Неточные совпадения
Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему
ладонь; он посмотрел на
кровь со злобою, затем намочил полотенце и вымыл себе висок.
— В Киеве серьезно ставят дело об употреблении евреями христианской
крови. — Тагильский захохотал, хлопая себя
ладонями по коленам. — Это очень уместно накануне юбилея Романовых. Вы, Самгин, антисемит? Так нужно, чтоб вы заявили себя филосемитом, — понимаете? Дронов — анти, а вы — фило. А я — ни в тех, ни в сех или — глядя по обстоятельствам и — что выгоднее.
Заботы Марины, заставляя Нехаеву смущенно улыбаться, трогали ее, это Клим видел по благодарному блеску глаз худенькой и жалкой девицы. Прозрачной рукой Нехаева гладила румяную щеку подруги, и на бледной коже тыла ее
ладони жилки, налитые
кровью, исчезали.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на
ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу
крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске улицы.
А. А. Колокольцев схватил топор и нанес акуле удар ниже пасти — хлынула
кровь и залила палубу; образовалась широкая, почти в
ладонь, рана.
Он лежал навзничь, раскрыв
ладонями книзу покрытые веснушками руки, и после больших промежутков, равномерно подергиваясь высокой и могучею грудью, всхлипывал, глядя на небо остановившимися, налитыми
кровью глазами.
Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее: офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою рукой
ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой разбитое в
кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
На другой же день после убийства нашли его на дороге, при выезде из города, мертво пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще с запачканною почему-то в
крови правою
ладонью.
Учитель был желтый, лысый, у него постоянно текла
кровь из носа, он являлся в класс, заткнув ноздри ватой, садился за стол, гнусаво спрашивал уроки и вдруг, замолчав на полуслове, вытаскивал вату из ноздрей, разглядывал ее, качая головою. Лицо у него было плоское, медное, окисшее, в морщинах лежала какая-то прозелень, особенно уродовали это лицо совершенно лишние на нем оловянные глаза, так неприятно прилипавшие к моему лицу, что всегда хотелось вытереть щеки
ладонью.
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не так, как обыкновенно принято давать пощечины (если только можно так выразиться), не
ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла
кровь.
«Фу ты, что это такое!» — подумал себе дьякон и, проведя рукой по лицу, заметил, что
ладонь его, двигаясь по коже лица, шуршит и цепляется, будто сукно по фланели. Вот минута забвения, в
крови быстро прожгла огневая струя и, стукнув в темя, отуманила память. Дьякон позабыл, зачем он здесь и зачем тут этот Данилка стоит общипанным цыпленком и беззаботно рассказывает, как он пугал людей, как он щечился от них всякою всячиной и как, наконец, нежданно-негаданно попался отцу дьякону.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и
ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время:
кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
— Пошли прочь! — слабо сказал солдат, вытирая
ладонью кровь с губ. — Текёт, скажи на милость…
Случилось, что Боря проколол себе
ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала на снег алая
кровь, мужики, окружив мальчика, смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
До самого отъезда он не развеселился; от времени до времени сжимал и разжимал руку, глядел себе на
ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния, от удара, и что он зарок себе дал: не сердиться, так как от сердца
кровь портится и к голове приливает…
— Какой праздник — отец умирает! Хозяин умирает! — плаксиво и зло хрипел отец, хлопая
ладонями по постели и всё перекатывая голову со стороны на сторону. Уши у него были примятые, красные, точно кожа с них сошла. Он глядел в лицо сына мутными, налитыми
кровью глазами и всё бормотал непрерывно, жалобно, а сзади себя Николай слышал предостерегающий голос тётки...
Руфин(едва приходя в себя). Господа лакеи! Господин повышибал мне зубы!.. Окровянил меня!.. (Плюет себе на
ладонь и показывает ее лакеям.) Вот же
кровь моя!
Файбиш выпил стакан вина, но тотчас же закашлялся, потому что давно уже страдал одышкой. Во время кашля вся
кровь, переполнявшая его массивное тело, кинулась ему в голову; лицо его еще больше посинело, шея распухла, а жилы на лбу и на носу вздулись, как у удавленника. Откашлявшись, он долго, с хрипением и со свистом в горле, отдувался, потом обсосал намокшие в вине усы, вытер их ребром
ладони в одну и в другую сторону и, наконец, отрывисто спросил...
Бабы, которые, колдуя, опахивали
кровью смерть на поле, откуда мост был как на
ладони, видели, что на мост выбежало что-то белое и затем все уже оставалось покрыто мраком.
В ожидании лошадей, он хотел приготовить письма; но, взглянув на
ладонь своей левой руки, покраснел и, досадуя, топнул ногой. У него на
ладони был очень незначительный маленький укол, но платок, которым он старался зажать этот укол, был окровавлен, и это-то дало Ропшину право сказать, что на нем
кровь.
Я сунул его кулаком в морду, перешел в наступление и стал теснить. Испуг и изумление были на его красивом круглом лице с черными бровями, а я наскакивал, бил его кулаком по лицу, попал в нос. Брызнула
кровь. Он прижал
ладони к носу и побежал. Пробежал мимо и рыжий, а Геня вдогонку накладывал ему в шею…
И я сжимаю кактус и потом, на глазах благоговейно потрясенных сестер, вытаскиваю из
ладони колючки и сосу
кровь. Конечно, об этом при первой встрече передавалось Маше.
Я помню и никогда не забуду, как он шел. Это была грустная картина: тяжело и медленно передвигал он как будто не свои остарелые ноги по мягкой пыли Никольской улицы. Руки его были опущены и растопырены; смотрел он беспомощно и даже повиновался Гиезию, который одною рукою обтирал
кровь на своем лице, а другою подвигал старца
ладонью в спину и, плача о нем, умолял...
Спирька неожиданно изогнулся, с силою боднул Оську головою в лицо, вырвался и, шатаясь, побежал к двери. Разгоряченные ребята — за ним. Оська стоял, зажав
ладонями лицо, из носу бежала
кровь. Вдруг — дзеньканье, звон, треск. У двери были сложены оконные рамы, Спирька споткнулся и упал прямо в рамы. Барахтался в осколках стекла и обломках перекладин, пытался встать и не мог.