Неточные совпадения
В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась.
Леонид беспрестанно
говорил ему колкости, на которые он не только не отвечал тем же, но как будто бы даже не понимал их.
За
Леонидом она, кажется, приволакивалась, а он
говорил ей на каждом шагу дерзости и показывал явное пренебрежение.
В гостиной я застал странную сцену: у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая
говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся.
Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня...
На другой день, только что я встал,
Леонид пришел ко мне и по обыкновению закурил трубку, разлегся на диване и молчал; он не любил скоро начинать
говорить.
Написав все это, я предполагал в тот же день снести Лиде сам мое письмо, но, вспомнив, что
говорил Леонид, мне стало жаль ее.
Я возвратился домой, возмущенный донельзя.
Леонид прав!
Говорят, он добр; но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый. Вечером я поехал к
Леониду, чтобы передать ему все, что видел, и застал его в любимом положении, то есть лежащим на кушетке.
— Перестаньте,
Леонид, врать, — начала мать строгим голосом. — Я тебе давно приказывала, чтобы ты не смел так
говорить о человеке, которого я давно знаю и уважаю.
—
Леонид Николаич какое-то особенное удовольствие находит
говорить мне дерзости. Не знаю, чем подала я повод, — сказала она, покачав грустно головою.
Все бы это было хорошо, только, кажется,
Леонид мало этому верил, да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие; внутренний голос
говорил мне: быть худу, быть бедам!
Марья Виссарионовна, сердившаяся на сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною не кланялась и не
говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у
Леонида, она прислала за мною и просила, если я свободен, прийти к ней.
Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда не бывало, сама предложила мне курить.
Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя
Леонид просил меня не
говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем.
— Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, —
говорил он, — вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с
Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?
«Что это за бесстыдная женщина, — подумал я, — как ей не совестно
говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь». Страсть ее к
Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.
Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал
говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с
Леонидом.
— И вы туда же! Стыдно быть таким малодушным, — продолжал
Леонид. — Теперь мать будет за меня проклинать Лиду; вразумите ее и растолкуйте, что та ни в чем не виновата. Она вчера,
говорят, так ее бранила, что ту полумертвую увезли домой. Там, в моей шкатулке, найдете вы записку, в которой я написал, чтобы Лиде отдали всю следующую мне часть из имения; настойте, чтобы это было сделано, а то она, пожалуй, без куска хлеба останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь… попросите ко мне мать.
Я позвал горничных женщин и с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои руки. Пришел священник,
Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом не
говорил. Приехали медики, но было бесполезно: он умер.
Возвратившись,
Леонид отвел Гарновского в сторону и, предварительно обязав его клятвою не
говорить того, что он ему откроет, сказал, что у него дуэль, и просил его быть секундантом; он согласился, и на другой день
Леонид назначил ему заехать за ним ко мне в шесть часов утра.
Неточные совпадения
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно
говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю
Леонида Андреева.
Лопахин. Ваш брат, вот
Леонид Андреич,
говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Пускай
говорит. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас, как родную… больше, чем родную.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не в этом.
Леонид Андреич,
говорят, принял место, будет в банке, шесть тысяч в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Любовь Андреевна. А я вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет
Леонида? Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то не знаю, что думать, теряюсь… Я могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя.
Говорите же что-нибудь,
говорите…
А до меня что вам за дело!»
Леонид обижен и спрашивает: «Зачем так
говорить мне?» — «Затем, что вы мальчик еще, — отвечает Надя и заключает: — уж уехали б вы куда-нибудь лучше!