Неточные совпадения
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел в большой белый ящик, где сидели и
лежали на однообразных
койках — однообразные люди, фигуры в желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо...
— Там увидите, —
на пятой
койке лежит.
Я чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я
лежу на больничной
койке один, оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, — теперь иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя
на память, внезапно получает в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то, чего я даже до сих пор не умел понять.
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами,
лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и
на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами
на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами
на цветущей долине, другие
на носилках,
на койках и
на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря
на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около
койки,
на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова,
лежит раненый, под влиянием хлороформа.
Войдя в первую комнату, обставленную
койками,
на которых
лежали раненые, и пропитанную этим тяжелым, отвратительно-ужасным гошпитальным запахом, они встретили двух сестер милосердия, выходивших им навстречу.
Койки напоминали гробы, больные,
лежа кверху носами, были похожи
на мертвых воробьев. Качались желтые стены, парусом выгибался потолок, пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды
коек, все было ненадежно, жутко, а за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими.
Лежу — вдруг она идёт, бледная, даже, пожалуй, синяя, брови нахмурены, глаза горят, и так идёт, словно
на цепи ведут её. Присела
на койку; вот, говорит, я тебе чайку принесла, то да сё, а потом тихо шепчет...
Я вошел, очутясь в маленьком пространстве, где справа была занавешенная простыней
койка. Дэзи сидела меж
койкой и столиком. Она была одета и тщательно причесана, в том же кисейном платье, как вчера, и, взглянув
на меня, сильно покраснела. Я увидел несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был приветлив и замкнут.
На столике
лежала раскрытая книга.
Я
лежу на своей
койке № 37 и жалею себя…
Вечером того дня
лежу я
на койке и думаю, что надо мне кончить бродяжью жизнь, — пойду в какой-нибудь город и буду работать в хлебопекарне. О девице не хотелось думать.
Один за другим шли часы, и дождь всё шёл, а
на койке неподвижно
лежала женщина, глядя воспалёнными глазами в потолок; зубы её крепко стиснуты, скулы выдались.
Лежа в
койке, он долго еще думал о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича, быть безукоризненным служакой и вообще быть похожим
на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в людях, жизнь которых была не из легких.
Все становились нетерпеливее и раздражительнее, готовые из-за пустяка поссориться, и каждый из офицеров чаще, чем прежде, искал уединения в душной каюте, чтобы,
лежа в
койке и посматривая
на иллюминатор, омываемый седой волной, отдаваться невольно тоскливым думам и воспоминаниям о том, как хорошо теперь в теплой уютной комнате среди родных и друзей.
В пятом часу дня
на шканцах были поставлены
на козлах доски,
на которые положили покойников. Явился батюшка в траурной рясе и стал отпевать. Торжественно-заунывное пение хора певчих раздавалось среди моря. Капитан, офицеры и команда присутствовали при отпевании этих двух французских моряков. Из товарищей покойных один только помощник капитана был настолько здоров, что мог выйти
на палубу; остальные
лежали в
койках.
Ведь ежели мне, то есть
на пункту иттить, так с пункты шабаш уж значит, не скоро и выпустят,
лежи, стало быть,
на койке и встать не моги, ровно дите малое.
Фельдшер с санитарами суетился вокруг
койки;
на койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик, по имени Игнат Ракитский. «Схватило» его
на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал спать и сказал, что разбужу его
на смену в два часа ночи, а сам остался при больном.
За столиком, в узкой, довольно еще чистой комнате, Зверев, в халате, жадно хлебал из миски. Ломоть черного хлеба
лежал нетронутый. Увидя Теркина, он как ужаленный вскочил, скинул с себя халат, под которым очутился в жилете и светлых модных панталонах, и хотел бросить его
на койку с двумя хорошими — видимо своими — подушками.
В двух светлых комнатах стояли
койки. Старухи были одеты в темные холщовые сарафаны. Иные сидели
на койках и работали или бродили, две
лежали лицом к стене и одна у печки, прямо
на тюфяке, разостланном по полу, босая, в одной рубахе.
Идет наместник, за ним свита.
На койке лежит бледный солдат, над его животом огромный обруч,
на животе лед.
На койке лежали рядом два дагестанца. Один из них, втянув голову в плечи, черными, горящими глазами смотрел
на меня.
Огромный каменный барак с большими окнами был густо уставлен деревянными
койками, и
на всех
лежали больные солдаты.
Я велел убрать с
коек два матраца, совсем загажены,
на них
лежали дизентерики.
Из угла с злобною, сосредоточенною ненавистью
на меня смотрели из-под шинели черные, блестящие глаза. Я подошел.
На койке у стены
лежал солдат с черною бородою и глубоко ввалившимися щеками.
Раненые
лежали на полу между
коек,
лежали в проходах и сенях бараков, наполняли разбитые около бараков госпитальные шатры, И все-таки места всем не хватало.
Наконец, эвакуируемая партия была отправлена. Привезли солому, начали набивать матрацы. В двери постоянно ходили, окна плохо закрывались; по огромной палате носился холодный сквозняк.
На койках без матрацев
лежали худые, изможденные солдаты и кутались в шинели.
Лежит фельдфебель
на койке, халат верблюжий посасывает.
На другой день штабс-капитан Бородулин заявился в госпиталь, сел
на койку к фельдфебелю, а у того уже колбасная начинка наскрозь прошла, —
лежит, мух
на потолке мысленно в две шеренги строит, ничего понять не может. Привскочил было с
койки, ан ротный его придержал...
Здесь, в обширной келье, немытый, нечесанный, в одном халате, без всяких признаков белья,
лежал он
на низенькой
койке, окруженный толпою льстецов, жаждавших милостей.
Один раз в таком состоянии он решил лишить себя жизни. В камере был душник,
на котором можно было утвердить веревку с петлею и, став
на койку, повеситься. Но не было веревки. Он стал разрывать простыню
на узкие полосы, но полос этих оказалось мало. Тогда он решил заморить себя голодом и не ел два дня, но
на третий день ослабел, и припадок галлюцинаций повторился с ним с особенной силой. Когда принесли ему пищу, он
лежал на полу без чувств, с открытыми глазами.
Утешил солдата, нечего сказать, — по ране и пластырь.
Лежит Федор
на койке, насупился, будто печень каленым железом проткнули. Сравнил тоже, тетерев шалфейный… Жена к ему из Питера туда-сюда в мягком вагоне мотается, сестрами милосердными по самое горло обложился, жалованье золотыми столбиками, харч офицерский. Будто и не война, а ангелы
на перине по кисельному озеру волокут…
Отвел Лушников глаза с потолка, так бы зубами все
койки и перегрыз. Видит, насупротив мордвин Бураков
на койке щуплые ножки скрестил,
на пальцы свои растопыренные смотрит, молитву лесную бормочет. Бородка ровно пробочник ржавый. Как ему, пьявке, не молиться… Внутренность у него какая-то блуждающая обнаружилась — печень вокруг сердца бродит, — дали ему чистую отставку…
Лежи на печи, мухоморную настойку посасывай. И с блуждающей поживешь, абы дома… Ишь какое, гунявому, счастье привалило!
Когда Кирсанова вошла в комнату, где, в числе трех больных, спала Швидчикова, она не заметила здесь ни малейшего беспорядка. Все было тихо, и все помещавшиеся здесь три женщины в самом спокойном положении
лежали, закрывшись одеялами,
на своих
койках.