Ошибка грифона

Дмитрий Емец, 2015

В Эдеме произошло непоправимое – по вине Буслаева один из двух последних грифонов сбежал в человеческий мир. Об этом тут же стало известно Мраку, и теперь магическое животное преследуют члены древнего темного ордена: охотники за глазами драконов. Если им удастся заполучить грифона, защита Света ослабнет навсегда и что тогда произойдет, не знает никто. Мефодий и Дафна должны во что бы то ни стало вернуть беглеца или найти ему замену. И единственный, кто мог бы им помочь, это Арей, вот только он уже давно мертв… Мефу придется спуститься в глубины Тартара и отыскать дух учителя, но возможно ли это? Особенно сейчас, когда сам Мефодий стал златокрылым? Ничуть не легче Ирке. Ей необходимо найти преемницу валькирии ледяного копья. И самая подходящая кандидатура – Прасковья, бывшая наследница Мрака, неуравновешенная и неуправляемая. Как же Ирке ее уговорить?

© Емец Д., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Этот человек имел отношение к науке о растениях и знал много разных вещей. Знал, например, что есть такое понятие: спящая почка. У яблони ее не видно, но садовник умелой обрезкой дерева может заставить ее пробудиться, и тогда на гладком месте вдруг выстреливает новый побег. Старый знакомый (…) однажды сказал ему, что и у человека бывает что-то похожее на это явление. Ты можешь прожить долгую жизнь и даже отойти в лучший мир, так и не узнав, кто ты — подлец или герой. А все потому, что твоя жизнь так складывается — не посылает она испытаний, которые загнали бы тебя в железную трубу, где есть только два выхода — вперед или назад. Но может и послать.

Владимир Дудинцев. «Белые одежды»

Я назвал это чувство радостью, и это научный термин, который нельзя отождествлять со счастьем и удовольствием. У моей радости есть с ними одно общее свойство — каждый, кто их испытал, хочет их вернуть. Сама по себе радость скорее похожа на особую печаль, но это именно те муки, которых мы жаждем. Несомненно, каждый, кто их испытал, не променял бы их на все удовольствия мира. Удовольствия, как правило, в нашем распоряжении; радость нам неподвластна.

Клайв Стейплз Льюис

Глава первая

Юность мечника

— Почему свет не говорит с людьми каждодневно, каждую секунду, каждое мгновение нашей жизни? Мы бы так этого хотели: слышать его, быть всегда с ним!

— Мы только притворяемся, что хотели бы. Мы очень быстро перестали бы его слушать! Мы фыркали бы на свет, как фыркаем на родителей, отворачивались бы, притворялись глухими. А это был бы даже не абсолютный тупик, а даже не знаю как назвать. Хуже тупика.

Бэтла и Гелата (из диалога)

Арей сидел на берегу быстрой предгорной реки и смотрел на свое отражение. Река вздрагивала от скрытой силы. Сотрясала камни на дне. Вода непрерывно сменялась, и Арею казалось: она одно за другим уносит его отражения, а на месте унесенных рождаются новые.

Арей зачерпнул воды ладонью. Стал пить. Потом, бросившись на живот, окунул в реку голову и раскинул руки. Река шевелила его, сдвигала, пыталась унести с собой. Арей лежал и смеялся в воду, пока не закончился воздух. Тогда он встал и выбрался на берег.

Арей был изящен и тонок. Маленькая бородка. Небольшие усики. На голове — короткий ежик волос. За спиной у Арея вздымались огромные крылья. Он не любил убирать их, как другие стражи. Никакой дематериализации! Если у тебя есть крылья, зачем их прятать? К тому же от частых дематериализаций перья портятся, как волосы от частого мытья.

Давая крыльям обсохнуть, Арей взмахнул ими, и река пошла рябью от сотен сорвавшихся с перьев капель. Раскинув крылья, он встал по ветру. Стоять с распахнутыми крыльями было непросто. Он постоянно чувствовал тугое давление воздуха, сбивавшее его с ног. Попытался дотянуться до ствола молодой ивы, но сильный порыв ветра толкнул его в грудь, и, чтобы не упасть, Арей взлетел.

Набрал высоту. Понесся к реке, сделал у воды «бочку», затем «змейку» и дальше уже летел без фигур, изредка снижаясь, чтобы зачерпнуть ладонью воды. Легок и стремителен был его полет. Не задумываясь, Арей повторял все изгибы реки, легко уходя от столкновения с накрененными деревьями.

Сияло солнце. Река, разбиваясь о выступавшие камни, обдавала Арея брызгами. Крылья надежно опирались о воздух. Чувствовали все его потоки, ловили малейшие случайные ветерки, налетавшие с берегов, сверху и снизу, и либо использовали их, либо, уклоняясь, позволяли им безобидно скользить по перьям.

Но тревога все равно грызла Арея. Он не чувствовал себя таким же счастливым, как в Эдеме. Не мог летать столь же безмятежно. Не испытывал больше той незримой любви и защиты, которые прежде постоянно были с ним и которых он раньше совсем не ценил.

