Неточные совпадения
Но вера, извлеченная из
логики, лишенная опоры в чувстве, ведет к расколу в
человеке, внутреннему раздвоению его.
— У нас удивительно много
людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы
логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского
человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей
людей.
— Это — хорошие русские
люди, те, которые веруют, что
логикой слов можно влиять на
логику истории.
Но наружные сношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение
человека с
человеком не обходится ни тому ни другому даром: много надо и с той и с другой стороны жизненного опыта,
логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Ольга не знала этой
логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном
человеке достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить — переставала и любить, как случилось с Обломовым.
— Именно? — повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. — А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем…
Логика здесь бессильна, а
человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают…
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках
людей помешанных есть, на их глаза, своего рода
логика и даже право.
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или
логику и реторику? — сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь моя специальность не очень интересна, по вашему мнению и еще по мнению одного
человека, про которого я знаю, кто он.
Все, они, большею частью
люди нервные, действовали на нервы, поражали фантазию или сердце, мешали философские понятия с произвольной символикой и не любили выходить на чистое поле
логики.
Новые знакомые приняли меня так, как принимают эмигрантов и старых бойцов,
людей, выходящих из тюрем, возвращающихся из плена или ссылки, с почетным снисхождением, с готовностью принять в свой союз, но с тем вместе не уступая ничего, а намекая на то, что они — сегодня, а мы — уже вчера, и требуя безусловного принятия «Феноменологии» и «
Логики» Гегеля, и притом по их толкованию.
— Несомненно, так как
человек, печатающий свои статьи, есть писатель. Отсюда вывод: я тоже руководитель общественного мнения. Советую: почитай
логику Милля, тогда не будешь делать глупых возражений.
— Ах, это совсем другое дело! Мы, старики, в силу вещей, относимся к
людям снисходительнее, хотя и ворчим. Молодость нетерпима, а за старостью стоит громадный опыт, который говорит, что на земле совершенства нет и что все относительно. У стариков, если хочешь, своя
логика.
— Опять спасительная
логика среднего
человека, папа… Вместо иллюзии здесь является довольно грустный житейский расчет.
Стабровский никогда и ничего не делал даром, и Устенька понимала, что, сближаясь с Харченкой, он, с одной стороны, проявлял свою полную независимость по отношению к Мышникову, с другой — удовлетворял собственному тяготению к общественной деятельности, и с третьей — организовал для своей Диди общество содержательных
людей. В
логике Стабровского все в конце концов сводилось к этой Диде, которая была уже взрослою барышней.
Но автор комедии вводит нас в самый домашний быт этих
людей, раскрывает перед нами их душу, передает их
логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё
люди очень обыкновенные, как все
люди, и что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных к злодейству, а просто неизбежные результаты тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь
людей, обвиняемых нами.
По общей
логике следовало бы, если уж
человек ставит какие-нибудь правила и требования, хотя бы и произвольные, — то он должен и сам их уважать в данных случаях и отношениях, наравне с другими.
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: «Великий
человек». По словесности Вихров тоже был первый, потому что прекрасно знал риторику и
логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы, написать на тему: «Случайный
человек»?
Это была слишком своеобразная
логика, но Горемыкин вполне довольствовался ею и смотрел на работу Родиона Антоныча глазами постороннего
человека: его дело — на фабрике; больше этого он ничего не хотел знать.
По человеческой
логике казалось бы, что такие слишком опытные молодые
люди не должны бы были пользоваться особенными симпатиями тепличных институтских созданий, но выходит как раз наоборот: именно на стороне этой золотой молодежи и сосредоточивались все симпатии восторженной и невинной юности, для которой запретный плод имел неотразимо притягательную силу.
Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной
логике, когда
люди жили в состоянии свободы, то есть зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
Вообще я знаю очень много примеров подобного рода
логики. Есть у меня приятель судья, очень хороший
человек. Пришла к нему экономка с жалобой, что такой-то писец ее изобидел: встретившись с ней на улице, картуза не снял. Экономка — бабенка здоровая, кровь с молоком; судья
человек древний и экономок любит до смерти. Подать сюда писца.
Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его
людей довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не сообразовал уже свои поступки и слова с действительностью, с
логикой или даже с простым здравым смыслом, а вполне был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны между собою, становились и осмысленны, и справедливы, и согласны между собой только потому, что он их делал.
Свое негодование с Пепки я, по
логике рассерженного
человека, перенес на Анну Петровну…
Но мы видим, что Катерина — не убила в себе человеческую природу и что она находится только внешним образом, по положению своему, под гнетом самодурной жизни; внутренно же, сердцем и смыслом, сознает всю ее нелепость, которая теперь еще увеличивается тем, что Дикие и Кабановы, встречая себе противоречие и не будучи в силах победить его, но желая поставить на своем, прямо объявляют себя против
логики, то есть ставя себя дураками перед большинством
людей.
Человек, только логически понимающий нелепость самодурства Диких и Кабановых, ничего не сделает против них уже потому, что пред ними всякая
логика исчезает; никакими силлогизмами вы не убедите цепь, чтоб она распалась на узнике, кулак, чтобы от него не было больно прибитому; так не убедите вы и Дикого поступать разумнее, да не убедите и его домашних — не слушать его прихотей: приколотит он их всех, да и только, что с этим делать будешь?
Значит, практический смысл может вести
человека к прямой и честной деятельности только тогда, когда обстоятельства располагаются сообразно с здравой
логикой и, следовательно, с естественными требованиями человеческой нравственности.
