Неточные совпадения
Если они уже действительно
любили справедливость и добро своей
земли, не следовало бы им оскорбиться
на надменность моего обращения, следовало бы им подавить в себе собственное честолюбие и пожертвовать своей личностью.
Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той
земле, что не
любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась
на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи.
Она
любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда
на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край
земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.
Кабанов. Нет, постой! Уж
на что еще хуже этого. Убить ее за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую в
землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее
люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то
на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя
на нее.
Самгин догадался, что пред ним человек, который
любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то, мял папиросу губами, шаркал по
земле мохнатым лаптем и пылил
на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом...
— Наш народ — самый свободный
на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не
любит. Он — штучки
любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять —
на пробу. Да,
на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
— Я верю, что он искренно
любит Москву, народ и людей, о которых говорит. Впрочем, людей, которых он не
любит, — нет
на земле. Такого человека я еще не встречала. Он — несносен, он обладает исключительным уменьем говорить пошлости с восторгом, но все-таки… Можно завидовать человеку, который так… празднует жизнь.
— Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув
на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши
любят русскую литературу больше, чем вы. А вы
любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите
на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы — самый страшный народ
на земле…
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а телом
любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не
любят, погляди-ко
на улице, как они злобно да завистно глядят одна
на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие
на земле живут.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не
любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и
на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Братья, не бойтесь греха людей,
любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви
на земле.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что
на всей
земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей
любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек
любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь
на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду
на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и хоть возжаждал
любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь,
на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более не будет!
Раз, в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его
на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я
люблю».
— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое
на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо
любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.
Это была та самая ночь, а может, и тот самый час, когда Алеша, упав
на землю, «исступленно клялся
любить ее во веки веков».
Люби повергаться
на землю и лобызать ее.
Будем учиться и трудиться, будем петь и
любить, будет рай
на земле. Будем же веселы жизнью, — это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его, —
Вместо того, чтоб ненавидеть смерть, она, лишившись своих малюток, возненавидела жизнь. Это-то и надобно для христианства, для этой полной апотеозы смерти — пренебрежение
земли, пренебрежение тела не имеет другого смысла. Итак, гонение
на все жизненное, реалистическое,
на наслаждение,
на здоровье,
на веселость
на привольное чувство существования. И Лариса Дмитриевна дошла до того, что не
любила ни Гете, ни Пушкина.
И что же они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели ее убить народом, сделать из нее пустое слово, потому что они не
любили ее. Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение
земли на голоса?
Аня. Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не
люблю вишневого сада, как прежде. Я
любила его так нежно, мне казалось,
на земле нет лучше места, как наш сад.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит
на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как
земля, я тебя больше Варвары
люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится
на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
— Огурец сам скажет, когда его солить пора; ежели он перестал
землей и всякими чужими запахами пахнуть, тут вы его и берите. Квас нужно обидеть, чтобы ядрен был, разъярился; квас сладкого не
любит, так вы его изюмцем заправьте, а то сахару бросьте, золотник
на ведро. Варенцы делают разно: есть дунайский вкус и гишпанский [Гишпанский — т. е. испанский (искаж.).], а то еще — кавказский…
Красный лес
любит землю глинистую, иловатую, а сосна — преимущественно песчаную;
на чистом черноземе встречается она в самом малом числе, разве где-нибудь по горам, где обнажился суглинок и каменный плитняк.
Утки, так же как и гуси, более
любят хлебные зерна без оси, но за неименьем их кушают и с осью, даже растеребливают ржаные снопы; по уборке же их в гумна утиные стаи летают по-прежнему в хлебные поля по утренним и вечерним зорям, подбирая насоренные
на земле зерна и колосья, и продолжают свои посещения до отлета, который иногда бывает в ноябре.
Возводит строгие зеницы,
Льет радость, трепет вкруг себя;
Равно
на все взирает лицы,
Ни ненавидя, ни
любя.
Он лести чужд, лицеприятства,
Породы, знатности, богатства,
Гнушаясь жертвенныя тли;
Родства не знает, ни приязни,
Равно делит и мзду, и казни;
Он образ божий
на земли.
Более всего
любил я смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих тазах
на тагане, под которым разводился огонь, — может быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели
на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она
на колени, обняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я
люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась
земля от грома великого, ударила громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
Я не только
любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я
любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой
земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв
на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая
на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет
на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, —
на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
— И
земля не бессудная, и резону не платить нет, а только ведь и деньга защитника
любит. Нет у нее радетеля — она промеж пальцев прошла! есть радетель — она и сама собой в кармане запутается. Ну, положим, рассрочил ты крестьянам уплату
на десять лет… примерно, хоть по полторы тысячи в год…
Она особенно
любила рассматривать фолианты зоологического атласа, и хотя он был напечатан
на иностранном языке, но давал ей наиболее яркое представление о красоте, богатстве и обширности
земли.
Эта таинственность только раздражала любопытство, а может быть, и другое чувство Лизы.
