Неточные совпадения
Но помощь Лидии Ивановны всё-таки была в высшей степени действительна: она дала нравственную опору Алексею Александровичу в сознании ее любви и уважения
к нему и в особенности в том, что, как ей утешительно было думать, она почти обратила его в христианство, то есть из равнодушно и лениво верующего обратила его в горячего и твердого сторонника того нового объяснения
христианского учения, которое распространилось в последнее время в Петербурге.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести
к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения
к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе
христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии
к вам.
Он не думал, что тот
христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения
к врагам наполняло его душу.
Уже входя в детскую, он вспомнил, что такое было то, что он скрыл от себя. Это было то, что если главное доказательство Божества есть Его откровение о том, что есть добро, то почему это откровение ограничивается одною
христианскою церковью? Какое отношение
к этому откровению имеют верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро?
Приложение или неприложение
христианского правила
к своему случаю был вопрос слишком трудный, о котором нельзя было говорить слегка, и вопрос этот был уже давно решен Алексеем Александровичем отрицательно.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь
к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный
христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
Но ученики Лойолы привезли туда и свои страстишки: гордость, любовь
к власти,
к золоту,
к серебру, даже
к превосходной японской меди, которую вывозили в невероятных количествах, и вообще всякую любовь, кроме
христианской.
Японцы осматривали до сих пор каждое судно, записывали каждую вещь, не в видах торгового соперничества, а чтоб не прокралась
к ним
христианская книга, крест — все, что относится до религии; замечали число людей, чтоб не пробрался в Японию священник проповедовать религию, которой они так боятся.
Сама
христианская любовь, которая существенно духовна и противоположна связям по плоти и крови, натурализировалась в этой религиозности, обратилась в любовь
к «своему» человеку.
Наиболее положительные черты русского человека, обнаружившиеся в революции и войне, необыкновенная жертвенность, выносливость
к страданию, дух коммюнотарности — есть черты
христианские, выработанные христианством в русском народе, т. е. прошлым.
Но тоталитаризм в
христианский период истории есть всегда возвращение
к языческому монизму.
Тот же Достоевский, который проповедовал всечеловека и призывал
к вселенскому духу, проповедовал и самый изуверский национализм, травил поляков и евреев, отрицал за Западом всякие права быть
христианским миром.
Религиозное,
христианское отношение
к жизни должно жертвенно принять смерть старой России, старой ее плоти во имя воскресения России
к новой жизни.
Православные христиане, самые нетерпимые и отлучающие, простили Розанову все, забыли, что он много лет хулил Христа, кощунствовал и внушал отвращение
к христианской святыне.
В
христианском человечестве мессианское сознание может быть обращено лишь вперед, лишь
к Христу Грядущему, ибо по существу это сознание — пророческое.
Также хитрость врага, желающего ослабить борьбу, всякое обращение
к общечеловеческой универсальной морали,
христианской или гуманистической.
Монизм есть всегда возврат
к языческому пониманию государственной власти, дуализм же имеет
христианское происхождение, он укреплен кровью мучеников.
Консервативные христиане, обращенные исключительно
к прошлому, отрицают возможность
христианского мессианизма, как и вообще пророческую сторону христианства.
И в прошлом хилиастический
христианский коммунизм, задаваясь целью осуществления царства Божьего на земле, был склонен
к кровавым насилиям.
И в
христианский период истории происходит возврат
к языческому пониманию государства, т. е. тоталитарному, монистическому пониманию.
Христианство есть сплошное противоречие. И
христианское отношение
к войне роковым образом противоречиво.
Христианская война невозможна, как невозможно
христианское государство,
христианское насилие и убийство. Но весь ужас жизни изживается христианином, как крест и искупление вины. Война есть вина, но она также есть и искупление вины. В ней неправедная, грешная, злая жизнь возносится на крест.
Только новое сознание в христианстве, только понимание его как религии не только личного, но и социального и космического преображения, т. е. усиление в
христианском сознании мессианства и пророчества, может привести
к разрешению мучительной проблемы отношений человека и общества.
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а лучше рассудите сами, что раз я попал
к мучителям рода
христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.
Мало того, даже старается сохранить с преступником все
христианское церковное общение: допускает его
к церковным службам,
к святым дарам, дает ему подаяние и обращается с ним более как с плененным, чем как с виновным.
Есть у меня одна прелестная брошюрка, перевод с французского, о том, как в Женеве, очень недавно, всего лет пять тому, казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося
к христианской вере пред самым эшафотом.
В подобном отношении
к религиозному вопросу стоят все, оставившие
христианскую точку зрения.