Теперь Арей был сиротой. Но не несчастным сироткой, а сиротой, добровольно бросившим своего отца и рассекшим связывающую их пуповину…

Впереди показался утес. Огромный, черный, нависающий над рекой. Сдавливал, преграждал русло. Пропускал под собой бурлящую, негодующую реку. Арей развернул крылья параллельно земле, на мгновение почти встав на воду, затем вскинул их над головой, несколько раз с силой взмахнул и — опустился на утес. Здесь он сел и, повернув голову, стал рассматривать свои крылья.

Его волновали даже не темные перья, которых теперь было больше половины. Темные перья появлялись у Арея и прежде, еще в Эдеме. Порой они темнели, затем, когда он разбирался, где допустил ошибку и исправлялся, опять светлели. Перья были как зеркало, позволявшее взглянуть на свое внутреннее состояние со стороны.

Ладно! Темные перья, и темные! Копаться в себе Арей никогда особо не любил. Он не Троил, в конце концов, который наказывает себя за малейшую душевную слабость и из любой черной точки на кончике пера устраивает трагедию. Черные перья, или серые, или белые! Какая, в конце концов, разница! Крылья должны обеспечивать полет, и все! На скорость цвет не влияет! А летает Арей лучше Троила! Лучше их всех!!!

Арей подумал об этом, и остатки хорошего настроения смялись как подгнившая груша, на которую наступили сапогом. Летает или летал? В последние недели в крыльях возникла какая-то онемелость. Каждое утро, просыпаясь, он чувствовал то, что чувствует человек, отлежавший во сне руку. Приходилось долго разрабатывать крылья и много летать, прежде чем контроль над ними восстанавливался.

— Что ты тут делаешь? — внезапно раздался голос за спиной у Арея.

Даже не оборачиваясь, Арей узнал Лигула. У него был неприятный, стеклянный какой-то голосок. Вроде бы и ласковый, и участливый, но ужасно противный. Арей любил искренних стражей, у которых всякое слово равно чувству. Хорошо стражу — хохочет. Плохо — огрызается, забивается в угол. Пусть даже кричит, ругается, но не хитрит и не выдавливает улыбку.

С Лигулом все было иначе. Он обволакивал, втискивался в душу. Расспрашивал, всегда узнавал подробности и никогда ничего не забывал. Любил подружиться, а потом предать. Причем и дружил, кажется, искренне, и предавал искренне. Все это у него как-то сочеталось.

Арей иногда думал о Лигуле и удивлялся, как много подлости в нем умещается. Бездна подлости. Океан. Но раз столько подлости, значит, столько же было в нем в момент творения чистоты, искренности, радости. Потому что для подлости тоже нужна глубина, а глубина всегда задается изначально.

Сейчас же с Лигулом вообще нереально было общаться. Стоило, положим, Арею случайно упомянуть при нем, что у него паршивое настроение, как Лигул сразу выкатывал глазки и хватал его за руку:

— Ах! Ты устал! Ах! Ты заболел!

Проходил день или два. Арей уже успевал забыть, что когда-то там жаловался на настроение, но Лигул помнил. И при случае будто случайно заявлял Кводнону:

— Арей хочет вернуться к свету!

Кводнон вздрагивал и, поворачиваясь, пристально смотрел на Арея:

— Ты хочешь вернуться? Арей, почему?

— Куда вернуться? Я ничего такого не говорил, — торопливо возражал Арей.

— Ну Арей, ты же говорил, что у тебя скверно на душе? Говорил или нет? Вот я и подумал, что ты скучаешь без света, — пищал Лигул.

Кводнон больше не слушал Лигула. Про Лигула он давно все знал и едва ли заблуждался на его счет. Он смотрел на Арея. Арей же старался не смотреть на Кводнона. Тот гибок и силен, его тонкое лицо исполнено нервной красотой мысли, но последнее время с ним что-то происходит. Половина лица становится менее подвижной. Кожа обвисает, точно мумифицируется, и это страшно вдвойне, потому что другая половина лица остается такой же прекрасной, как тогда в Эдеме, когда многие пошли за ним, пораженные невероятной красотой, которой полыхало это озаренное светом вдохновенное лицо. Тогда они подумали, что это свет самого Кводнона. Но он оказался лишь отблеском.

— Разве мы не ушли все вместе? Разве это не было нашим общим решением? Разве мы не собираемся проложить СВОЙ ПУТЬ? — спрашивал Кводнон медленно и страшно.

— Да, — эхом откликался Арей. — Свой путь!

Он не кривил душой. Он действительно собирался прокладывать свой путь. Только не понимал, почему должен прокладывать его с такими, как Лигул.

Сейчас, на камне над рекой, Лигул топтался рядом с Ареем. Пытался заглянуть ему в лицо, но Арей стоял на краю утеса, и забежать вперед Лигул никак не мог. Да еще эти раскинутые крылья! Арей скрыт за ними как за щитом.

— Что ты тут делаешь? — нетерпеливо повторил Лигул.

— Стою, — ответил Арей, по-прежнему глядя лишь на воду.

— И все?