Наивность, с которой Дикой говорит Кулигину: «Хочу считать тебя мошенником, так и считаю; и дела мне нет до того, что ты честный
человек, и отчета никому не даю, почему так думаю», — эта наивность не могла бы высказаться во всей своей самодурной нелепости, если бы Кулигин не вызвал ее скромным запросом: «Да за что же вы обижаете честного
человека?..» Дикой хочет, видите, с первого же раза оборвав всякую попытку требовать от него отчета, хочет показать, что он выше не только отчетности, но и обыкновенной
логики человеческой.
Вся разница в том, что у Катерины, как личности непосредственной, живой, все делается по влечению натуры, без отчетливого сознания, а у
людей, развитых теоретически и сильных умом, — главную роль играет
логика и анализ.
— Пробовал, но не могу. Можно смело говорить какую угодно правду
человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни
логики. Я не выношу слез, они меня обезоруживают. Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать.
Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было подумать, что он разговаривает с знакомым
человеком о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид — все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и
логика ни к чему не служат.
Изменилась во мне и моя
логика: прежде я презирал только деньги, теперь же питаю злое чувство не к деньгам, а к богачам, точно они виноваты; прежде ненавидел насилие и произвол, а теперь ненавижу
людей, употребляющих насилие, точно виноваты они одни, а не все мы, которые не умеем воспитывать друг друга.
Вообще, вся эта масса взрытой без всякого плана и порядка земли походила скорее на слепую работу стихийных сил, чем на результат труда разумно-свободного существа, как определяют
человека учебники
логики и психологии.
Но до того
человек пристрастен к системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою
логику.
То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому
человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж
логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой
человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.
Природа и наука — два выгнутые зеркала, вечно отражающие друг друга; фокус, точку пересечения и сосредоточенности между оконченными мирами природы и
логики, составляет личность
человека.
Но
человек призван не в одну
логику — а еще в мир социально-исторический, нравственно свободный и положительно-деятельный; у него не одна способность отрешающегося пониманья, но и воля, которую можно назвать разумом положительным, разумом творящим;
человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своем месте, в своем времени — в этом его всемирное призвание, это его conditio sine qua non.
У него была ясная
логика, он хорошо спорил с
людьми своего круга.
Чтобы сорвать на ком-нибудь свое расходившееся сердце, Флегонт Флегонтович накинулся на Метелкина, причем с
логикой рассердившегося
человека всю вину взвалил на него, потому что, если бы он, Метелкин, держал партию в порядке и сам не пьянствовал, тогда мы вчера бы еще в ночь отправились в Причину. Метелкин отмалчивался с виноватым видом, что еще более сердило Флегонта Флегонтовича.
Когда в своих столкновениях с нею я пытался определить, что она за
человек, то моя психология не шла дальше таких определений, как взбалмошная, несерьезная, несчастный характер, бабья
логика — и для меня, казалось, этого было совершенно достаточно.
Философию у нас вообще привыкли считать чем-то чрезвычайно трудным и темным, но на самом деле она весьма проста, потому что основывается на здравом смысле и простой
логике, которые есть, конечно, у всякого неглупого
человека.
Несколько раз, правда, уклонения от
логики, естественной каждому
человеку и еще не поврежденной в ребенке, вызывают и его на размышление и вопрос.
Странное это чувство — страх. Сердце так и захолонет, в коленях неприятная дрожь, в горле пересыхает, руки трясутся, а главное, нет никакой
логики, и мысли разлетаются, как стая вспуганных птиц. Едва ли есть
человек, который не испытывал страха, хотя это не мешает существовать замечательным храбрецам. Секрет всякой храбрости именно в уменье владеть собой.
Ардальон почувствовал себя в некотором роде взятым за горло и крепко притиснутым в угол к стене. Все сорвалось, все лопнуло и все уже кончено!.. Где доводы? Где оправдания? Что тут выдумаешь?.. Ни одной мысли порядочной нет в голове!
Логика, находчивость — все это сбилось, спуталось и полетело к черту! Пропал
человек, ни за грош пропал!.. Все потеряно, кроме… да нет, даже и «кроме» потеряно!
В частности, Гегель хотел быть подлинным мифотворцем в
логике, ибо стремился к тому, чтобы в ней и чрез нее действовало само логическое, для
человека в его субъективности или человечности пребывающее трансцендентным.
Всякая напряженность имманентного и трансцендентного, познающего и познаваемого,
человека и божества, «снимается», преодолевается божественным монизмом, свободным от обособления мира и
человека:
логика — это «Бог всяческая во всех».
Такое антиномическое задание, явно нарушающее логический «закон тожества», вытекает в силу
логики спасения, не совпадающей с рассудочной
логикой, определяется положением
человека после грехопадения.
Вера есть hiatus [Пробел, зияние (лит.).] в
логике, безумное сальто-мортале: «будь безумным, чтобы быть мудрым» (1 Кор. 3:18), говорит она
человеку.
Вот истинная бентамовская «моральная арифметика»!.. И всюду она в статьях Толстого: всюду призыв к уму, к
логике. Это удручающее «стоит только понять», эти бесконечные доказательства счастья в любви, бесконечные рассуждения о любви. И хочется напомнить Толстому то, что сказал еще Николенька Иртеньев: «жалкая, ничтожная пружина моральной деятельности — ум
человека!» И хочется спросить: неужели евангелие выиграло бы в силе, если бы было написано не в четырех «брошюрах», а в сотне?
Если каждый случай требует своей
логики от
человека, то тем более каждый живой
человек требует, чтоб относились к нему, как именно к нему следует относиться, а не как ко всем на свете.
— Боже мой, боже мой! — говорит Павел Иваныч и печально покачивает головой. — Вырвать
человека из родного гнезда, тащить пятнадцать тысяч верст, потом вогнать в чахотку и… и для чего все это, спрашивается? Для того, чтоб сделать из него денщика для какого-нибудь капитана Копейкина или мичмана Дырки. Как много
логики!