Христианское воззрение приучило
к дуализму и идеальным образам так сильно, что нас неприятно поражает все естественно здоровое; наш ум, свихнутый веками, гнушается голой красотой, дневным светом и требует сумерек и покрывала.
Такова судьба всего истинно социального, оно невольно влечет
к круговой поруке народов… Отчуждаясь, обособляясь, одни остаются при диком общинном быте, другие — при отвлеченной мысли коммунизма, которая, как
христианская душа, носится над разлагающимся телом.
Когда я привык
к языку Гегеля и овладел его методой, я стал разглядывать, что Гегель гораздо ближе
к нашему воззрению, чем
к воззрению своих последователей, таков он в первых сочинениях, таков везде, где его гений закусывал удила и несся вперед, забывая «бранденбургские ворота». Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира
христианского, от мира преданий, переживших себя. Но она, может с намерением, дурно формулирована.
Совершенно то же я встречал в западных
христианских течениях, в мысли католической и протестантской, которая охвачена была жаждой возврата
к истокам прошлого (томизм, бартианство).
Христианская эсхатология была приспособлена
к категориям этого мира, ко времени этого мира и истории, она не вышла в иной эон.
Аскетический подвиг в течение двадцати лет затвора не просветляет ума и нравственного сознания, не вырабатывает подлинно
христианского отношения
к жизни общества.
Мне часто приходило в голову, что если бы люди церкви, когда
христианское человечество верило в ужас адских мук, грозили отлучением, лишением причастия, гибелью и вечными муками тем, которые одержимы волей
к могуществу и господству,
к богатству и эксплуатации ближних, то история сложилась бы совершенно иначе.
Я старался повысить умственные интересы русской
христианской молодежи, пробудить интерес хотя бы
к истории русской религиозной мысли, привить вкус
к свободе, обратить внимание на социальные последствия христианства.
Но в отношении
к социальной проекции христианства католическая и протестантская мысль полевела и приблизилась
к тем или иным формам
христианского социализма, во всяком случае, пришла
к социальному христианству.
В действительности ненавистный ему «либерально-эгалитарный прогресс» более соответствует
христианской морали, чем могущество государства, аристократия и монархия, не останавливающиеся перед жестокостями, которые защищал
К. Леонтьев.
Он, во всяком случае, всегда стремился
к осуществлению
христианской правды не только в жизни личной, но и в жизни общественной и резко восставал против дуализма, который признавал евангельскую мораль для личности, для общества же допускал мораль звереподобную.
Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому государству, в ней обличается неправда внешнего закона (очень русский мотив, который был даже у
К. Леонтьева), в нее входит русский
христианский анархизм и русский
христианский социализм (Достоевский прямо говорит о православном социализме).
Со свойственным ему радикализмом мысли и искренностью он признается, что осуществление
христианской правды в жизни общества привело бы
к уродству, и он, в сущности, не хочет этого осуществления.
В Достоевском были зачатки новой
христианской антропологии и космологии, была новая обращенность
к тварному миру, чуждая святоотеческому православию.
И Н. Лосский, и С. Франк, в конце концов, переходят
к христианской философии и входят в общее русло нашей религиозно-философской мысли начала века.
Он свободный католик и вместе с тем
христианский теософ, возродивший интерес
к Я. Бёме, влиявший на Шеллинга последнего периода.
Все, мной написанное, относится
к философии истории и этике, я более всего — историософ и моралист, может быть, теософ в смысле
христианской теософии Фр.
Достоевского все же можно назвать
христианским гуманистом в сопоставлении с
христианским или, вернее, лжехристианским антигуманизмом
К. Леонтьева.
Историческое христианство, историческая церковь означают, что Царство Божье не наступило, означают неудачу, приспособление
христианского откровения
к царству этого мира.
Славянофилы основывались не только на философском универсализме, но и на универсализме
христианском, в основах их миросозерцания лежало известное понимание православия, и они хотели органически применить его
к своему пониманию России.
Это
христианское освобождение человеческой личности от естества привело
к временной смерти великого Пана,
к механизации природы,
к изгнанию пугающих духов природы.
Для церковно-христианского возрождения необходимо возвращение
к старой истине язычества,
к реализму матери-земли.
Неполнота
христианского религиозного сознания, неспособность его победить мир привели
к страданиям нового человека, новым страданиям, неведомым старине.
И если свойства эти не противны свободе и не должны вести
к принуждению и насилию, то потому только, что свобода входит в содержание
христианской веры, что религия Христа исключительна в своем утверждении свободы и нетерпима в своем отрицании рабства, насилия и принуждения.