— А что ты хочешь, чтобы я делал?

Лигул некоторое время ждал продолжения, но, увы, продолжения не было. Арей старался отвечать кратко, потому что Лигул даже из одного слова мог вылепить невесть какие конструкции лжи.

«Арей стоит! — скажет он Кводнону. — Арей, ты признаешь, что ты стоял? Я ведь не искажаю факты? А ведь обычно ты такой деятельный! Когда деятельные люди стоят, они что-то задумывают, не так ли? Расскажи нам с Кводноном, что ты задумал! Может, тебя что-то тревожит? Мы же друзья!»

Арей, конечно, что-то прорычит. Он не считает Лигула другом, да и Кводнона теперь тоже. Но говорить об этом нельзя. Лигул сразу зацокает язычком. Его маленькое личико выразит искреннее огорчение.

«Ты злишься, Арей? Почему? Ты нам не доверяешь? Может, объяснишь почему?»

Но сейчас всю эту цепочку было не раскрутить. Арей просто молчал, и Лигула это выводило из себя.

— Значит, крылышки сушишь? — невинно спросил он.

Голос у него был дружеский, участливый. Но Арея этим было не обмануть. Он понимал зависть Лигула. У Лигула крылья отпали одним из первых. Облетели как осенние листья. Некоторое время на лопатках еще сохранялись культяпки, похожие на присохшие к ветке черенки скелетированных листьев. Все ждали, пока они исчезнут, но культяпки почему-то не исчезали. Напротив, они укорачивались, толстели, сливались со спиной и при каждом шаге вздрагивали, как подушки жира. Арею уже понятно было, что со временем жир слежится и образует горб.

— Да, — ответил Арей. — Сушу. Ты как всегда наблюдателен.

Иронией Лигула не прошибить. Он и иронию умеет использовать во вред. Главное, что Арей заговорил. Неуязвимо только молчание. Когда же Арей говорит, всегда можно найти лазеечку для змеиного жала.

— Да, — мягко согласился Лигул. — Наблюдательности у меня не отнять. Я замечаю… только не обижайся… ты стал летать как-то хуже… Нет, все так же быстро, я не спорю… Но что-то стало пропадать. Какая-то, знаешь, легкость полета! Раньше ты летал как мастер, а сейчас — как умелый ученик… Да и перья, знаешь, какие-то ломкие стали. Вот еще одно выпало. Ай-ай!

Лигул наклонился и, подняв с камня крохотное перышко, смиренно протянул его Арею. Двумя пальчиками протянул. Мизинец с длинным аккуратным ноготком предупредительно отставлен. Арей покосился на перо. Да, сомнений нет. Это действительно перо из его крыла. Не птичье, не какое-нибудь еще. Его перо.

— Спасибо! — сказал Арей.

Лигул вздрогнул точно от удара и едва не упал в реку. Арей еще мог говорить «спасибо», Лигул и Кводнон уже давно нет.

— И кого ты благодаришь? — завопил Лигул в ужасе. — Кого?!

— Тебя, — сказал Арей. — Перышко вот ты мне нашел! Я и сказал «спа…».

— НЕ-ЕТ! — Лигул попятился. — Ты безумец! Ты еще на что-то надеешься! Надо гадить Ему, гадить!.. Отомстить Ему надо!

— За что? — спросил Арей. — Разве у нас что-то отняли, когда мы ушли из Эдема? Он был к нам великодушен.

— Ничего не отняли?! — зашипел Лигул. — Ничего? А мои крылья? А лицо у Кводнона? А маголодии?

— Никогда не любил играть на флейте, — сказал Арей без сожаления.

— Твой свет нам ничего больше не дает! Вообще ничего! Мы тратим только то, что у нас есть!.. Живем на старых запасах! А что потом? Что будет, когда они исчерпаются?

— Ну, это уже не Его вина. А ты как хотел? Обрубить все связи и что-то продолжать получать?.. Не думай, что я сожалею о своем уходе. Я ни о чем не сожалею. Но все же тут что-то одно: или плевать в колодец, или пить из него воду.

Бровки Лигула на мгновение вскинулись, и Арей безошибочно понял, что его фразу запомнили и сегодня же передадут Кводнону. Эх, Лигул, Лигул! А ведь когда-то и ты был светлым стражем и плакал порой от радости и восторга, целуя лепестки цветов! А какой у тебя был почерк! Лучший в Эдеме! Каждая буква прекрасна, как готический замок! А завитушки, а переходы между буквами, а рисованные элементы! Если твоим полетом, Лигул, никто никогда не наслаждался, ибо летал ты как сброшенный с горы пингвин, то смотреть, как ты пишешь, собирался весь Эдем!

— Конечно, побежишь сейчас к Кводнону? Опять у меня будут неприятности, — сказал Арей.

Лигул едва не облизнулся от удовольствия. Он обожал комбинации, когда кто-то просил его чего-то не делать. Такая просьба создает страх, а страх порождает зависимость. Лигул же обожал, когда кто-то от него зависим.

— А что? Советуешь промолчать? — спросил он вкрадчиво.

