Неточные совпадения
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно
говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю
Леонида Андреева.
Лопахин. Ваш брат, вот
Леонид Андреич,
говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай
говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом.
Леонид Андреич,
говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Любовь Андреевна. А я вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет
Леонида? Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь… Я могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя.
Говорите же что-нибудь,
говорите…
А до меня что вам за дело!»
Леонид обижен и спрашивает: «Зачем так
говорить мне?» — «Затем, что вы мальчик еще, — отвечает Надя и заключает: — уж уехали б вы куда-нибудь лучше!
И
Леонид, несколько озадаченный, но втайне очень довольный, что может отделаться,
говорит: «А в самом деле, я лучше поеду к соседям на неделю»…
— Quel charme, que cette femrae! [Как очаровательна эта женщина! (франц.)] —
говорит Леонид Сергеич Разбитной, который, по смерти князя Чебылкина [37], охотно пристроился под крыло генерала Голубовицкого. Дарья Михайловна слышит это и слегка улыбается тою сладкою улыбкой, которая принадлежит только хорошеньким женщинам, вполне уверенным в своем торжестве.
Забиякин. Вот вы изволите
говорить,
Леонид Сергеич, что это пустяки… Конечно, для вас это вещь не важная! вы в счастье,
Леонид Сергеич, вы в почестях! но у меня осталось только одно достояние — это честь моя! Неужели же и ее, неужели же и ее хотят у меня отнять! О, это было бы так больно, так грустно думать!
Я, извините меня, не понимаю, как вы это так
говорите,
Леонид Сергеич!
Нередко в «Московском листке» встречаются стихи
Леонида Граве, мне они очень нравятся, я списываю некоторые из них в тетрадку, но хозяева
говорят о поэте...
— Остановись, —
говорю, —
Леонид Григорьевич, — я боюсь, что я тебя, наконец, понимаю?
— Бога ради, —
говорю, —
Леонид Григорьевич, мне не до разговоров; я тебя с умилением прошу, не неси ты мне, Христа ради, всей этой ахинеи, а скажи мне, за что меня берут!
— Вот тут он, —
говорит, — родной мой, Леонид-то Григорьевич. Он ей, Марье Григорьевне, хозяйке нашей, брат доводится. Ты звякни, он и отопрется.
Леонид. Да ведь ты
говорила, что не любишь меня.
Леонид. Он
говорит, мамаша, что его много учили, только никак нельзя было выучить.
Леонид (робко). Ну, я, пожалуй, уеду… Только что она
говорит! Вы, пожалуйста, смотрите за ней! Прощайте! (Идет к дверям).
Леонид. Да зачем же ты так
говоришь?
Леонид. Да об чем же мы будем разговаривать? Я только одно и буду
говорить тебе, что люблю тебя.
Леонид. Хотите, я его позову. Потапыч, позови Неглигентова! Он
говорил, что вы нынче были у его дяди и обещали отдать за него Надю. Он теперь уж заранее рассчитывает, сколько доходов будет получать в суде, или халтуры, как он
говорит. Какой он смешной! Он мне представлял, как его учили в училище. Хотите, я при вас его заставлю?
Леонид. Я
говорю: поедем на островок.
Леонид. Да что уж! Я у нее спрашивал: она
говорит, что не любит.
Леонид. Я не знаю какой! Он
говорит, что чиновник, такая мудреная фамилия: Неглигентов. Какой он смешной! Он
говорит, что ваш крестник и никого не боится. Теперь пляшет пьяный в саду
Леонид. Куда, куда? Я тебе
говорил, разве ты не слыхала?
Леонид. Ну, изволь, я буду
говорить, Я люблю тебя, Наденька. (Встает и целует ее).
