Неточные совпадения
― Что ж, если это приятнее? ― сказал
Львов, улыбаясь своею красивою улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. ― Кто тебя не
знает, подумает, что ты не мать, а мачеха.
― Вот он меня портит, ― сказал
Львов жене, ― уверяет меня, что наши дети прекрасные, когда я
знаю, что в них столько дурного.
― Как я рад, ― сказал он, ― что ты
узнаешь ее. Ты
знаешь, Долли давно этого желала. И
Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать, что это замечательная женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата
левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не
зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел в вагон.
Она уставилась было взглядом на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в
левой руке, а вместе с тем и на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем, который был на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и, не
зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу.
У
Льва служила Белка,
Не
знаю, ка́к и чем; но дело только в том,
Что служба Белкина угодна перед
Львом...
Хоть в силе
Льву никто не равен,
И рёв один его на всех наводит страх,
Но будущее кто угадывать возьмётся —
Ка́к
знать? кому в ком нужда доведётся?
Он
узналИ место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И
львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался…
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая
левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не
зная чему.
Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они
знали, которая сторона правая, которая
левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста.
— Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь: в смысле щегольских привычек «светского
льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство, от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus,
знаешь? Я тебе его покажу.
— Пойдемте гулять завтра поутру, — сказала она ему, — я хочу
узнать от вас латинские названия
полевых растений и их свойства.
— Да ведь ты не
знаешь, — ответил Аркадий, — ведь он
львом был в свое время. Я когда-нибудь расскажу тебе его историю. Ведь он красавцем был, голову кружил женщинам.
— Какой сказочный город! Идешь, идешь и вдруг почувствуешь себя, как во сне. И так легко заплутаться, Клим!
Лев Тихомиров — москвич? Не
знаешь? Наверное, москвич!
— Ничего неприличного я не сказал и не собираюсь, — грубовато заявил оратор. — А если говорю смело, так,
знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют смело говорить, — добавил он, взмахнув
левой рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.
Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему,
узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в
левой руке, протягивал ему правую и бормотал...
— Муромская приехала. Рассказывает, будто царь собрался в Лондон бежать, кадетов испугался, а кадеты
левых боятся, и вообще черт
знает что будет!
Самгин решал вопрос: идти вперед или воротиться назад? Но тут из двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане,
левой плотно притворил дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин
узнал и его, — этот приходил к нему с девицей Муравьевой.
Хотя я и
знал по описаниям, что Африка, не исключая и южной оконечности, изобилует песками и горами, но воображение рисовало мне темные дебри, приюты
львов, тигров, змей.
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно положил свою
левую руку на правую — на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не
знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о своей maman и дядюшке.
— Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты «чистый херувим». Тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим… Громовый вопль восторга серафимов! Что такое серафим? Может быть, целое созвездие. А может быть, все-то созвездие есть всего только какая-нибудь химическая молекула… Есть созвездие
Льва и Солнца, не
знаешь ли?
— Монах на монастырь просит,
знал к кому прийти! — громко между тем проговорила стоявшая в
левом углу девица. Но господин, подбежавший к Алеше, мигом повернулся к ней на каблуках и взволнованным срывающимся каким-то голосом ей ответил...
Иван Федорович проговорил это совсем в ярости, видимо и нарочно давая
знать, что презирает всякий обиняк и всякий подход и играет в открытую. Глаза Смердякова злобно сверкнули,
левый глазок замигал, и он тотчас же, хотя по обычаю своему сдержанно и мерно, дал и свой ответ: «Хочешь, дескать, начистоту, так вот тебе и эта самая чистота».
— Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не будет, часом всего упредят! — поспешно отозвался Андрей. — Я Тимофея и снарядил,
знаю, как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович, где им до нашего. Часом не потрафят раньше! — с жаром перебил Андрей, еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на
левой руке.
Мы вообще
знаем Европу школьно, литературно, то есть мы не
знаем ее, а судим à livre ouvert, [Здесь: с первого взгляда (фр.).] по книжкам и картинкам, так, как дети судят по «Orbis pictus» о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат руки над головой с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно, в пяти шагах от него, стоит
лев с растрепанной гривой или тигр с злыми глазами.
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как же, спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не
знали по-немецки, ни тот, ни другой не читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его
левых и правых последователей, а только иногда говорили об его методе с его учениками.
