Неточные совпадения
И действительно, Кити видела, что она всегда занята: или она уводит с вод
детей русского семейства, или несет плед для больной и укутывает ее, или старается развлечь раздраженного больного, или выбирает и
покупает печенье к кофею для кого-то.
— А на эти деньги он бы накупил скота или землицу
купил бы за бесценок и мужикам роздал бы внаймы, — с улыбкой докончил Левин, очевидно не раз уже сталкивавшийся с подобными расчетами. — И он составит себе состояние. А вы и я — только дай Бог нам свое удержать и
детям оставить.
Дитяти маменька расчёсывать головку
Купила частый Гребешок.
Глиняные свистульки не составляли необходимости и даже не были полезны, но лицо моей бабушки не выражало ни малейшего порицания моему намерению
купить всем бедным
детям по свистульке.
— Да, съездили люди в самый великолепный город Европы, нашли там самую пошлую вещь,
купили и — рады. А вот, — он подал Спивак папиросницу, — вот это сделал и подарил мне один чахоточный столяр, женатый, четверо
детей.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это было ей на кофе, на чай,
детям на платье, на башмаки или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу
купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек…
К нему по-прежнему входила хозяйка, с предложением
купить что-нибудь или откушать чего-нибудь; бегали хозяйские
дети: он равнодушно-ласково говорил с первой, последним задавал уроки, слушал, как они читают, и улыбался на их детскую болтовню вяло и нехотя.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда
дети бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он
купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст.
— Это еще хуже, папа: сын бросит своего
ребенка в чужую семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности… Дочь, по крайней мере, уже своим позором
выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока
ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную дочь из своего дома, а сына простят?
Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием
купить вечную гармонию, то при чем тут
дети, скажи мне, пожалуйста?
— О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль мальчика, и я спросил себя: почему я не могу
купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что
дети очень любят, как это — ну, как это… — замахал опять доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
Во-первых, она
купила его и заплатила довольно дорого; во-вторых, он может, пожалуй, оставить господ без фруктов и без овощей, и, в-третьих, несмотря на преклонные лета, у него целая куча
детей, начиная с двадцатилетнего сына Сеньки, который уж ходит в Москве по оброку, и кончая грудным
ребенком.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего
ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы
купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
— Да… Капитан… Знаю… Он
купил двадцать душ у такого-то… Homo novus… Прежних уже нет. Все пошло прахом. Потому что, видишь ли… было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб. У пана Банькевича было три сына и у пана Лохмановича, знаешь, тоже три сына. Это уже выходит шесть. А еще дочери… За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А у тех опять пошли
дети… У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля
купит, а на десять украдет, — невесело говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден стал, ему деньги дороже
детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
Затем следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего
ребенка и зарыла его в землю, на суде же говорила, что
ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не
купите ли?»
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону
купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена,
дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
За месяц до нашего несчастья он
купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как
ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
— Нельзя, сударь, нрав у меня легкий, — онзнает это и пользуется. Опять же земляк, кум,
детей от
купели воспринимал — надо и это во внимание взять. Ведь он, батюшка, оболтус оболтусом, порядков-то здешних не знает: ни подать, ни принять — ну, и руководствуешь. По его, как собрались гости, он на всех готов одну селедку выставить да полштоф очищенного! Ну, а я и воздерживай. Эти крюшончики да фрукты — ктообо всем подумал? Я-с! А кому почет-то?
Детей своих он сам
купал в корытцах, сам лечил их домашней аптечкой и сам шил им на швейной машине лифчики, панталончики и рубашечки.
Налетов. Это наш долг служить прекрасному полу. (Садится возле нее.) Э… а у вас, верно, какое-нибудь важное дело? Мамаша обидела? (подражая произношению маленьких
детей) платьица хорошенького не
купила? куколку не подарила? конфетки не дала.
В Берлине можно
купить одеяло, но не такое, чтоб им покрывать постель днем; можно
купить резиновый мячик, но лишь для
детей небогатых родителей; наконец, в Берлине можно
купить колбасу, но не такую, чтоб потчевать ею людей, которым желаешь добра, а такую, чтоб съесть ее от нужды одному, при запертых дверях, съесть, и когда желудочные боли утихнут, то позабыть.
