Неточные совпадения
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей
руки в ее
руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце
к принятию священного
огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
— Слышишь, Фетинья! — сказала хозяйка, обратясь
к женщине, выходившей на крыльцо со свечою, которая успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков
руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. — Ты возьми ихний-то кафтан вместе с исподним и прежде просуши их перед
огнем, как делывали покойнику барину, а после перетри и выколоти хорошенько.
На грудь кладет тихонько
рукуИ падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин
к юноше спешит,
Глядит, зовет его… напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух
огонь на алтаре!..
Грэй свистнул;
огонь трубки двинулся и поплыл
к нему; скоро капитан увидел во тьме
руки и лицо вахтенного.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый
огонь. Корабль шел прямо
к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала
руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же с вами, — вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и
к чему вам знать,
к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай
огонь в
руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так
к нам напрашиваетесь, из каких причин? А? хе-хе-хе!
Она даже вздрогнула,
руки ее безжизненно сползли с плеч. Подняв
к огню лампы маленькую и похожую на цветок с длинным стеблем рюмку, она полюбовалась ядовито зеленым цветом ликера, выпила его и закашлялась, содрогаясь всем телом, приложив платок ко рту.
Подойдя
к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав
руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на
огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты
огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось,
рука поднялась
к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на грудь.
Как-то вечером, когда в окна буйно хлестал весенний ливень, комната Клима вспыхивала голубым
огнем и стекла окон, вздрагивая от ударов грома, ныли, звенели, Клим, настроенный лирически, поцеловал
руку девушки. Она отнеслась
к этому жесту спокойно, как будто и не ощутила его, но, когда Клим попробовал поцеловать еще раз, она тихонько отняла
руку свою.
Но, подойдя
к двери спальной, он отшатнулся:
огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую
руку,
рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась
к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Он сосчитал
огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все, в рубахе до щиколоток, босой, он один из всех мужчин держал в
руке толстую свечу;
к другому углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой в
руке.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом
к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее
к огню; ладонью другой
руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими
руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел
к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск
огня на грязной, сырой стене.
Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так… на тебя… (он подошел
к ней) — взять за
руку (он взял за
руку) и чувствовать
огонь и силу, трепет в организме…
Показался свет и
рука, загородившая
огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо
к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
А между тем наступал опять вечер с нитями
огней по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в
руках, подходили то
к одному, то
к другому с приглашением «Чай кушать».
Потом мы пошли
к берегу и отворотили один камень. Из-под него выбежало множество мелких крабов. Они бросились врассыпную и проворно спрятались под другие камни. Мы стали ловить их
руками и скоро собрали десятка два. Тут же мы нашли еще двух протомоллюсков и около сотни раковин береговичков. После этого мы выбрали место для бивака и развели большой
огонь. Протомоллюсков и береговичков мы съели сырыми, а крабов сварили. Правда, это дало нам немного, но все же первые приступы голода были утолены.
Перед сумерками Дерсу ходил на охоту. Назад он вернулся с пустыми
руками. Повесив ружье на сучок дерева, он сел
к огню и заявил, что нашел что-то в лесу, но забыл, как этот предмет называется по-русски.
Павел подошел
к огню с полным котельчиком в
руке.
Никого не надо было уговаривать. Все разом бросились
к палаткам и стали греть у
огня руки. Та
к мы промаялись еще одну ночь.
И пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся
рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше,
огонь коснулся ее запылавших щек, — миг, и они побелели, как снег, она с блуждающими глазами уже бежала в комнату мужа, бросилась на колени
к нему, судорожно обняла его, положила голову
к нему на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.
Она медленно подняла на меня свои глаза… О, взгляд женщины, которая полюбила, — кто тебя опишет? Они молили, эти глаза, они доверялись, вопрошали, отдавались… Я не мог противиться их обаянию. Тонкий
огонь пробежал по мне жгучими иглами; я нагнулся и приник
к ее
руке…
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая
руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в
огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Приперев плотно дверь и поправив в очаге
огонь, Кишкин присел
к нему и вытащил из кармана правую
руку с онемевшими пальцами: в них он все время держал щепотку захваченной из ковша пробы.
Таисья без слова пошла за Основой, который не подал и вида, что узнал Нюрочку еще на плоту. Он привел их
к одному из
огней у опушки леса, где на живую
руку был сделан балаган из березовых веток, еловой коры и хвои. Около
огня сидели две девушки-подростки, дочери Основы, обе крупные, обе кровь с молоком.
Женя сидела с ногами на диване, обхватив колени
руками. И опять Платонова поразил мрачный
огонь ее глубоких глаз, точно запавших под темными бровями, грозно сдвинутыми сверху вниз,
к переносью.
Героем моим, между тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный
огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел
к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали
руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула
огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь
к сыну и Андрею, но, подумав, махнула
рукой и села под окно, приложив
руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
— Прошу вас, — ближе
к делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся
к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным
огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают
к его лицу, присасываются
к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал
к ним
руку и негромко, четко говорил...
