Неточные совпадения
— Мой дед землю пахал, — с надменною гордостию отвечал Базаров. — Спросите
любого из ваших же мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
— Он даже перестал дружиться с
Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво
говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила
Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама
говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них,
говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В
любую минуту. Безнаказанно…
— Ну, если б не стыдно было, так вы — не
говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: — Человек беспокоится потому, что ищет себя. Хочет быть самим собой, быть в
любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «
Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски
говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
— Ты послушал бы, как он читает монолог Гамлета или Антония. Первоклассный артист.
Говорят, Суворин звал его в свой театр на
любых условиях.
Мы прошли около всех этих торговых зданий, пакгаузов, вошли немного на холм, к кустам, под тень пальм. «Ах, если б напиться!» —
говорили мы — но чего? Тут берег пустой и только что разработывается. К счастью, наши матросы накупили себе ананасов и поделились с нами, вырезывая так искусно средину спиралью, что
любому китайцу впору.
— В приказчики, что ли, нанялся бы. Ты сельские работы знаешь, — это нечего
говорить, положиться на тебя можно.
Любой помещик с удовольствием возьмет.
— Спокой себя, моя
любая сестра! —
говорил старый есаул Горобець. — Сны редко
говорят правду.
Неприятие
любой земной тирании влечет его к Богу; при условии, однако, что этот Бог — тоже свободолюбец и вольнодумец, почти анархист: «Спасение, которое не было бы свободным и не исходило бы от человека свободного, ничего не сказало бы нам», —
говорит Бог — Пеги в «Невинных святых» (фр.).
Ввиду этого он нанял себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба
Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее
говорили вообще, что это не баба, а Ирод. А сын у нее был смирный мальчик с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
— Старайся, старайся, старичок божий… — весело
говорил он, похлопывая Кишкина своей тяжелой рукой по плечу. —
Любая половина моих рук не минует… Пряменько скажу тебе, Андрон Евстратыч. Быль молодцу не укора…
Приходит, Телятников и
говорит: «Выбирай из
любых — или я тебя сейчас со службы прогоню и пенсии ты лишишься, или выпорю».
— Пьяна? Вы
говорите, что я пьяна? А хотите, я докажу вам, что я трезвее всех вас? Хотите? — настойчиво спрашивала Агата и, не ожидая ответа, принесла из своей комнаты английскую книгу, положила ее перед Красиным. — Выбирайте
любую страницу, — сказала она самонадеянно, — я обязываюсь, не выходя из своей комнаты, сделать перевод без одной ошибки.
— Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь,
Люба, садитесь, милая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
Говорить было совсем не о чем; кроме того, равнодушная назойливость
Любы раздражала его.
Но хозяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому что благодаря ей Паша идет нарасхват и зарабатывает вчетверо, впятеро больше
любой из остальных девушек, — зарабатывает так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе не выводят к гостям «посерее» или отказывают им под предлогом Пашиной болезни, потому что постоянные хорошие гости обижаются, если им
говорят, что их знакомая девушка занята с другим.
— Нет, так нельзя,
Люба! Так невозможно дальше,
говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.
—
Люба, скажи мне… не бойся
говорить правду, что бы ни было… Мне сейчас там, в доме, сказали, что будто ты больна одной болезнью… знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?
— Видит же бог! — воскликнул Абреев, сделавшийся из пунцового уже бледным. — То, что я вам
говорю, это скажет вам в
любой деревне каждый мужик, каждая женщина, каждый ребенок!
Да и один ли становой! один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка с ним по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже
любого доктора философии всю твою душу по ниточке разберет!
— Знаю я вашу «крошечку». Взглянуть на вас — уж так-то вы молоды, так-то молоды! Одень
любого в сарафан — от девки не отличишь! А как начнете
говорить — кажется, и габвахта ваша, и та от ваших слов со стыда сгореть должна!
— Что — в
любой момент? — и тотчас же понял — ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: — Не надо об этом, никогда не
говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
Он с полчаса уже
говорит по-французски лучше
любого француза и каждую мысль завершает еще каламбурами.
Я сердцем с вами и ваш, с одной всегда, en tout pays [в
любой стране (фр.).] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, [в стране Макара и его телят (фр.).] о котором, помните, так часто мы, трепеща,
говорили в Петербурге пред отъездом.
— Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми,
говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у
любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Ты только постой у ворот, — убедительно
говорил Рутилов, — я тебе
любую выведу, которую хошь. Ну, послушай, я тебе сейчас докажу. Ведь дважды два — четыре, так или нет?
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с
Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а
Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал
говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
— Он? Хороший, — неуверенно ответила
Люба. — Так себе, — добавила она, подумав. Ленивый очень, ничего не хочет делать! Всё о войне
говорит теперь, хотел ехать добровольцем, а я чтобы сестрой милосердия. Мне не нравится война. А вот дедушка его чудесный!
— Вот! — сказала
Люба, подходя вплоть к Матвею Савельеву и весело встряхивая кудрявой головою. —
Говорите, Прачкин!
