Неточные совпадения
— А кто сплошал, и
надо бы
Того тащить к помещику,
Да все испортит он!
Мужик богатый… Питерщик…
Вишь, принесла нелегкая
Домой его на грех!
Порядки наши чудные
Ему пока в диковину,
Так смех и разобрал!
А мы теперь расхлебывай! —
«Ну… вы его
не трогайте,
А
лучше киньте жеребий.
Заплатим мы: вот пять рублей...
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается
не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь
не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что
надо проходить по книге так, как учитель, и что она
лучше будет опять сама это делать.
— Нет, мне
надо,
надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что
не перечтешь, — нет, уж
лучше нынче!
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀
не должно. Когда же он
не думал, а жил, он
не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух возможных поступков
лучше и который хуже; и как только он поступал
не так, как
надо, он тотчас же чувствовал это.
— Вы бы
лучше думали о своей работе, а именины никакого значения
не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые
надо работать.
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь
лучше, —
надо иль
не надо тебе запивать.
— Я думаю, что у него очень
хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее
не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Притом этот человек
не любил неизвестности, а тут
надо было разъяснить: если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть, а стало быть,
лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что
надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что
не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора
хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть
не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или,
лучше сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы
не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени
не высказывать своих чувств, хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно
надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Она говорит, что
лучше будет, то есть
не то что
лучше, а для чего-то непременно будто бы
надо, чтоб и Родя тоже нарочно пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
Наконец, пришло ему в голову, что
не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого
не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно
надо было спешить!
Огудалова. Да об чем с ним разговаривать? Koли он
хороший повар, так учить его
не надо.
Какие вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите, говорит, завтра поутру в ее комнату и
не говорите, от кого». А ведь знает, плутишка, что я
не утерплю — скажу. Я его просила посидеть,
не остался; с каким-то иностранцем ездит, город ему показывает. Да ведь шут он, у него
не разберешь, нарочно он или вправду. «
Надо, говорит, этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!» Хотел к нам привезти этого иностранца. (Взглянув в окно.) А вот и Мокий Парменыч!
Не выходи, я
лучше одна с ним потолкую.
Лариса (постепенно слабеющим голосом). Нет, нет, зачем!.. Пусть веселятся, кому весело… Я
не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам
надо жить, а мне
надо… умереть… Я ни на кого
не жалуюсь, ни на кого
не обижаюсь… вы все
хорошие люди… я вас всех… всех люблю. (Посылает поцелуй.)
— Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то
лучше и
не надо.
— Нет,
надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я его давно
не видал и мать тоже:
надо стариков потешить. Они у меня люди
хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.
— Из-за голубей потерял, — говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо — меньше. —
Хорошая женщина,
надо сказать, но, знаете, у нее — эти общественные инстинкты и все такое, а меня это
не опьяняет…
— Нет, пожалуйста,
не надо спорить! Вы, Антон Петрович,
лучше расскажите про королеву.
— Постарел, больше, чем
надо, — говорила она, растягивая слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его от себя, осмотрев с головы до ног, сказала: — Ну — все же мужчина в порядке! Сколько лет
не видались? Ох, уж
лучше не считать!
Клим рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам хотел резать, бог сказал:
не надо,
лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно понимать...
— Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть,
не получила телеграмму. Как торопятся, — сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это
хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это
надо бы делать и во время крестных ходов.
—
Не лучше ли домой? — твердил в беспокойстве Обломов, —
надо лечь…
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда
не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни стать
лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого
надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
— С другой бы, может быть, так и
надо сделать, а
не с ней, — продолжала Татьяна Марковна. — Тебе, сударь,
надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела,
лучше тебя, допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал…
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «
хороший тон»
не велит человеку быть самим собой…
Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
— Судьба придумает! Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на себя! А
лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу
не дают, будто я
не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей
надо заехать, к Полине Карповне, чтоб
не шипела! А потом к откупщику…
— Ступай, мне больше ничего
не надо — только
не бей, пожалуйста, Марину — дай ей полную свободу: и тебе, и ей
лучше будет… — сказал Райский.
— А то, что человек
не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. —
Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все
лучше бревна.
— Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно
не надо, вы только
не уходите: я
лучше обедать буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю,
надо тебе бросить прежде
не живопись, а Софью, и
не делать романов, если хочешь писать их…
Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это
не раздражает…
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что
не надо ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что
лучше всего лежать,
не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать — и только.
Правда, мама все равно
не дала бы ему спокойствия, но это даже тем бы и
лучше: таких людей
надо судить иначе, и пусть такова и будет их жизнь всегда; и это — вовсе
не безобразие; напротив, безобразием было бы то, если б они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
Я, конечно, понял, что он вздумал
надо мною насмехаться. Без сомнения, весь этот глупый анекдот можно было и
не рассказывать и даже
лучше, если б он умер в неизвестности; к тому же он отвратителен по своей мелочности и ненужности, хотя и имел довольно серьезные последствия.
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.
Лучше меня, гораздо
лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда
надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, — я, может, и теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович: безбожника-то я совсем
не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как
лучше объявить его
надо.
«Всего
лучше купить вам борловую доху, — заговорил четвертый, — тогда вам ровно ничего
не надо». — «Что это такое борловая доха?» — спросил я. «Это шкура с дикого козла, пушистая, теплая, мягкая: в ней никакой мороз
не проберет».
Действительно, нет
лучше плода: мягкий, нежный вкус, напоминающий сливочное мороженое и всю свежесть фрукта с тонким ароматом. Плод этот, когда поспеет,
надо есть ложечкой. Если
не ошибаюсь, по-испански он называется нона. Обед тянулся довольно долго, по-английски, и кончился тоже по-английски: хозяин сказал спич, в котором изъявил удовольствие, что второй раз уже угощает далеких и редких гостей, желал счастливого возвращения и звал вторично к себе.
«
Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двойную…» — сказал другой, вслушавшийся в наш разговор. «Что это такое кухлянка?» — спросил я. «Это такая рубашка из оленьей шкуры, шерстью вверх. А если купите двойную, то есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы
не надо».
Впрочем, всем другим нациям простительно
не уметь наслаждаться
хорошим чаем:
надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается
не менее 5 руб. сер. за фунт.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают,
надо было
не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что
лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
—
Надо не пожалеть денег,
хорошего, — сказала она.
—
Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что
надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что
не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые
не осуждены. —
Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
В глубине души он знал, что ему
надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого
не могло выйти
хорошего, но было так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
— А уйдет, нас с собой
не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты
лучше вот что скажи, — обратилась она к Масловой, — что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать
надо?
И он точно
не сомневался в этом
не потому, что это было так, а потому, что если бы это было
не так, ему бы
надо было признать себя
не почтенным героем, достойно доживающим
хорошую жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже
не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства
хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого
не признавая. Он знал теперь, что
надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
— Знаю, что
не пропаду, да всё-таки обидно.
Не такую бы мне судьбу
надо, как я привыкла к
хорошей жизни.
Марья Ивановна говорила, что из девочки
надо сделать работницу,
хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала
не в духе.
— Ах, Марья Степановна!.. Уж я
не стала бы напрасно вас тревожить. Нарочно пять раз посылала Матрешку, а она через буфетчика от приваловского человека всю подноготную разузнала. Только устрой, господи, на пользу!.. Уж если это
не жених, так весь свет пройти
надо: и молодой, и красивый, и богатый. Мил-лио-нер… Да ведь вам
лучше это знать!