Шервинский. Вовсе нет. Леночка, я страшно изменился. Сам себя не узнаю, честное слово! Катастрофа на меня подействовала или смерть Алеши… Я теперь иной. А материально ты не беспокойся, Ленуша, я ведь — ого-го… Сегодня на дебюте спел, а директор мне
говорит: «Вы,
говорит,
Леонид Юрьевич, изумительные надежды подаете. Вам бы,
говорит, надо ехать в Москву, в Большой театр…» Подошел ко мне, обнял меня и…
—
Леонид Николаич какое-то особенное удовольствие находит
говорить мне дерзости. Не знаю, чем подала я повод, — сказала она, покачав грустно головою.
«Что это за бесстыдная женщина, — подумал я, — как ей не совестно
говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь». Страсть ее к
Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.
Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною не кланялась и не
говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у
Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней.
Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда не бывало, сама предложила мне курить.
В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась.
Леонид беспрестанно
говорил ему колкости, на которые он не только не отвечал тем же, но как будто бы даже не понимал их.
Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал
говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с
Леонидом.
— И вы туда же! Стыдно быть таким малодушным, — продолжал
Леонид. — Теперь мать будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера,
говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это было сделано, а то она, пожалуй, без куска хлеба останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь… попросите ко мне мать.
— Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, —
говорил он, — вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с
Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?
За
Леонидом она, кажется, приволакивалась, а он
говорил ей на каждом шагу дерзости и показывал явное пренебрежение.
Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя
Леонид просил меня не
говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем.
Написав все это, я предполагал в тот же день снести Лиде сам мое письмо, но, вспомнив, что
говорил Леонид, мне стало жаль ее.
На другой день, только что я встал,
Леонид пришел ко мне и по обыкновению закурил трубку, разлегся на диване и молчал; он не любил скоро начинать
говорить.
Возвратившись,
Леонид отвел Гарновского в сторону и, предварительно обязав его клятвою не
говорить того, что он ему откроет, сказал, что у него дуэль, и просил его быть секундантом; он согласился, и на другой день
Леонид назначил ему заехать за ним ко мне в шесть часов утра.
Я возвратился домой, возмущенный донельзя.
Леонид прав!
Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к
Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то есть лежащим на кушетке.
— Перестаньте,
Леонид, врать, — начала мать строгим голосом. — Я тебе давно приказывала, чтобы ты не смел так
говорить о человеке, которого я давно знаю и уважаю.
В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая
говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся.
Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня...
Я позвал горничных женщин и с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои руки. Пришел священник,
Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом не
говорил. Приехали медики, но было бесполезно: он умер.
Все бы это было хорошо, только, кажется,
Леонид мало этому верил, да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие; внутренний голос
говорил мне: быть худу, быть бедам!
Леонид Федорович. Вот как раз то, что я утром Сергею Ивановичу
говорил. Ну?..
Федор Иваныч.
Леонид Федорович приказали. Они с ними сейчас
говорили о продаже земли.
Леонид Федорович. Vous avez la main heureuse [У вас счастливая рука (франц.)]. Представьте себе, тот самый мужик, о котором я вам
говорил, оказался несомненный медиум.
Леонид Федорович. Вы
говорите: я не могу верить. Но мы и не требуем веры. Мы требуем исследованья. Ведь не могу же я не верить этому кольцу. А кольцо получено мною оттуда.
Барыня.
Говори, была? Я знаю все, признавайся. Я тебе ничего не сделаю. Мне только хочется уличить вот его (указывает на
Леонида Федоровича), барина… Ты кинула бумагу на стол?
Леонид Федорович. Обиды, братцы, нету. Я вам тогда летом
говорил: коли хотите, делайте. Вы не захотели, а теперь мне нельзя.
Соня. Полноте,
Леонид Степаныч. Можно ли это
говорить? Хохотала я без причины.
Выступил
Леонид. Его речь понравилась Кате. Ругнул буржуев, империалистов и стал
говорить о новом строе, где будет счастье, и свобода, и красота, и прекрасные люди будут жить на прекрасной земле. И опять Катю поразило: волновали душу не слова его, а странно звучавшая в них музыка настроения и крепкой веры.