— Да нет. Почему? Говори, конечно… — зевнул Арей, быстро заступая Лигулу за спину, чтобы преградить путь к отступлению. Теперь тот, не имея крыльев, никак не покинул бы утес.

Лигул пугливо оглянулся. Внизу плескала и ревела вода.

— Жарко сегодня. Не купался еще? — невинно спросил Арей.

— Нет! — взвизгнул Лигул. — Не делай этого! Я не умею плавать! Ты пожалеешь!

— Такая уж моя судьба! Всю жизнь я совершаю поступки, о которых потом жалею. А когда не совершаю их, то жалею, что не совершил, — грустно признал Арей.

— Нет! — закричал Лигул. — Поклянись, что пальцем меня не тронешь!

— Клянусь, что пальцем не трону, — пообещал Арей и, подождав, пока на личике Лигула появится облегчение, сильно взмахнул крыльями, создав воздушную волну.

Лигул завизжал, замахал руками и, так и не сумев вцепиться в Арея, свалился со скалы в реку. Подождав, пока затихнет вопль и горбуна затянет под камень, Арей неторопливо взлетел и завис над водой с противоположной стороны утеса. Вот кипящий котел выплюнул корягу, вот бешено завертелся сосновый ободранный ствол, вот мокрые ветви. А вот и непонятный, облепленный водорослями шар, захлебывающийся, жадно хватающий воздух.

— Как тебя зовут, голова? Тут у меня друг упал! Ты его не видела, голова? Тебя как вообще зовут? — спросил Арей.

Голова что-то бессвязно захрипела, тараща глаза.

— Наверное, я обознался, — извинился Арей. — Того, кого я ищу, звали как-то иначе. С меньшим количество булькающих звуков… Ну ладно! Спасу тебя ради доброго дела. Может, перышко какое побелеет.

Он сгреб утопающего за шиворот и, ударяя его по рукам, чтобы тот в него не вцеплялся, отбуксировал к берегу. Двойной вес да еще течение — серьезная нагрузка для крыльев. Арей и сам едва не свалился в реку, пока тащил. Утопающий, слепо шаря руками, выполз на берег и упал на живот. Потом, пошатываясь, встал на четвереньки. Его рвало, но даже сквозь рвоту он ухитрялся выкрикивать угрозы.

— Ну вот! Никакой благодарности! «Спасибо», и то не сказали! — сказал Арей и взлетел, предварительно убедившись, что его «спасибо» заставило беднягу Лигула опрокинуться в собственную же лужу.

Он ни о чем не жалел. Даже о том, что ему достанется от Кводнона, и, видимо, сильнее обычного. Но и так бы досталось. Лигул есть Лигул. Относишься к нему хорошо — он шантажирует и хамеет. Относишься к нему плохо — мстит. И в обоих случаях гадит. Такая вот парадоксальная личность. А ведь тоже строитель новой жизни, бросил вызов рутине — ну и все такое прочее.

А вот чистюля Троил никогда бы не поступил, как Лигул! Кажется хрупким и мягким, но на деле — скала! Хоть и уступчивый, хоть и можно на него всегда свалить самое неприятное дело, которое не хочется делать самому, — а ведь не пошел же с ними! Не увлекся сиянием Кводнона и его зовущими за собой словами: «Свобода! Путь! Независимость! Сами проживем!»

Просто отвернулся и ушел, когда все кричали, что никому ничем не обязаны! Эх, яблочки эдемские, как все запутано в этой жизни!

Арей летал еще около часа, но настроения уже не было. Он все прокручивал в памяти слова Лигула, что перья стали ломкими. Да, так и есть! С каждым днем в перьях появлялась неуловимая жесткость, которая одна и отличает мертвое крыло от живого. Но Арей не замечал ее, потому что боялся думать о том, что новые перья не растут, а старые рано или поздно, не имея смены, выпадут или сломаются. Вскоре он станет таким же бескрылым стражем, как Лигул или Кводнон, который давно уже не рискует летать, хотя, возможно, на материализацию крыльев еще и способен.

— А ну хватит ныть! Выбрал путь — иди! Привыкай, что летать ты скоро не сможешь! — вслух сказал Арей и назло себе, назло всем поднялся на огромную высоту.

Прежде на такую высоту он поднимался, быть может, всего один или два раза в жизни. Холод здесь был запредельный. Суровые ветра, как овчарки, сгоняли вместе бараньи стада туч. Вырывающийся изо рта воздух превращался в лед. На перьях застывали сосульки. Арей обламывал их там, где доставала рука. Другие поневоле оставлял, и они, сталкиваясь, позвякивали.

Зная, что здесь его никто не увидит, Арей дал себе волю. Метался в тучах, кричал, бил их кулаками, вспарывал крыльями.

— Почему меня изгнали?.. За что? — кричал Арей. — Но разве я не сам хотел уйти? И вот я получил что хотел — но почему же мне так больно и плохо? Потому что дверью хлопнул не я?

