Неточные совпадения
Дмитрий
лежал на
койке, ступня левой ноги его забинтована;
в синих брюках и вышитой рубахе он был похож на актера украинской труппы. Приподняв голову, упираясь рукою
в постель, он морщился и бормотал...
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда —
лежал на
койке, согнув ноги, держа книгу на коленях,
в зубах его торчал карандаш. На стук
в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Настроенный еще более сердито, Самгин вошел
в большой белый ящик, где сидели и
лежали на однообразных
койках — однообразные люди, фигуры
в желтых халатах; один из них пошел навстречу Самгину и, подойдя, сказал знакомым ровным голосом, очень тихо...
Я,
лежа у себя
в койке, слышу всякий стук, крик, всякое движение парусов, командные слова и начинаю понимать смысл последних.
Смердяков находился
в отдельном помещении и
лежал на
койке.
Я чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но
в эту минуту мне хочется думать об одной только Нелли. Странно: теперь, когда я
лежу на больничной
койке один, оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, — теперь иногда одна какая-нибудь мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает
в моем уме совершенно другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то, чего я даже до сих пор не умел понять.
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами,
лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых
в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на
койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а всё так же, как и
в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и
в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными, угрюмыми физиономиями, занятых около
койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как
в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова,
лежит раненый, под влиянием хлороформа.
Войдя
в первую комнату, обставленную
койками, на которых
лежали раненые, и пропитанную этим тяжелым, отвратительно-ужасным гошпитальным запахом, они встретили двух сестер милосердия, выходивших им навстречу.
Я вошел, очутясь
в маленьком пространстве, где справа была занавешенная простыней
койка. Дэзи сидела меж
койкой и столиком. Она была одета и тщательно причесана,
в том же кисейном платье, как вчера, и, взглянув на меня, сильно покраснела. Я увидел несколько иную Дэзи: она не смеялась, не вскочила порывисто, взгляд ее был приветлив и замкнут. На столике
лежала раскрытая книга.
Вечером того дня
лежу я на
койке и думаю, что надо мне кончить бродяжью жизнь, — пойду
в какой-нибудь город и буду работать
в хлебопекарне. О девице не хотелось думать.
Один за другим шли часы, и дождь всё шёл, а на
койке неподвижно
лежала женщина, глядя воспалёнными глазами
в потолок; зубы её крепко стиснуты, скулы выдались.
Вскоре Орлов
лежал на
койке и засыпал с приятным ощущением ласкающей теплоты
в животе. Ему было радостно, и он был горд своим таким простым разговором с доктором.
В одном из таких госпиталей,
в белой, чистой, просторной горнице
лежит Милица. Ее осунувшееся за долгие мучительные дни болезни личико кажется неживым. Синие тени легли под глазами… Кожа пожелтела и потрескалась от жара. Она по большей части находится
в забытьи. Мимо ее
койки медленно, чуть слышно проходят сестрицы. Иногда задерживаются, смотрят
в лицо, ставят термометр, измеряющий температуру, перебинтовывают рану, впрыскивают больной под кожу морфий…
Фельдшер с санитарами суетился вокруг
койки; на
койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик, по имени Игнат Ракитский. «Схватило» его на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал спать и сказал, что разбужу его на смену
в два часа ночи, а сам остался при больном.
За столиком,
в узкой, довольно еще чистой комнате, Зверев,
в халате, жадно хлебал из миски. Ломоть черного хлеба
лежал нетронутый. Увидя Теркина, он как ужаленный вскочил, скинул с себя халат, под которым очутился
в жилете и светлых модных панталонах, и хотел бросить его на
койку с двумя хорошими — видимо своими — подушками.
В двух светлых комнатах стояли
койки. Старухи были одеты
в темные холщовые сарафаны. Иные сидели на
койках и работали или бродили, две
лежали лицом к стене и одна у печки, прямо на тюфяке, разостланном по полу, босая,
в одной рубахе.
На
койке лежали рядом два дагестанца. Один из них, втянув голову
в плечи, черными, горящими глазами смотрел на меня.
Раненые
лежали на полу между
коек,
лежали в проходах и сенях бараков, наполняли разбитые около бараков госпитальные шатры, И все-таки места всем не хватало.
Наконец, эвакуируемая партия была отправлена. Привезли солому, начали набивать матрацы.
В двери постоянно ходили, окна плохо закрывались; по огромной палате носился холодный сквозняк. На
койках без матрацев
лежали худые, изможденные солдаты и кутались
в шинели.
На другой день штабс-капитан Бородулин заявился
в госпиталь, сел на
койку к фельдфебелю, а у того уже колбасная начинка наскрозь прошла, —
лежит, мух на потолке мысленно
в две шеренги строит, ничего понять не может. Привскочил было с
койки, ан ротный его придержал...
Здесь,
в обширной келье, немытый, нечесанный,
в одном халате, без всяких признаков белья,
лежал он на низенькой
койке, окруженный толпою льстецов, жаждавших милостей.
Один раз
в таком состоянии он решил лишить себя жизни.
В камере был душник, на котором можно было утвердить веревку с петлею и, став на
койку, повеситься. Но не было веревки. Он стал разрывать простыню на узкие полосы, но полос этих оказалось мало. Тогда он решил заморить себя голодом и не ел два дня, но на третий день ослабел, и припадок галлюцинаций повторился с ним с особенной силой. Когда принесли ему пищу, он
лежал на полу без чувств, с открытыми глазами.
Утешил солдата, нечего сказать, — по ране и пластырь.
Лежит Федор на
койке, насупился, будто печень каленым железом проткнули. Сравнил тоже, тетерев шалфейный… Жена к ему из Питера туда-сюда
в мягком вагоне мотается, сестрами милосердными по самое горло обложился, жалованье золотыми столбиками, харч офицерский. Будто и не война, а ангелы на перине по кисельному озеру волокут…
Когда Кирсанова вошла
в комнату, где,
в числе трех больных, спала Швидчикова, она не заметила здесь ни малейшего беспорядка. Все было тихо, и все помещавшиеся здесь три женщины
в самом спокойном положении
лежали, закрывшись одеялами, на своих
койках.