Неточные совпадения
В окно смотрели три звезды, вкрапленные в голубоватое серебро лунного неба. Петь кончили, и точно от этого стало холодней. Самгин подошел к нарам, бесшумно
лег, окутался с головой одеялом, чтоб не видеть сквозь
веки фосфорически светящегося лунного сумрака в камере, и почувствовал, что его давит новый страшок, не похожий
на тот, который он испытал
на Невском; тогда пугала смерть, теперь — жизнь.
Я
лег на траву и достал книжку; но я и двух страниц не прочел, а он только бумагу измарал; мы все больше рассуждали и, сколько я могу судить, довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать, чего следует избегать, чего придерживаться и какое собственно значение художника в наш
век.
Добрые старушки настойчиво уговаривали нас не ходить и все время говорили одно и то же слово «гыры». Я уступил: не раздеваясь,
лег на мягкую хвою; отяжелевшие
веки закрылись сами собой. Я слышал, как заскрипел снег под лыжами около дома (это куда-то ушли старушки), и вслед за тем я, как и мои спутники, погрузился в глубокий сон.
И мысли совсем путаются в голове, а дремота так и подмывает; взяла да
легла бы прямо в снег и уснула тут
на веки вечные.
Очутилась она во дворце зверя лесного, чуда морского, во палатах высокиих, каменных,
на кровати из резного золота, со ножками хрустальными,
на пуховике пуха лебяжьего, покрытом золотой камкой; ровно она и с места не сходила, ровно она целый
век тут жила, ровно
легла почивать, да проснулася.
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели
веки, опустившись
на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина
легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем — о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
Это совсем другое дело:
на них все грядущее рода почиет; они должны все в своем поле созреть, один за одним Протозановы, и у всех пред глазами,
на виду, честно свой
век пройти, а потом, как снопы пшеницы, оспевшей во время свое, рядами
лечь в скирдницу…
Но не понял их значения Саша и,
легши на подоконник руками и грудью, прикрыл
веками глаза и капля за каплей стал пить пьяный и свежий воздух.
Нынче у Риперта будет
на вечере Бер — человек, который целый
век сидит дома, сам делает сбрую для своих лошадей,
ложится спать в девять часов непременно и, к довершению всех своих чудачеств, женился
на русской, которая, однако, заболела, захирела и, говорят, непременно скоро умрет с тоски.
Ляжет на спину, руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат, прислушаются, да потом и сами вперебой петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он допоётся, бывало, что сквозь
веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
Никита (поднимается и садится
на соломе). Эх, увидал я ее, еще тошней стало. Только и было жизни, что с нею. Ни за что про что загубил свой
век; погубил я свою голову! (
Ложится.) Куда денусь? Ах! Расступись, мать сыра земля!
Он глядел мутными, неподвижными глазами
на блестящий край стакана, между тем как углы его набрякших
век опустились, а от концов больших изогнутых губ
легли вниз две брезгливые складки.
Спиридоновна. Не
век же тебе в девках-то сидеть, а вышла за человека хорошего да за богатого, и ходи как пава… Фу-ты ну-ты!.. То ль не житье! Пей, ешь
на поданном,
ложись на постланном, только врозь ползи. (Уходит.)
— Гость гостю рознь — иного хоть брось, а с другим рад бы
век свековать, — отвечал
на те слова Патап Максимыч. — С двора съехали гости дешевые, а вы мои дорогие —
ложись, помирай, а раньше трех ден отпуска нет.
В голосе Андрея Николаевича звучал ужас, и весь он казался таким маленьким и придавленным. Спина согнулась, выставив острые лопатки, тонкие, худые пальцы, не знающие грубого труда, бессильно лежали
на коленях. Точно все груды бумаг, переписанных
на своем
веку и им, и его отцом,
легли на него и давили своей многопудовой тяжестью.
Едва я вошел в лодку и
лег на приготовленное мне место, как почувствовал, что
веки мои слипаются сами собой.
Было уже за полночь. Движимый какой-то неведомой силой, Егор Никифоров пошел к дороге, к тому месту, где четверть
века тому назад, вел беседу с умирающим Ильяшевичем. Здесь он
лег на траву и задумался. Все прошедшее мелькало в его уме, как в калейдоскопе. Его глаза были опущены вниз. Вдруг длинная тень
легла на зеленой траве, ярко освещенной луной. Он быстро поднял голову и в двух шагах от себя увидал высокую, темную фигуру женщины.
Разрасталась, расширялась у него та дума, и, глядя
на синеву дремучего леса, что за речкой виднелся
на краю небосклона, только о том и мыслил Гриша, как бы в том лесу келейку поставить, как бы там в безмятежной пустыне молиться, как бы диким овощем питаться, честным житием
век свой подвизаться, столп ради подвига себе поставить и стоять
на том столпе тридесять лет несходно, не
ложась и колен не преклоняя, от персей рук не откладая, очей с неба не спуская…