Неточные совпадения
Вышел бригадир из брички и стал спорить, что даров мало,"да и дары те не настоящие, а лежалые"и
служат к умалению его
чести.
Захар на всех других господ и гостей, приходивших
к Обломову, смотрел несколько свысока и
служил им, подавал чай и прочее с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать
честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», — говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.
Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии о Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего письма; именно эта крайность и могла
служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в чувствах его и близкого возвращения его
к здравому смыслу; это должно было быть
почти как в болезни, думал я, и он именно должен был прийти
к противоположной точке — медицинский эпизод и больше ничего!
Но когда
к этому развращению вообще военной службы, с своей
честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется еще и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых
служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма.
Через три дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте,
к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли
честь честью. Матушка выписала из города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и
служил заупокойную литургию соборне. Мало того: она заказала два сорокоуста и внесла в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
Этот последний
служил предметом общей зависти, как самый лучший:
к горе выдавался такой ловкий мысок,
почти кругом обойденный р.
Я знаю, что даже Кириллов, который
к ним
почти вовсе не принадлежит, доставил об вас сведения; а агентов у них много, даже таких, которые и не знают, что
служат обществу.
— Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте, я
служу из
чести, и мне не нужно ни от вас, — обратился он
к почтмейстеру, — ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня!
В длинной и довольно нескладной речи (что
служит к большой
чести Негрова, ибо в этой нескладности отразилось что-то вроде того, что у людей называется совестью) он изъявил ему свое благоволение за его службу и намерение наградить его примерным образом.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал руку и смотрел так, будто сейчас он начнет
служить обедню или заговорит стихами; и хотя
почти каждый вечер он провожал домой то одну, то другую, но так и не нашел до сих пор, о чем можно с ними говорить так, чтобы не оскорбить, как-нибудь не нарушить неловким словом того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который
служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая
почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная
к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Прежние шуты, напротив,
служили почти всегда праздною потехою, и «царское жалованье»
к ним было сообразно с этим их назначением.
Всякий шаг Чацкого,
почти всякое слово в пьесе тесно связаны с игрой чувства его
к Софье, раздраженного какою-то ложью в ее поступках, которую он и бьется разгадать до самого конца. Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и
послужила мотивом, поводом
к раздражениям,
к тому «мильону терзаний», под влиянием которых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль, роль гораздо большего, высшего значения, нежели неудачная любовь, словом, роль, для которой и родилась вся комедия.
В службе военной незнание наук
послужило мне
к пользе: меня, не удерживая, отпустили в отставку; иначе лежал бы до сих пор на поле
чести.
И самая мелочность вопросов, занимающих литературу,
служит не
к чести нашего общества.
Она плакала, закрывая лицо белыми руками, потом, с
честью похоронив защитника, поставила над его могилою хороший дубовый крест и долго
служила панихиды об упокоении раба божия Андрия, но тотчас же после похорон съездила куда-то, и у ворот ее «раишка» крепко сел новый сторож — длиннорукий, квадратный, молчаливый; он сразу внушил бесстрашным заречанам уважение
к своей звериной силе, победив в единоборстве богатырей слободы Крыльцова, Бурмистрова и Зосиму Пушкарева.
Спиридоньевна. Ну, а вот, поди, тоже бурмистр али дворовые другое говорят: барина очень жалеют. На Ананья-то тем разом рассердившись, вышел словно мертвец, прислонился
к косяку, позвал человека: «Дайте, говорит, мне поскорей таз», — и
почесть что полнехонек его отхаркнул кровью. «Вот, говорит, это жизнь моя выходит по милости Ананья Яковлича. Не долго вам мне
послужить… Скоро будут у вас другие господа…» Так и жалеют его оченно!
Настасья Кириловна. Сейчас, отец мой, сию секунду: мало ли со мной, дурой, приключеньев было. Была я еще молода, жприехали мы с моим благоверным в губернский город; щеки у меня тогда были розовые, малиновые… Сама я была развеселая, вот и повадился
к нам один офицер ходить… он у Алексея Яковлевича еще юнкером в роте
служил… и ходит он
к нам
почти каждый день, и все со мною заговаривает…
Бодростина писала, что, доверяя «каторжной
чести» Павла Николаевича, она обращается
к нему за небольшою услугой, для которой просит его немедленно приехать в ее губернский город, прихватив с собою человека, который бы мог
служить маской для предстоящих дел разного рода.