Потом он очутился у себя дома на постели, комната была до боли ярко освещена, а окна бархатисто чернели; опираясь боком на лежанку, изогнулся, точно изломанный, чахоточный певчий; мимо него шагал, сунув руки в карманы, щеголеватый, худенький человек, с острым насмешливым лицом; у стола сидела
Люба и, улыбаясь,
говорила ему...
Люба стала главною нитью, связывающею его с жизнью города: ей были известны все события, сплетни, намерения жителей, и о чём бы она ни
говорила, речь её была подобна ручью чистой воды в грязных потоках — он уже нашёл своё русло и бежит тихонько, светлый по грязи, мимо неё.
— А грибы-то — червивые, — вставил Кожемякин. Он часто
говорил такие слова, желая испытать, как она отзовётся на них, но
Люба словно не замечала его попыток. С нею было легко, её простые слова отгоняли мрачное, как лунный свет.
Иногда они беседовали о прочитанных книгах, и Кожемякин ясно слышал, что
Люба с одинаковым интересом и восхищением
говорит о добрых и злых героях.
Хотя все они очень бегло
говорят по-французски (впрочем, и тут больше в ходу какой-то бессмысленный жаргон парижских кафешантанов, смешанный с не менее бессмысленным жаргоном кокоток), но французская вежливость столь же чужда им, как и
любому из парижских cochers de fiacre.
— Я сам себя спрашивал, — отвечал Проктор, — и простите за откровенность в семейных делах, для вас, конечно, скучных. Но иногда… гм… хочется
поговорить. Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно
говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и слепой, а если она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой вниз», — то он это немедленно сделает в
любую погоду. По-моему, нужен ей другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.
— Как сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать?
Говорят, бывают случаи… Даже в умных книгах об них напечатано. А вот тому, что твоя бабка
говорила, так совсем не верю. Так и
любая баба деревенская сумеет поворожить.
— Как можно, — кунаки! Меня так-то за рекой Гирей-хан привел в саклю,
говорит: выбирай
любое. Вот я эту шашку и взял. Такой у нас закон.
Мысль эта явилась на том основании, на котором он
говорил, что если секретарик добренький подвернется, то
Любу и отдать за него.
Это был день неудач. Глафира Львовна никак не ожидала, что в уме Негрова дело это примет такой оборот; она забыла, как в последнее время сама беспрестанно
говорила Негрову о том, что пора
Любу отдать замуж; с бешенством влюбленной старухи бросилась она на постель и готова была кусать наволочки, а может быть, и в самом деле кусала их.
Когда ей миновало шестнадцать лет, Негров смотрел на всякого неженатого человека как на годного жениха для нее; заседатель ли приезжал с бумагой из города, доходил ли слух о каком-нибудь мелкопоместном соседе, Алексей Абрамович
говорил при бедной Любоньке: «Хорошо, кабы посватался заседатель за
Любу, право, хорошо: и мне бы с руки, да и ей чем не партия?
Дочери тетки — три провинциальные грации, из которых старшая года два-три уже стояла на роковом двадцать девятом году, — если не
говорили с такою патриархальною простотою, то давали в каждом слове чувствовать
Любе всю снисходительность свою, что они удостоивают ее своей лаской.
— Вот и проговорилась…
Любая пойдет, да еще с радостью, а Гордей Евстратыч никого не возьмет, потому что все эти любые-то на его золото будут льститься. А тебя-то он сызмальства знает, знает, что не за золото замуж будешь выходить… Добрая,
говорит, Феня-то, как ангел, ей-богу…
— Андрюшка! — сказал Кручина одному из слуг. — Отведи его на село к приказчику; скажи, чтоб он угостил его порядком, оставил завтра отобедать, а потом дал бы ему
любого коня из моей конюшни и три золотых корабленика. Да крепко-накрепко накажи ему, — прибавил боярин вполголоса, — чтоб он не спускал его со двора и не давал никому, а особливо приезжим,
говорить с ним наедине. Этот колдун мне что-то очень подозрителен!
— Да, кормилец, правда. Он
говорит, что все будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы, да и дело с концом:
люб помещик — остался, не
люб — пошел куда хошь.
— Силой выдадут! Уж коли старый забрал что в голову, вой не вой, а будет, как ему захочется… Я давно
говорю тебе: полно спесивиться, этим ничего не возьмешь… Ты мне одно только скажи, — нетерпеливо произнес Гришка, — одно скажи:
люб я тебе или нет?.. Коли нет…
Захар и то
говорил, что такую ловкую бабенку, как Дуня, с радостью примут на
любой фабрике, что сам Захар похлопочет об этом; что ж касается до Гришки, и толковать нечего!
Параша. Я прямо и буду
говорить. (Отцу). Вот как мне
люб этот человек: когда ты хотел его в солдаты отдать, я и тогда хотела за него замуж итти, не боялась солдаткой быть.
Ему стало обидно и грустно от сознания, что он не умеет
говорить так легко и много, как все эти люди, и тут он вспомнил, что
Люба Маякина уже не раз смеялась над ним за это.