Неточные совпадения
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и
мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено
красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.
— От этого ее не могли отучить в школе. Ты думаешь — злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! — продолжала она, вздохнув. — Я думаю, что есть
красота, которая не возбуждает… грубых
мыслей, — есть?
Брови придавали особенную
красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась
мысль.
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая
мысль, или сияла
красота человеческого дела, как кругом сияла вечная
красота природы.
— Я уж сказал тебе зачем, — сердито отозвался Райский. — Затем, что
красота ее увлекает, раздражает — и скуки нет — я наслаждаюсь — понимаешь? Вот у меня теперь шевелится
мысль писать ее портрет. Это займет месяц, потом буду изучать ее…
Он нарисовал глаза закрытыми, глядя на нее и наслаждаясь живым образом спящего покоя
мысли, чувства и
красоты.
— Что за
мысль, Борис! какая теперь
красота! на что я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше кладут… Оставь до другого раза…
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие
красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная
мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Она еще неодушевлена, в глазах нет жизни, огня. Но вот он посадит в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто, в ней горят
мысль, чувство,
красота…
У него даже мелькнула
мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском
красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта
красота жила только неделю в его воображении.
С
мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в
красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта
красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит
мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту…
Но не «
красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту «
мысль».
Господа, неужели независимость
мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал
красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу на память.
Он представлен с раскинутым воротником рубашки; живописец чудно схватил богатые каштановые волосы, отрочески неустоявшуюся
красоту его неправильных черт и несколько смуглый колорит; на холсте виднелась задумчивость, предваряющая сильную
мысль; безотчетная грусть и чрезвычайная кротость просвечивали из серых больших глаз, намекая на будущий рост великого духа; таким он и вырос.
Дмитрий Иванович сам искусился на скользком поприще отечественной словесности; сначала он издал «
Мысли герцога де Ларошфуко», потом трактат «О женской
красоте и прелести».
Я всегда колебался между аскетической настроенностью, не только христианской, но и толстовской и революционной, и радостью жизни, любовью, искусством,
красотой, торжеством
мысли.
Но внемли: прежде начатия времен, когда не было бытию опоры и вся терялося в вечности и неизмеримости, все источнику сил возможно было, вся
красота вселенныя существовала в его
мысли, но действия не было, не было начала.
К довершению горя оказывается, что она еще и Бородкина-то любит, что она с ним, бывало, встретится, так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние темные вечера с ним просиживает, — да и теперь его жалеет, но в то же время не может никак оторваться от
мысли о необычайной
красоте Вихорева.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной
красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта
мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Красота этой женщины вместе с
мыслью о ее ежеминутной, совсем легкой доступности волновала их воображение.
— Какое ребячество! — разуверял я ее, — чего же тут пугаться! Что такое вечность? Вечность — это
красота, это истина, это добро, это жизнь духа — все, взятое вместе и распространенное в бесконечность…
Мысль об вечности должна не устрашать, а утешать нас.
Разумеется, первою моею
мыслью по приезде к К. была
мысль о женщине, cet etre indicible et mysterieux, [существе таинственном и неизъяснимом (франц.)] к которому мужчина фаталистически осужден стремиться. Ты знаешь, что две вещи: l'honneur et le culte de la beaute [честь и культ
красоты (франц.)] — всегда были краеугольными камнями моего воспитания. Поэтому ты без труда поймешь, как должно было заботить меня это дело. Но и в этом отношении все, по-видимому, благоприятствует мне.
В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя за спиной, я наслаждался сонетом, озаглавленным «Счастье». Думаю — не ошибусь, если скажу, что это редкая по
красоте и глубине
мысли вещь. Вот первые четыре строчки...
Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную
красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую
мысль!
По самодовольному и спокойному выражению лица его можно было судить, как далек он был от
мысли, что с первого же шагу маленькая, худощавая Настенька была совершенно уничтожена представительною наружностью старшей дочери князя Ивана, девушки лет восьмнадцати и обаятельной
красоты, и что, наконец, тут же сидевшая в зале ядовитая исправница сказала своему смиренному супругу, грустно помещавшемуся около нее...
Но эта дурная
мысль так же быстро исчезла, как и пришла. В езде Фотогена есть магическая непонятная
красота.
Этих
мыслей я, впрочем, не высказывал, потому что Глумов непременно распек бы меня за них. Да я и сам, признаться, не придавал им особенного политического значения, так что был даже очень рад, когда Глумов прервал их течение, пригласив меня в кабинет, где нас ожидал удивительной
красоты «шартрез».