— Может быть, и шибнуло, но на них узда есть — семейная
честь. Их дорогой братец ведь в первостепенном полку
служит, и нехорошо же для них, если сестрицу за воровство на Мытной площади
к черному столбу привяжут; да и что пользы ее преследовать, денег ведь уж все равно назад не получить, деньги у Кишенского.
Народ уже отхлынул из Успенского собора. Средина церкви была
почти пуста. У иконостаса, справа,
служили на амвоне молебны, спешно, точно вперегонку. Довольно еще густая толпа, больше всех из простонародья, обступила это место и толкалась
к иконостасу. Пучки свечей на паникадилах бледно мигали, голоса пели жидко и торопливо. По церкви взад и вперед бродили богомольцы, глазея на стенную живопись. Изредка показывались монах или служка и лениво шли
к паперти.
— Нет, сударь, —
почти обидчиво ответила Федосеевна. — Я никогда в рабском звании не состояла.
К родителям Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму. Папенька мой
служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.
Он — ехидная его мерзкая душа — у своего брата-солдата последнее из души взял; а я, паятнадцать лет
служа…»
К чести Михаила Дорофеича должно сказать, что он не взял с Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через два месяца и приносил их.
— Да вы, Петр Иванович, не думайте, пожалуйста, что я у вас выпытываю. Ни Боже мой!.. В деловые секреты внедряться не хочу… Но вам уже известно, что я у Арсения Кирилыча
служил, много ему обязан, безусловно его
почитаю. Следственно,
к его интересам не могу быть равнодушен.
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена
чести, благородства, любви
к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который
служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
— И не ошибся покойник, честно и усердно
служил ты, за то и почет тебе следует. Вот каков этот человек, Миша, а ты не удостоил его и ответом. Кабы не
к обедне ехала, так побранила бы тебя не так, да и вожжи велела бы кучеру отобрать от тебя.
Почитай стариков, — прибавила она более мягким голосом, — да помни, что крестьяне кормильцы наши.
Наезжал
к отцу в Кенигсберг на короткое время и Александр Васильевич, который продолжал
служить при Ферморе и лишь в конце 1761 года получил новое назначение, уже вполне боевого характера. Несмотря на свое
почти пассивное и лишь в редких случаях чрезвычайное незначительное участие в делах против неприятеля, Суворов-сын успел все же несколько выдвинуться из ряда. Его знали и ценили многие, в том числе и генерал Берг. Получив в командование легкий корпус, последний стал просить Суворова
к себе.
— Видишь, а если ты найдешь себе по душе работу, то весь этот жар молодой крови вложишь в нее… Я не упрекаю тебя, я сам был молод и был
почти в таком же положении как ты, меня спасла любовь
к хозяйству… В тебе нет этой наклонности… Тогда
служи… Деятельность земства видная, публичная и почетная деятельность… Она не требует особого специального образования… Она требует только трех вещей: честности, честности и честности.
— В некотором полку, в некоторой роте
служил солдат Пирожков — из себя бравый, глаз лукавый, румянец — малина со сливками.
Служил справно, все приемы так и отхватывал, — винтовка в руках пташкой,
честь отдавал лихо — аж ротный кряхтел… Однако ж был и у него стручок: чуть в город его уволят, так он
к бабьей нации и лип, как шмель
к патоке. Даже до чрезвычайности…
Призывая художников для украшения столицы и для успехов воинского искусства, он хотел единственно великолепия и другим иностранцам не заграждал пути в Россию, но только таким, которые могли
служить ему орудием в делах торговых или посольских — любил изъявлять им только милость, как пристойно великому монарху,
к чести, не
к унижению собственного народа.
— Опять все та же история! Разве не клялся я тебе Маткой Божьей и всеми святыми, что люблю тебя одну. Если езжу
к Леденцовой, так для того, чтобы меня считали ее женихом. Она
служит нам ширмами, за которыми прячем нашу связь. Поймешь ли ты, я берегу твое имя, твою
честь. Кто мешал бы мне жениться на ней, если бы я хотел.