Лев-бык бьет двойным копытом, царапает землю, сердится… но сторожа
знают хитрости замков и засовов свободы, которыми он заперт, болтают ему какой-то вздор и держат ключ в кармане… и точка исчезает в океане.
Это были люди умные, образованные, честные, состарившиеся и выслужившиеся «арзамасские гуси»; они умели писать по-русски, были патриоты и так усердно занимались отечественной историей, что не имели досуга заняться серьезно современностью Все они чтили незабвенную память Н. М. Карамзина, любили Жуковского,
знали на память Крылова и ездили в Москве беседовать к И. И. Дмитриеву, в его дом на Садовой, куда и я езживал к нему студентом, вооруженный романтическими предрассудками, личным знакомством с Н.
Полевым и затаенным чувством неудовольствия, что Дмитриев, будучи поэтом, — был министром юстиции.
От скуки Орлов не
знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать «о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было.
Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
Молится она истово, как следует солидной старушке, и хотя
знает, что с
левого бока ее сторожит дьявол, но, во избежание соблазна, дует на него лишь тогда, когда предполагает, что никто этого не видит.
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда
узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь
левый крылос зеленою краскою с красными цветами.
За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы собирались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди
узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По
левую руку видна была земля Галичская.
Надобно вам
знать, милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме залез мне в
левое ухо таракан.
Никита Пустосвят, из
левого раскола, однажды на собрании подошел ко мне и сказал: «Если хочешь
знать истину, то пригласи меня к себе».
Повторяю: я и теперь не
знаю, стояла ли подпись отца на приговоре военно — судной комиссии, или это был
полевой суд из одних военных. Никто не говорил об этом и никто не считал это важным. «Закон был ясен»…
Снова я торчу в окне. Темнеет; пыль на улице вспухла, стала глубже, чернее; в окнах домов масляно растекаются желтые пятна огней; в доме напротив музыка, множество струн поют грустно и хорошо. И в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает усталый, надломленный голос; я
знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого старика с красным углем на месте правого глаза, а
левый плотно закрыт. Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
Кто не
знает тетерева, простого, обыкновенного,
полевого тетерева березовика, которого народ называет тетеря, а чаще тетерька? Глухарь, или глухой тетерев, — это дело другое. Он не пользуется такою известностью, такою народностью. Вероятно, многим и видеть его не случалось, разве за обедом, но я уже говорил о глухаре особо. Итак, я не считаю нужным описывать в подробности величину, фигуру и цвет перьев
полевого тетерева, тем более что, говоря о его жизни, я буду говорить об изменениях его наружного вида.
Знаете Крылова басню, ваше превосходительство: «
Лев да Осел»?
— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место
знаю: если я и сказал, что мы с вами
Лев да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство —
Лев, как и в басне Крылова сказано...
— Теперь сам вижу и сам
знаю, что началась; так и ей донесу. Не в себе ты совсем,
Лев Николаич!
— Ах да, — спросил он, — не
знаете ли хоть вы, милый
Лев Николаевич, что это была за особа, что кричала вчера Евгению Павлычу из коляски?
— Вот что,
Лев Николаевич, ты иди здесь прямо, вплоть до дому,
знаешь? А я пойду по той стороне. Да поглядывай, чтобы нам вместе…
— Совсем здоров и очень рад вас
узнать, много слышал и даже говорил о вас с князем Щ., — ответил
Лев Николаевич, подавая руку.
Выслушайте же мой ответ на все ваши письма: мне стало жаль князя
Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда я с ним познакомилась и когда потом
узнала обо всем, что произошло на вашем вечере.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему, с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно,
знаешь! Я непременно хочу
знать эти стихи. Всю жизнь терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю
Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (
знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо!
Знаешь ты это? По лицу вижу, что не
знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли
знаешь!
— Князь Мышкин?
Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— Эх! Да ты,
Лев Николаич,
знать, немного этой дорожки еще прошел, сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало: будешь свою собственную полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда
знать, коли только…
Боже сохрани, если Лука Назарыч встанет
левою ногой, а теперь старик сидит и не
знает, что ему делать и с чего начать.
— Никак нельзя было урваться — лагери. Сама
знаешь… По двадцать верст приходилось в день отжаривать. Целый день ученье и ученье:
полевое, строевое, гарнизонное. С полной выкладкой. Бывало, так измучаешься с утра до ночи, что к вечеру ног под собой не слышишь… На маневрах тоже были… Не сахар…