Арей кричал, врезался в грозовые тучи, заставлял их метать молнии, но ответа не получал. И отлично знал, почему это происходит. Потому что ответ этот уже был в нем самом, а он желает какого-то иного ответа. А зачем отвечать, если правильный ответ заранее не устроит вопрошающего? Если он заранее готов его отрицать, в диком упрямстве повторяя одно и то же?

Щенок сосет молоко матери и растет. Если он отказывается сосать молоко, то погибает. Мать не может заставить его сосать. Она может только толкать его носом, массировать языком, возможно чуть покусывать — и все. Остальное — это свободная воля щенка, куда бы она ни вела.

Он, Арей, ощутил в себе перемену еще в Эдеме, еще до близкого знакомства с Кводноном. Началось все с того, что он перестал мысленно разговаривать с незримым, трепетным светом, вдохнувшим в него жизнь. Случилось это как-то совсем неприметно, когда он захотел превзойти всех в полете. Переключился на свои крылья. Зациклился на них. Изучал, как влияет на полет расположение каждого пера. Угол его изгиба, плотность, форма. Ведь даже мелкие, немаховые перья могут изменить характеристики полета, по-разному взаимодействуя с воздухом.

С незримым светом он уже почти не говорил. Все его дары воспринимал как должное. Едва ли не считал, что ему обязаны за то, что он, Арей, позволил произвести себя на свет. И теперь, раз его выпустили в мир, за ним обязаны бесконечно следить, заботиться и восхищаться им.

А как-то утром, в Эдеме, когда воздух был особенно прозрачен и сад дышал свежестью, Арей вновь попытался говорить со светом и понял, что сказать ему уже нечего. Нет в нем ни благодарности, ни терпения, ни радости, ни любви к создавшему его. Он потерял что-то важное, какую-то тонкую настроенность. Между ними просочилось нечто чужеродное, постороннее, непонятное ему самому. Арей ощущал все это без слов. Единой мыслью ощущал, целостно. И было ему от этого душно.

Сейчас Арей летал долго. И кричал долго и безответно. Наконец, охрипнув и устав, полуживой спустился на землю. Усы и бородка были покрыты панцирем льда. Такой же панцирь, состоящий из многих отдельных шариков, был и на его одежде. Арей шагал, слушая, как осыпаются с него шарики льда. Ему хотелось согреться.

Вся долина, примыкавшая к лесу, была в кострах. Сотни костров. Когда смотришь сверху — кажется, будто горит на солнце чешуя огромной рыбы. У каждого костра — стражи, а вокруг, в темном пространстве леса — множество служебных духов, ставших нежитью. Когда-то они подчинялись павшим стражам света и, как управляемые ими духи, покинули Эдем с ними вместе.

А пало их много. Треть всех стражей света и огромное число служебных духов. Кводнон стал бациллой, заразившей остальных. Все, кто мог противиться этому вирусу, устояли. Тот, кто имел в себе нечто родственное Кводнону, был мгновенно охвачен болезнью.

Арей знал, к какому костру ему нужно. Его вело безошибочное чутье. На опушке леса, вздрагивая от ветра, пылал огонь. У костра сидело с десяток стражей. Еще издали Арей узнал среди них Хоорса, Вильгельма, Барбароссу и Кводнона. К удивлению Арея, почти все они держали палки, а у Барбароссы в руках был длинный и прямой ствол ели, заканчивающийся острым сколом. Барбаросса, долговязый, тощий, страдающий оттого, что борода у него красного цвета и растет пучками, демонстрировал этот ствол Хоорсу и Вильгельму.

— А ведь им можно ткнуть! Даже бросить можно! И будет, наверное, очень больно, если попасть! — восторженно говорил он.

— Да! — соглашались Хоорс и Вильгельм, имея на лице такое же детское восхищение.

— А еще можно привязать к палке острый кусок камня! — рассуждал Барбаросса.

— Камень отвяжется! Лучше привязать кость! Ребро какое-нибудь острое! — спорил Вильгельм.

Барбаросса первым заметил Арея и замахал ему рукой:

— Арей! Иди сюда! Смотри, что у меня есть!

«Сейчас будет хвастать палкой», — подумал Арей.

На сосну в руках у Барбароссы он смотрел без всякого интереса. Он вообще не понимал этой тяги к палкам и камням, которая появилась у большинства стражей совсем недавно. Этим дубинам даже слово уже выдумали: «оружие». Но против кого его использовать? Друг против друга? Против зверей и птиц? Но ведь и звери и птицы совсем недавно были друзьями и до сих пор помнят это. Если захочешь, можно подойти к любому льву, велеть ему открыть пасть и ощупать его клыки. И лев будет как кот тереться о твои ноги.

Арей вспомнил, как в мир впервые пришел страх. Кводнон нашел жука. Жук был черный, огромный, с длиннющими усами. Он сидел на ладони у Кводнона и ощупывал ее усами, видимо пытаясь осознать, где находится, и не отыскивая в своем разуме объяснений. Кводнон долго смотрел на него, потом вытащил из костра короткую, заканчивающуюся угольком палочку и коснулся одного из жучиных усов. Ус мгновенно свернулся, образовав у основания плотный комок сгоревшей плоти. Жук подпрыгнул и заметался по ладони, то и дело касаясь сгоревшего усика лапкой.