Костер горел ярко, и безлицые тени дрожали вокруг него, изумленно наблюдая веселую игру
огня. Савелий сел на пень и протянул
к огню прозрачные, сухие
руки. Рыбин кивнул в его сторону и сказал Софье...
Начало координат во всей этой истории — конечно, Древний Дом. Из этой точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я шел пешком
к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома и люди, мучительно-посторонние
руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника — так было, было однажды. И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от
огня поверхностью, где «душа».
Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели в накидку, в сопровождении других солдат, которые,
руки за спину, с веселыми, любопытными лицами, стоят за ним, подошел
к французу и попросил у него
огня закурить трубку. Француз разжигает и расковыривает трубочку и высыпает
огня русскому.
Но вот
огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску, сад стал и мрачнее и светлее, как скоро исчезли на нем полосы красного света из окон, последний
огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу света по росистому саду, и мне видна через окно сгорбленная фигура Фоки, который в кофточке, со свечой в
руках, идет
к своей постели.
Протопоп опять поцеловал женины
руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто
к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, — спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими
огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее в алтарь внес.
Из Летнего сада Передонов стремительно пошел
к Вершиной. Он шел быстро и ровно, однообразно махал
руками, бормотал что-то; на лице его, казалось, не было никакого выражения, — как у заведенной куклы, было оно неподвижно, — и только какой-то жадный
огонь мертво мерцал в глазах.
Вспыхнула новая надежда и осветила, словно очистив женщину
огнём, он бросился
к ней, схватил за
руку, заглянул в глаза.
Пока она это делала, я видел тонкую
руку и железный переплет фонаря, оживающий внутри ярким
огнем. Тени, колеблясь, перебежали
к лодке. Тогда Фрези Грант захлопнула крышку фонаря, поставила его между нами и сбросила покрывало. Я никогда не забуду ее — такой, как видел теперь.
Одна из казачек, старая, высокая, мужественная женщинаг с противоположного двора подходит
к бабуке Улитке просить
огня; в
руке у нее тряпка.
— В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь
к бессмертию, если впоследствии напишешь свои воспоминания о моей бурной юности. У всех великих людей были такие друзья, которые нагревали свои
руки около
огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому что смерть — все, а жизнь — нуль.
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла в
огонь. Когда Ариша нагнулась
к выручке, чтобы достать портмоне с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из
рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.
Юрий едва мог скрывать свое негодование: кровь кипела в его жилах, он менялся беспрестанно в лице; правая
рука его невольно искала рукоятку сабли, а левая, крепко прижатая
к груди, казалось, хотела удержать сердце, готовое вырваться наружу. Когда очередь дошла до него, глаза благородного юноши заблистали необыкновенным
огнем; он окинул беглым взором всех пирующих и сказал твердым голосом...
Гришка не успел прийти в себя, как уже в дверях показалось несколько человек. Первое движение Захара было броситься
к лучине и затушить
огонь. Гришка рванулся
к окну, вышиб раму и выскочил на площадку. Захар пустился вслед за ним, но едва просунул он голову, как почувствовал, что в ноги ему вцепилось несколько дюжих
рук.
Тогда, в веселом и гордом трепете
огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из
рук людей, ближайших
к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли
к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских
огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с
огнями в
руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали
к жизни и — гордятся ею.
Климков согнулся, пролезая в маленькую дверь, и пошёл по тёмному коридору под сводом здания на
огонь, слабо мерцавший где-то в глубине двора. Оттуда навстречу подползал шорох ног по камням, негромкие голоса и знакомый, гнусавый, противный звук… Климков остановился, послушал, тихо повернулся и пошёл назад
к воротам, приподняв плечи, желая скрыть лицо воротником пальто. Он уже подошёл
к двери, хотел постучать в неё, но она отворилась сама, из неё вынырнул человек, споткнулся, задел Евсея
рукой и выругался...
— Пожалуйте! — подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень хорошей работы гравюры, но только все какого-то строгого и поучающего характера: блудный сын, являющийся
к отцу; Авраам, приносящий сына в жертву богу; Муций Сцевола [Муций Сцевола — римский патриот конца VI века до нашей эры, сжегший свою
руку в
огне жертвенника и тем устрашивший воевавшего с Римом этрусского царя Порсенну.], сжигающий свою
руку.
— О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. — воскликнул Миклаков. — Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи [Прометей — мифологический герой, титан, похитивший у богов
огонь и прикованный за это Зевсом
к скале.], скованные нуждой по
рукам и по ногам!
Тут же сидел на корточках чахоточный мастеровой, наклонившись
к огню впалой грудью; очевидно, беднягу била жестокая лихорадка, и он напрасно протягивал над самым
огнем свои высохшие
руки с скрюченными пальцами.
Моя мнительность обострилась припадком страха, что Поп расскажет о моей грубости Гануверу и меня не пустят
к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить среди
огней и цветов, затем Томсон выстрелит в меня из тяжелого револьвера, и я, испуская последний вздох на
руках Дюрока, скажу плачущей надо мной Молли: «Не плачьте.