На лице ее, до тех пор ясном, как летнее небо, появилось облачко беспокойства, задумчивости. Она часто устремляла
на Александра грустный взгляд, со вздохом отводила глаза и потупляла в
землю, а сама, кажется, думала: «Вы несчастливы! может быть, обмануты… О, как бы я умела сделать вас счастливым! как бы берегла вас, как бы
любила… я бы защитила вас от самой судьбы, я бы…» и прочее.
— Ах, верьте мне, верьте тому, что я писал вам, — воскликнул Санин; вся робость его вдруг исчезла — он заговорил с жаром: — Если есть
на земле правда, святая, несомненная правда, — так это то, что я
люблю вас,
люблю вас страстно, Джемма!
— Грех было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и
любят тебя в народе. Все
на тебя надежду полагают; вся
земля начинает смотреть
на тебя!
Недоставало всех, которые, отстаивая Русскую
землю, полегли недавно
на рязанских полях, ни тех, которые после победы,
любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести к царю повинную голову.
— Расступись же подо мной, мать сыра-земля! — простонала она, — не жилица я
на белом свете! Наложу
на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу тебя, Никита Романыч! Я
люблю тебя боле жизни, боле свету божьего, я никого, кроме тебя, не
люблю и
любить не буду!
Лена очень обрадовалась, узнав, что теперь подошла новая реформа и ее отца зовут опять туда, где родилась, где жила, где
любила ее мать, где она лежит в могиле… Лена думала, что она тоже будет жить там и после долгих лет, в которых, как в синей мреющей дали, мелькало что-то таинственное, как облако, яркое, как зарница, — ляжет рядом с матерью. Она дала слово умиравшей
на Песках няне, что непременно привезет горсточку родной
земли на ее могилу
на Волковом кладбище.
И закурил же он у нас, парень! Да так, что
земля стоном стоит, по городу-то гул идет. Товарищей понабрал, денег куча, месяца три кутил, все спустил. «Я, говорит, бывало, как деньги все покончу, дом спущу, все спущу, а потом либо в наемщики, либо бродяжить пойду!» С утра, бывало, до вечера пьян, с бубенчиками
на паре ездил. И уж так его
любили девки, что ужасти.
На торбе хорошо играл.
Так мы расстались. С этих пор
Живу в моем уединенье
С разочарованной душой;
И в мире старцу утешенье
Природа, мудрость и покой.
Уже зовет меня могила;
Но чувства прежние свои
Еще старушка не забыла
И пламя позднее любви
С досады в злобу превратила.
Душою черной зло
любя,
Колдунья старая, конечно,
Возненавидит и тебя;
Но горе
на земле не вечно».
— Хорошо, брат, устроено все у бога, — нередко говорил он. — Небушко,
земля, реки текут, пароходы бежат. Сел
на пароход, и — куда хошь; в Рязань, али в Рыбинской, в Пермь, до Астрахани! В Рязани я был, ничего — городок, а скушный, скушнее Нижнего; Нижний у нас — молодец, веселый! И Астрахань — скушнее. В Астрахани, главное, калмыка много, а я этого не
люблю. Не
люблю никакой мордвы, калмыков этих, персиян, немцев и всяких народцев…
«Все люди — чужие друг другу, несмотря
на ласковые слова и улыбки, да и
на земле все — чужие; кажется, что никто не связан с нею крепким чувством любви. Одна только бабушка
любит жить и все
любит. Бабушка и великолепная Королева Марго».
Я
любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет
на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся
на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что люди не
любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из
земли,
на которой они живут, не
любят работать под
землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам
на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
А мужики больше вздыхают: очень-де трудно жить
на земле этой; бог — не
любит, начальство — не уважает, попы — ничему не учат, самим учиться — охоты нет, и никак невозможно понять,
на что мы родились и какое удовольствие в Тупом Углу жить?
— Нам, брат, не фыркать друг
на друга надо, а, взяв друг друга крепко за руки, с доверием душевным всем бы спокойной работой дружно заняться для благоустройства
земли нашей, пора нам научиться
любить горемычную нашу Русь!
Михаила Максимовича мало знали в Симбирской губернии, но как «слухом
земля полнится», и притом, может быть, он и в отпуску позволял себе кое-какие дебоши, как тогда выражались, да и приезжавший с ним денщик или крепостной лакей, несмотря
на строгость своего командира, по секрету кое-что пробалтывал, — то и составилось о нем мнение, которое вполне выражалось следующими афоризмами, что «майор шутить не
любит, что у него ходи по струнке и с тропы не сваливайся, что он солдата не выдаст и, коли можно, покроет, а если попался, так уж помилованья не жди, что слово его крепко, что если пойдет
на ссору, то ему и черт не брат, что он лихой, бедовый, что он гусь лапчатый, зверь полосатый…», [Двумя последними поговорками, несмотря
на видимую их неопределенность, русский человек определяет очень много, ярко и понятно для всякого.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна
на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень
любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по
земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Шалимов. Любовь! Я смотрю
на нее серьезно… Когда я
люблю женщину, я хочу поднять ее выше над
землей… Я хочу украсить ее жизнь всеми цветами чувства и мысли моей…
— Зачем ты в
землю кланяешься? — говорил Нехлюдов, с досадой поднимая ее за плечи. — Разве нельзя так сказать? Ты знаешь, что я этого не
люблю. Жени сына, пожалуйста; я очень рад, коли у тебя есть невеста
на примете.