Неточные совпадения
«Скажи, служивый, рано ли
Начальник просыпается?»
— Не
знаю. Ты иди!
Нам говорить не велено! —
(Дала ему двугривенный).
На то у губернатора
Особый есть швейцар. —
«А где он? как назвать его?»
—
Макаром Федосеичем…
На лестницу поди! —
Пошла, да двери заперты.
Присела я, задумалась,
Уж начало светать.
Пришел фонарщик с лестницей,
Два тусклые фонарика
На площади задул.
Опять я испугалася,
Макара Федосеича
Я не
узнала: выбрился,
Надел ливрею шитую,
Взял в руки булаву,
Как не бывало лысины.
Смеется: — Что ты вздрогнула? —
«Устала я, родной...
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не
знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого
Макара Иванова, странника.
Я
узнал потом, что этот доктор (вот тот самый молодой человек, с которым я поссорился и который с самого прибытия
Макара Ивановича лечил его) весьма внимательно относился к пациенту и — не умею я только говорить их медицинским языком — предполагал в нем целое осложнение разных болезней.
Но меня мигом остановили. Повторяю: я не
знал об их уговоре насчет мамы и
Макара Ивановича; меня же по прежним делам, уж конечно, они считали способным на всякий скандал в этом роде.
— Насчет
Макара Ивановича?
Макар Иванович — это, как ты уже
знаешь, дворовый человек, так сказать, пожелавший некоторой славы…
— Ну да, так я и
знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас,
Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
Я
знаю, что
Макару Ивановичу уже известно было о ней все от мамы.
— О здоровье вашем пришел
узнать, — проговорил я, прямо подходя к
Макару Ивановичу.
Я начал было плакать, не
знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о
Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я
знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
— Ну что он
знает, твой Александр Семеныч, — улыбнулся
Макар Иванович, — милый он человек, а и не более.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину
Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не
зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
Конечно, я и тогда твердо
знал, что не пойду странствовать с
Макаром Ивановичем и что сам не
знаю, в чем состояло это новое стремление, меня захватившее, но одно слово я уже произнес, хотя и в бреду: «В них нет благообразия!» — «Конечно, думал я в исступлении, с этой минуты я ищу „благообразия“, а у них его нет, и за то я оставлю их».
В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз
узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы и
Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает.
— Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что
Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не
знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
— Так и
знала! Хинное-то лекарство и опоздала дать вовремя, весь в лихорадке! Проспала я,
Макар Иванович, голубчик!
Что же до
Макара Иванова, то не
знаю, в каком смысле он потом женился, то есть с большим ли удовольствием или только исполняя обязанность.
— Я вас
знаю, вы —
Макар Иванович.
—
Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я как раз вчера и все дни этим словом мучился… да и всю жизнь мою мучился, только прежде не
знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Образ этот принадлежал
Макару Ивановичу — об этом я
знал и
знал тоже, что покойник никогда не расставался с этою иконой и считал ее чудотворною.
Замараевы не
знали, как им и принять дорогого гостя, где его посадить и чем угостить. Замараев даже пожалел про себя, что тятенька ничего не пьет, а то он угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа
Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп
Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог
узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все
знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа
Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не
знает, что дальше будет.
Хитрый немец проник даже к попу
Макару. Едва ли он сам
знал, зачем есть поп
Макар, но и он тоже ест свой кусочек хлеба с маслом и может пригодиться. Поп
Макар был очень недоверчивый человек и отнесся к немцу почти враждебно.
Смирения у Михея Зотыча, однако, хватило ненадолго. Он
узнал, что в доме попа
Макара устраивается «голодная столовая», и отправился туда. Ему все нужно было видеть. Поп
Макар сильно постарел и был весь седой. Он два года назад похоронил свою попадью Луковну и точно весь засох с горя. В первую минуту он даже не
узнал старого благоприятеля.
Все
знали, что старику помог второй сын,
Макар, который попал в лесообъездчики и стал получать доходы.
А
Макар стоял на одном месте и широко раскрытыми глазами смотрел на черноризицу Аглаиду: он
узнал голос Аграфены.
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он
знает решительно все как про нее, так и про брата
Макара, только молчит до поры до времени.
Макар не
знал, куда ему деваться от этих солдатских разговоров, и только моргал заплывшими от пьянства глазами.
Макар, конечно,
знал отлично эти домашние расчеты и все-таки женился, не смея перечить родительской воле.
— Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал.
Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил, ну, теперь уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не
знаю сам, этово-тово.
— Ничего я не
знаю, Дунюшка… Не моего это ума дело. Про солдата не поручусь — темный человек, — а
Макар не из таковских, чтобы душу загубить.
Авгарь
узнала Макара и вся точно оцепенела. Она так и осталась на полу.
— Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, — сказал он Кирьяну, — а ты,
Макар Григорьев, я уж не
знаю какой староста, ты мне второй отец становишься…
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
— Ну,
Макар Григорьич, ты не
знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, — остановил его Павел.
— Да так! Совсем не то, что прежние, — отвечал
Макар Григорьев, бог
знает что желая тем сказать, и ушел.
— Вона, не могу! — воскликнул, в свою очередь,
Макар Григорьев. —
Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил
Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
— Сделай милость! — сказал Вихров. Он
знал, что отказать в этом случае — значило обидеть
Макара Григорьева.
— А
знаешь ли ты,
Макар Григорьевич, — спросил его уже Неведомов, — что барин твой — сочинитель и будет за это получать славу и деньги?
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало
Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы
знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
Макар Григорьев, как мы
знаем, не прилюбливал полковника, но все-таки видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян.
— Не
знаю, — отвечал
Макар Григорьев, как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал
Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не
знаю!.. — заключил он многознаменательно.
— Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы
знаете, полезны для развития дыхательных органов, — ответил Неведомов. — Вот свободные нумера: один, другой, третий! — прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во все заглянул; и они ему, после квартиры
Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
— А в том, что работу-то берешь, — разве
знаешь, выгодна ли она тебе будет или нет, — отвечал
Макар Григорьев, — цены-то вон на материал каждую неделю меняются, словно козлы по горам скачут, то вверх, то вниз…
Новый помпадур был малый молодой и совсем отчаянный. Он не
знал ни наук, ни искусств, и до такой степени мало уважал так называемых идеологов, что даже из Поль де Кока и прочих классиков прочитал только избраннейшие места. Любимейшие его выражения были «фюить!» и «куда
Макар телят не гонял!».
Молодой человек, сидевший у камелька, поднял голову и посмотрел на
Макара смутным взглядом, как будто не
узнавая его. Потом он тряхнул головой и быстро поднялся со стула.
— Сам
знаешь, — ответил
Макар. — У тебя должно быть записано.
Макар испытывал старого Тойона, желая
узнать, действительно ли у него записано все.