— Ему больно! — закрывая рукой глаза, воскликнул Вильгельм.

— На самом деле мы понятия не имеем, что испытывает жук. Не исключено, что наслаждение! — заметил Кводнон и потянулся палочкой ко второму усу. Все стражи стояли рядом и, вцепившись друг в друга, смотрели, как Кводнон касается второго усика. Потом Вильгельм зарыдал и убежал.

— Неправда! Ты знал, что ему больно! — крикнул он издали.

— Допустим, я догадывался! — признал Кводнон. — Но я хотел проверить свои ощущения. Будет ли мне так же приятно причинять кому-то боль, как это было в первый раз? Нужно все испытать, все попробовать.

Теперь Барбаросса бегал вокруг Арея, показывал ему палку и делился впечатлениями, как можно ее использовать:

— Если на меня кто-то нападет, я ему ка-а-ак дам!

— А кто на тебя нападет-то? — спросил Арей, и Барбаросса озадаченно замолчал. Такой вопрос, как видно, не приходил ему в голову.

— Ну кто-нибудь… — буркнул он разочарованно. — Можно же попросить кого-нибудь напасть! Ну в шутку!

— Вильгельма! Он тут главный злодей! — сказал Арей.

Застенчивый Вильгельм зарумянился как девушка и сдул со сгиба руки ночного мотылька. Касаться его пальцами он не рискнул, чтобы не повредить пыльцу.

Арей вспомнил, что и палку первым додумался взять именно Кводнон. Когда Арей спорил с ним, Кводнон вдруг мелко ощерился, схватил с земли дубину, принесенную кем-то для костра, и замахнулся двумя руками.

— Если ты еще раз скажешь мне «нет!», я вот этой вот штукой двину тебя по голове! — крикнул он в запальчивости.

Помнится, все стражи, разинув рты, с изумлением уставились на Кводнона. До этого ни у кого и в мыслях не было, что можно кому-то угрожать или, тем более, ударить. Кводнон почувствовал, что сделал что-то не то. Смутился. Отшагнул от Арея. Пугливо разжал руку. Палка выпала. Это была часть древесного корня, расширявшаяся к стволу и похожая на палицу.

Хоорс присел на корточки, разглядывая то, что выпало из руки Кводнона.

— Любопытно! А ведь этой штукой действительно можно сильно стукнуть! — заметил он. — Тут получается рычаг, а массивное окончание делает его опасным! Вот, смотрите, я сейчас ударю этим рычагом хотя бы по дереву!

Сказано — сделано. Полетела кора. Вильгельм бросился к сосне. Стал гладить ее, дышать на место со сбитой корой.

— Перестань, Хоорс! Что ты? — в ужасе воскликнул он. — Дерево же живое! Ему больно!

Хоорс смущенно бросил палицу в костер. Казалось, все благополучно забыто, но через неделю Арей обнаружил, что Барбаросса ходит с дубиной и говорит всем, что хромает. Но когда начинаешь выяснять, на какую ногу и что случилось, — злится и грубит. Еще через день палка появилась у Кводнона. Хорошая палка, в его рост, и даже, кажется, из красного дерева. А еще примерно через месяц Арей шел по лесу и услышал какой-то непонятный звук.

Он остановился. Прислушался. Звук повторился. Казалось, кто-то рычит и плачет одновременно, кусая себе руки. Арей пошел по направлению звука и в овраге обнаружил Хоорса. Хоорс сидел на корточках рядом с мертвым оленем, и спина его содрогалась от рыданий. Рядом лежала палка с веревкой и валялся окровавленный камень. Видимо, камень был привязан, но отвязался, потому что на веревке и сейчас еще были узлы.

Другие олени подходили к оврагу и, не спускаясь в него, издали чуяли кровь. В их повадках Арей замечал нечто новое: беспокойство, недоверие, страх. Услышав шаги Арея, олени оглянулись на него и, шарахнувшись, унеслись. И это тоже было непонятно. Раньше Арея никто не боялся.

— Что случилось? — спросил Арей.

Хоорс повернул к нему голову. Руки у него были в крови. Видимо, пытался помочь умирающему животному.

— Олениха… — прохрипел он. — Олениха!

— Она поранилась? Налетела на сук? Такое бывает! — утешил его Арей.

— Она не поранилась. Я ее убил, — крикнул Хоорс.

Лицо его скривилось. Арей ожидал новых рыданий, но Хоорс внезапно расхохотался. Он хохотал и бил по земле окровавленными кулаками. И в хохоте его, помимо горя, было и что-то новое, страшное, чему Арей пока не находил определения.

— Как это — «убил»? — не поверил он.