Подхалюзин. Вот вы, тятенька, изволите говорить, куда я деньги дел? Как же-с? Рассудите сами: торговать начинаем, известное дело, без капитала нельзя-с, взяться нечем; вот домик
купил, заведеньице всякое домашнее завели, лошадок, то, другое. Сами извольте рассудить! Об
детях подумать надо.
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит больная, с
ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге
купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
В догматике ее рассказывается, что бог Саваоф, видя, что христианство пало на земле от пришествия некоего антихриста из монашеского чина, разумея, без сомнения, под этим антихристом патриарха Никона […патриарх Никон — в миру Никита Минов (1605—1681), выдающийся русский религиозный деятель.], сошел сам на землю в лице крестьянина Костромской губернии, Юрьевецкого уезда, Данилы [Данила Филиппов (ум. в 1700 г.) — основатель хлыстовской секты.], или, как другие говорят, Капитона Филипповича; а между тем в Нижегородской губернии, сколько мне помнится, у двух столетних крестьянских супругов Сусловых родился ребенок-мальчик, которого ни поп и никто из крестьян крестить и воспринять от
купели не пожелали…
Она тоже понимала, что предки ее целовали кресты, и потому старалась поступать так, как, по свидетельству ее любимца, Вальтера Скотта, поступали на дальнем западе владетельницы замков: помогала, лечила, кормила бульоном, воспринимала от
купели новорожденных, дарила
детям рубашонки и т. п.
Уточка-франтиха говорит селезню-козырю:
купи коты,
купи коты! а селезень отвечает: заказал, заказал!“ И
дитя рассмеялось, да и я тоже сему сочинению словесному птичьего разговора невольно улыбнулся.
— Ага! Уж она вам и на это нажаловалась? Что ж, я из любознательности
купил у знакомого татарина копченых жеребячьих ребер. Это, поверьте, очень вкусная вещь. Мы с Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтраком съели и
детей ее накормили, а третье — понес маменьке, и маменька, ничего не зная, отлично ела и хвалила, а потом вдруг, как я ей сказал, и беда пошла.
— Wery well! Это очень хорошо для вас, что вы сюда приехали: Америка — лучшая страна в мире, Нью-Йорк — лучший город в Америке. Ваши милые
дети станут здесь когда-нибудь образованными людьми. Я должен только заметить, что полиция не любит, чтобы
детей купали в городских бассейнах.
В те времена в Уфимском наместничестве было самым обыкновенным делом
покупать киргизят и калмычат обоего пола у их родителей или родственников; покупаемые
дети делались крепостными слугами покупателя.
Восмибратов. Это и малый
ребенок поймет. Лес я у вас
купил, деньги вам отдал, вы мне расписочку дали; значит, лес мой, а деньги ваши. Теперь поклон, да и вон. Прощенья просим! (Уходит; за ним Петр.)
Он не выпускал его из рук, нянчился с ним как мамка; не было еще недели
ребенку, как уже Аким на собственные деньги
купил ему кучерскую шапку.
— У нас теперь нет денег, чтобы
купить себе хлеба, — сказала она. — Григорий Николаич уезжает на новую должность, но меня с
детьми не хочет брать с собой, и те деньги, которые вы, великодушный человек, присылали нам, тратит только на себя. Что же нам делать? Что? Бедные, несчастные
дети!
Князь бесновался, бесновался, наконец один раз, грозный и мрачный как градовая туча, вышел из дома, взял за ворот зипуна первого попавшегося ему навстречу мужика, молча привел его в дом, молча же поставил его к
купели рядом со своей старшей дочерью и велел священнику крестить
ребенка.
Она служила еще при нашей матери и
купала когда-то меня и Клеопатру в корыте, и теперь для нее мы все еще были
дети, которых нужно было наставлять.
Во всем этом она, разумеется, никакого препятствия не встретила, но труднейшая часть дела оставалась впереди: надо было уговорить влюбленного жениха, чтоб он согласился продать свое счастье за чечевичное варево и, ради удовольствия постоять с любимою девушкою у
купели чужого
ребенка, лишить себя права стать с нею у брачного аналоя и молиться о собственных
детях.
Но со стороны старушки явилась неустойка: ей надоело томиться в тюрьме, и она стала просить
детей ее
выкупить, — те этому не вняли и прислали ей, вместо выкупа, калачей да икорки.