Но, кроме того, что она интересна, как ни смотреть на нее, книга эта есть одно из замечательнейших произведений
мысли и по глубине содержания, и по удивительной силе и
красоте народного языка, и по древности. А между тем книга эта остается, вот уже более четырех веков, ненапечатанной и продолжает быть неизвестной, за исключением ученых специалистов.
В сочинениях этих, прекрасных по ясности
мысли и
красоте изложения, вопрос рассмотрен со всех возможных сторон.
Разговоры и
мысли о
красоте в применении к нему как-то смутили его; он еще никогда не любопытствовал узнать, красивым или уродом кажется он людям.
В последнее время Глафира Львовна немного переменилась к сиротке; ее начала посещать
мысль, которая впоследствии могла развиться в ужасные гонения Любоньке; несмотря на всю материнскую слепоту, она как-то разглядела, что ее Лиза — толстая, краснощекая и очень похожая на мать, но с каким-то прибавлением глупого выражения, — будет всегда стерта благородной наружностью Любоньки, которой, сверх
красоты, самая задумчивость придавала что-то такое, почему нельзя было пройти мимо ее.
Астров. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и
мысли. Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею
красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие… Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою.
Если мы верно поняли
мысль г. Анненкова (за что, конечно, никто поручиться не может), он находит, что современная драма с своей теорией дальше отклонилась от жизненной правды и
красоты, нежели первоначальные балаганы, и что для возрождения театра необходимо прежде возвратиться к балагану и сызнова начинать путь драматического развития.
Иногда я до того упиваюсь
красотами моего произведения, что в голове моей вдруг мелькнет дерзкая
мысль: а не махнуть ли в типографию?
Так мы и расстались на том, что свобода от обязанности думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь человеческая есть не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу о необходимости „соображать“?), эта боязнь
мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая
красоту жизни в свободе от
мысли, все-таки ужасна!
«Ресторанная
красота, расцветающая среди питательных запахов. Тоже вполне благополучное существование…» — подумал я и с этой
мыслью вошел в столовую.
Григорий Иваныч так хорошо, так понятно объяснял мне
красоты поэтические,
мысль автора и достоинство выражений, что моя склонность к литературе скоро обратилась в страстную любовь.
В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными
мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне, — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу,
красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике Гегеля те места, где говорится о том, что прекрасно в действительности, приходишь к
мысли, что бессознательно принимал он прекрасным в природе говорящее нам о жизни, между тем как сознательно поставлял
красоту в полноте проявления идеи.
«
Красота в природу вносится только тем, что мы смотрим на нее с той, а не с другой точки зрения», —
мысль, почти никогда не бывающая справедливою; но к произведениям искусства она почти всегда прилагается.
Надобно только прибавить, что
мысль об индивидуальности истинной
красоты развита тою же системою эстетических воззрении, которая поставляет мерилом прекрасного абсолют.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о
красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении передать нам свои
мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им
красоту.
Совершенно излишне пускаться в подробные доказательства
мысли, что
красотою в царстве животных кажется человеку то, в чем выражается по человекообразным понятиям жизнь свежая, полная здоровья и сил.
Проводить в подробности по различным царствам природы
мысль, что прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая о человеке и о человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят о том], что
красоту в природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая
мысль, глубокая!
— Здесь мы опять встречаемся с
мыслью, что
красота есть совершенство.
Мне же казалось, что именно эти люди воплощают в себе
красоту и силу
мысли, в них сосредоточена и горит добрая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по каким-то новым канонам человеколюбия.
Итальянская живопись, развивая византийскую, в высшем моменте своего развития отреклась от византизма и, по-видимому, возвратилась к тому же античному идеалу
красоты; но шаг был совершен огромный; в очах нового идеала светилась иная глубина, иная
мысль, нежели в открытых глазах без зрения греческих статуй.
В ней будущности, собственно, нет, потому что она предузнана как неминуемое логическое последствие, но такое осуществление бедно своей отвлеченностью;
мысль должна принять плоть, сойти на торжище жизни, раскрыться со всею роскошью и
красотой временного бытия, без которого нет животрепещущего, страстного, увлекательного деяния.
— Но живы и бессмертны богостроители; ныне они снова тайно и усердно творят бога нового, того именно, о котором ты
мыслишь, — бога
красоты и разума, справедливости и любви!