— Так!!! Шел по лесу с этим вот и думал, как испытать мое новое оружие. Искал какое-нибудь трухлявое дерево. А тут олениха!.. Она сама подошла! Первая! Стала нюхать мне руки. Я говорю ей: «Уйди!» Она не ушла! Я ей снова: «Уйди!» Лижет руки, пристает, попрошайка! Тогда я размахнулся, ударил — и камень на палке поразил ее точно в голову. Я не знал, что будет такая сила! Правда, не знал! Но мощь-то, мощь! — В страдающих глазах Хоорса вспыхнуло что-то новое. — Если найти камень с дырой, он не отвяжется, как этот…

Арей, не отвечая, поднялся и побрел прочь. Он уже понял, что Хоорс прекрасно переживет это горе. И не только переживет. Вскоре в лесу будут находить много мертвых оленей. И не только оленей. Ведь появится и новое оружие, которое тоже нужно будет на ком-нибудь испытывать. Животные, и детеныши животных, и детеныши их детенышей начнут бояться стражей и убегать от них. Львы, тигры, медведи, волки перестанут доверчиво тереться о ноги, а возможно, и додумаются однажды, что их длинные клыки и когти — оружие ничуть не хуже, чем камни и палки.

Сейчас Арей подошел к костру. Сел на корточки. Протянул к огню ладони. Льдинки оттаивали, превращаясь в капли воды. Усы с бородой заплакали прозрачными слезами.

— Летал? — понимающе спросил Вильгельм. — Я тоже летаю. Но высоко не рискую, а то упал недавно. Крылья уже плоховато держат.

— Ничего, — утешил Арей. — Главное: летаешь!

Он смотрел на лицо Вильгельма, озаренное костром, и вспоминал.

Одним из сильных доводов Кводнона, когда он настраивал всех против Эдема, было то, что многим казалось, что в Эдеме блага распределены неравномерно. Почему есть красивые и некрасивые? Сильные и слабые? Умные и глупые? Особенно это потрясало худенького жертвенного Вильгельма, который всегда и во всем искал справедливости.

Вильгельм вечно отыскивал где-нибудь в зарослях робкого стражика с короткими крылышками и начинал кричать, что его обделили. «Куда смотрит Дом Светлейших? И там, на последних небесах, куда смотрят? За что вот ему — как там тебя зовут? да тебя, тебя! — короткие крылышки? Может, он недостоин длинных крыльев? А если недостоин, то кто сделал его недостойным? Да стой ты ровно, тебе говорят!»

Робкий страж пытался забиться куда-нибудь в угол, но Вильгельм, не отпуская, таскал его за собой за ворот, шумел, и мало-помалу многим начало казаться, что добро не так уж добро и справедливо.

«А все-таки, — подумал Арей. — Вильгельм был искренен. Правда: почему короткие крылья? Ну да… если бы он летал, а не отсиживался в кустах — крылья бы у него окрепли… но ведь можно было дать ему и желание летать?»

Кводнон, до того отвлеченный разговором с кем-то, увидел Арея. Безобразная половина его лица заметно сморщилась. Красивая осталась такой же безмятежной. Кводнон шагнул к Арею. В руках у него была палка из красного дерева.

— Зачем, Арей? Зачем? — крикнул Кводнон. — Почему ты напал на Лигула? Едва не утопил его! Твои товарищи изумлены! Твои товарищи поражены!

Арей удивился, что Лигул так скоро сюда добрался. Ишь ты, шустрый!

— Он мне надоел, — сказал Арей.

— Лигул тебе надоел? Как ты можешь? Он же твой друг!

Арей терпеть не мог этой интонации добровольных собраний, этих негодующих глазок и протянутых к нему укоризненных ручек.

— Лигул не мой друг, — проворчал он.

— Как не твой? Мы же все вместе! Мы так решили!

— Это ты так решил, — буркнул Арей, испытывая неожиданное раздражение. — Так тебе удобнее манипулировать. Вот ты и скажи: «Я!» А то…«Мы изумлены… Мы поражены!»

— Что? Да как ты…

Голос оборвался. Кводнон отступил чуть назад. Все же Арей ничего не заподозрил, пока на него не упала тень. Он вскинул голову, но было уже поздно. Палка из красного дерева обрушивалась на него сверху, через рыжие искры костра. И там же, через костер, видел Арей и черное, неузнаваемое лицо Кводнона. Арей попытался отпрянуть. Поздно. Первый удар пришелся ему в плечо. Бросил его на землю. И сразу отнялась рука. Онемела до кончиков пальцев.

Второй удар проломил бы Арею голову, но его не было. Кводнон выронил палку. С ужасом смотрел то на нее, но на свои руки:

— Прости! Я не знаю, зачем я это сделал!.. Я не хотел!

Арей вскочил и побежал, придерживая за запястье болтавшуюся руку. Отскочив шагов на десять, он вспомнил о крыльях и взлетел. Вслед ему пронеслась палка, задевшая его по ноге, и несколько камней.

— Больше не возвращайся! — догнал его голос Кводнона. — Убирайся к своим светлым! Только они тебя не возьмут! Не нужен ты им!

…Арей поселился на глинистом склоне холма, спускавшегося к реке. Река была медлительна, широка, ленива. На закате и на рассвете реку ало заливало солнцем, и она становилась похожа на чешую огромной рыбы.