Собака залаяла, и вооруженный колом богослов, только что сорвавший первый и единственный поцелуй с губок своей коварной красавицы, бросился бежать, а на другой день он, не успевши опомниться от своего вчерашнего счастия, сдерживая уже свое честное слово — не возражать против первой просьбы Ольги Федотовны, и крестил с нею мужичьего
ребенка, разлучившего у своей
купели два благородные и нежно друг друга любившие сердца.
— Бедность, больше ничего, что бедность! — отвечал тот. — А тут еще к этому случилось, что сама и
ребенок заболели. Ко мне она почему-то не соблаговолила прислать, и ее уж один молодой врач, мой знакомый, навещал; он сказывал мне, что ей не на что было не то что себе и
ребенку лекарства
купить, но даже булки к чаю, чтобы поесть чего-нибудь.
Затем Елена велела поскорее уложить
ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой,
купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь, на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною…
Кучумов (берется за карман). Ах, Боже мой! Это только со мной одним случается. Нарочно положил на столе бумажник и позабыл.
Дитя, прости меня! (Целует у нее руку.) Я тебе привезу их завтра на новоселье. Я надеюсь, что вы нынче же переедете. Закажу у Эйнем пирог,
куплю у Сазикова золотую солонку фунтов в пять и положу туда деньги. Хорошо бы положить все золотом для счастъя, да такой суммы едва ли найдешь. Все-таки полуимпериалов с сотню наберу у себя.
Я стараюсь укрыть ее, жена дает ей пить, и оба мы беспорядочно толчемся около постели; своим плечом я толкаю ее в плечо, и в это время мне вспоминается, как мы когда-то вместе
купали наших
детей.
— Ну, вот тогда и еще кто-нибудь, кроме Флаксмана, скажет во всеуслышание, что «жена не помеха искусству». Только ведь, батюшка Фридрих Фридрихович, кто хочет взростить такое чистое
дитя, тот не спрашивает дочку: «Кларенька, какой тебе, душечка, дом
купить?», а учит ее щенка слепого жалеть, мышку, цыпленка; любить не палаты каменные, а лужицу, что после дождя становится.
Ребенка негде было ни
выкупать, ни согреть, ни обсушить.
«Они, — говорилось в челобитной, — стрельцам налоги, и обиды, и всякие тесности чинили, и приметывались к ним для взятков своих, и для работы, и били жестокими побоями, и на их стрелецких землях построили загородные огороды, и всякие овощи и семена на тех огородах
покупать им велели на сборные деньги; и для строения и работы на те свои загородные огороды их и
детей их посылали работать; и мельницы делать, и лес чистить, и сено косить, и дров сечь, и к Москве на их стрелецких подводах возить заставливали… и для тех своих работ велели им
покупать лошадей неволею, бив батоги; и кафтаны цветные с золотыми нашивками, и шапки бархатные, и сапоги желтые неволею же делать им велели.
Около церковной ограды, среди серых стволов ольхи, паслось игрушечное стадо коз; их развёл одноглазый фельдшер Морозов, внук древнего ткача Бориса, — фабричные бабы много
покупали козьего молока для
детей.
— Я прошу правосудия, царь! На последние два динария, которые у меня оставались, я
купила муки, насыпала ее вот в эту большую глиняную чашу и понесла домой. Но вдруг поднялся сильный ветер и развеял мою муку. О мудрый царь, кто возвратит мне этот убыток! Мне теперь нечем накормить моих
детей.
В четверг, на Масленице, тетя Соня вошла в игральную комнату. Она объявила, что, так как
дети были умны, она, проездом в город, желает
купить им игрушек.
Так как портной пропадал по нескольку дней сряду, деньги все пропивались и не на что было
купить хлеба, Анна, для прокормления себя и
ребенка, ходила на поденную работу. На это время поручала она мальчика старушке, жившей в одном с нею доме; летом старуха продавала яблоки, зимою торговала на Сенной вареным картофелем, тщательно прикрывая чугунный горшок тряпкой и усаживаясь на нем с большим удобством, когда на дворе было слишком холодно. Она всюду таскала Петю, который полюбил ее и называл бабушкой.
Божьим
дитем сим, не знаю тебе как и сказать, сколь я довольна и, чтобы веселей его тешить,
купила у одной соседней госпожи двух маленьких карлов настоящей русской природы из крепостных: оба очень не велики и забавны; мужчинка называется Николай, а карлица Марья.