Рука не работала дня два, потом понемногу начала служить. Арей выкопал себе пещеру. Склон поддавался легко, только все время осыпался, пока Арей не додумался выложить потолок еловыми ветвями, подперев их бревном. Костер он не разжигал. В первую ночь очень мерз. Во вторую, когда плечо еще сильно болело и Арея бил озноб, откуда-то пришла большая рысь и согревала его. На третий день вечером, пролетая над рекой, Арей встретил юного Вильгельма. Вильгельм издали крикнул ему, чтобы Арей возвращался. Кводнон больше не сердится. Он вроде бы даже поссорился с Лигулом, и тот теперь непрерывно скулит, вымаливая прощение.

Подлетев к нему, Арей спросил, из-за чего вышла ссора. Вильгельм объяснил, что из-за расщелины в земле, из которой вырывается раскаленный пар с каплями пахнущей серой воды. Кводнон предположил, что расщелина идет к центру земли и что можно спуститься, найти пустоты, пещеры или, быть может, что-то еще более впечатляющее.

— Там будет наш мир! — воскликнул Кводнон. — Лучше, совершеннее Эдема! Существующий по иным, рациональным законам!.. Как мы его назовем? Ну не знаю. Пусть будет Тартар!

Стражи заинтересованно слушали. Распаляясь все больше и больше, Кводнон стал искать того, кто смог бы протиснуться в щель. Самым щуплым, несмотря на горб, оказался Лигул. Вот только лезть в щель, плюющуюся кипящим паром, герой отказался наотрез. Вцеплялся в корни деревьев, вопил, кусался, и закончилось все тем, что в щель он так и не полез и Кводнон избил его.

— Так ты вернешься? — крикнул Вильгельм Арею.

Арей покачал головой и, набрав высоту, описал над рекой полукруг, чтобы Вильгельм не выследил, где он прячется и случайно не проболтался Кводнону. В тот же вечер, бродя по лесу, Арей случайно засмотрелся на высохшую молодую сосенку. Выдернул ее из земли, очистил от лишних ветвей. Сосна была длинной, прочной, очень ровной. Именно палка, а не палица. Никаких утолщений. Идеальный прямой шест.

Очистив ствол от коры, Арей провел по нему ладонью, запоминая мельчайшие неровности. Да, утолщение, конечно, усиливает удар, но зато сколько минусов. Палку с утолщением нельзя вертеть. Нельзя использовать другой ее конец. Нельзя наносить тычковые удары. Неудобно отражать чужие удары. Да и вообще — зачем их отражать? Зачем вытеснять силу встречной силой?

Можно подставить свою палку так, что чужая палка только скользнет по ней. Палица пронесется, утолщение помешает ей быстро вернуться, а в это мгновение можно нанести свой удар по незащищенному противнику.

Арей почувствовал заинтересованность. Подобный жадный, постоянно возрастающий интерес он испытал когда-то к полету, когда, разглядывая крылья, впервые задумался, что, если чуть изменить угол наклона перьев, совсем неприметно, крылья станут более управляемыми и подойдут для пилотажа. Но это крылья! А тут какая-то палка! Неужели можно всерьез размышлять, как, используя палку или что-то еще, нанести противнику наибольший урон? А если противник не один? Если их двое, трое, пятеро? Задача бесконечно усложняется, но появляются и новые варианты решения.

Когда-нибудь крыльев у него не будет, а палка останется. Не одна, так другая. Палок в мире бесчисленное множество, и, возможно, они могут быть не только деревянными.

Арей перехватил шест за середину и, медленно вращая, стал воплощать то, что складывалось у него в голове. Движения шеста ускорялись. Худые руки дрожали от напряжения. Ничего! Когда-нибудь, руки, вы окрепнете, и ты, Кводнон, больше не сунешься ко мне со своей дубиной из красного дерева! Я научу тебя бояться!

Шест свистел, рассекая воздух. Арей жадно наблюдал за ним. Ага, ясно! Самые опасные части шеста — его концы. Последняя четверть или, может, треть. А вот первые две трети лучше подойдут для отражения чужого удара. Спору нет, оружие Хоорса, которым он убил олениху, опасно. Но если камень пронесется мимо цели, второй удар быстро не нанесешь. Шестом же можно достать и издали, только надо получше изучить тело. Его уязвимые зоны. Что это может быть? Глаза? Шея?

Так начала зарождаться математика смерти.

День проходил за днем. Месяц за месяцем. Арей все тренировался, потеряв счет времени.

Шест свистел, подгоняя себя своей тяжестью. Гнул молодые деревья, сбивал ветви, оставлял выбоины на коре. Арей радовался его силе, но где-то внутри зарождалось уже и недовольство. Нет, он не остановится на шесте! Да, шест удобен, хорош, но… его мало. Оружие должно быть мобильнее, удобнее, легче. Оно должно не ломать деревья, а срубать их. Жалить, разить, крушить, но подходить и для тонкого, осторожного, скальпельного движения. Быть и молотом, и палицей, и шестом, и копьем — всем сразу и одновременно.

Что же это может быть?