Неточные совпадения
Итак, она звалась Татьяной.
Ни
красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная, боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась
девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
Вспомнил, как она, красивая
девочка, декламировала стихи Брюсова, как потом жаловалась на тяжкое бремя своей
красоты, вспомнил ее триумф в капище Омона, истерическое поведение на похоронах Туробоева.
Федор Павлович не взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и, сверх того, прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять, а прельстился лишь замечательною
красотой невинной
девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской
красоты.
Глядя на бледный цвет лица, на большие глаза, окаймленные темной полоской, двенадцатилетней
девочки, на ее томную усталь и вечную грусть, многим казалось, что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки, жертв, с детства отмеченных перстом смерти, особым знамением
красоты и преждевременной думы. «Может, — говорит она, — я и не вынесла бы этой борьбы, если б я не была спасена нашей встречей».
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца, прелестного ребенка,
девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную
красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный.
Эта послушница производила на
девочку неотразимое впечатление своею застывшею
красотой и чудным голосом.
Самая
красота подраставшей Луши бесила Раису Павловну, и она с удовольствием по целым часам дразнила и мучила беззащитную
девочку, которая слишком рано для своего возраста привыкла скрывать все свои душевные движения.
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня…
девочку пьяной напоили…
девочка была… чистенькая… как яблочко, была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль было
красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой не целовала никого…
Старший сын ее обыкновенно оставался дома с мужниной сестрою, десятилетней
девочкой Аделиной, а младшего она всегда брала с собой, и ребенок или сладко спал, убаюкиваемый тихою тряскою тележки, или при всей
красоте природы с аппетитом сосал материно молоко, хлопал ее полненькой ручонкой по смуглой груди и улыбался, зазирая из-под косынки на черные глаза своей кормилицы.
Домик у Фигуры был обыкновенная малороссийская мазанка, разделенная, впрочем, на комнатку и кухню. Ел он пищу всегда растительную и молочную, но самую простую — крестьянскую, которую ему готовила вышеупомянутая замечательной
красоты хохлушка Христя. Христя была «покрытка», то есть девушка, имевшая дитя. Дитя это была прехорошенькая
девочка, по имени Катря. По соседству думали, что она «хвыгурина дочкб», но Фигура на это делал гримасу и, пыхнув губами, отвечал...
Сердюков вгляделся внимательнее в лицо
девочки, сидевшей на кровати, и оно поразило его своею болезненною
красотой и необычайным, непередаваемым выражением.
— Дурочка твоя Феня! — задумчиво произнесла Дуня и с явным обожаньем взглянула на подругу. — А для меня ты дороже стала еще больше после болезни. Тебя я люблю, а не
красоту твою. И больная, худая, бледная ты мне во сто крат еще ближе, роднее. Жальче тогда мне тебя. Ну вот, словно вросла ты мне в сердце. И спроси кто-нибудь меня, красивая ты либо дурная, ей-богу же, не сумею рассказать! — со своей застенчивой милой улыбкой заключила простодушно
девочка.
И хотя песочные, хвойные приморские Дюны с их мрачно красивым лесом мало походили своим видом на обычную русскую деревеньку, где родилась и провела свое раннее детство Дуня, душа
девочки невольно искала и находила сходство между этих двух вполне разнородных
красот.
Я невольно поддалась гнетущему настроению. Вот здесь, в этой самой зале, еще так недавно стояла освещенная елка… а маленькая чернокудрая
девочка, одетая джигитом, лихо отплясывала лезгинку… В этой же самой зале она, эта маленькая черноокая грузиночка, поверяла мне свои тайны, мечты и желания… Тут же гуляла она со мною и Ирой, тут, вся сияя яркой южной
красотой, рассказывала нам она о своей далекой, чудной родине.
Не одной
красотой смущала его вообще женщина, с ранних лет, еще когда школьником был, по шестнадцатому году, — а какою-то потребностью сойтись, в нее заглянуть, вызвать преклонение перед собою, видеть, как в какой-нибудь несмышленой или робкой немудрой
девочке вдруг распустится душа, откуда ни возьмутся ум, игра, смелость, дерзкая отвага.
Была ли это у меня зависть к ее
красоте, или я жалел, что эта
девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал я, что ее редкая
красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей
красоты, бог знает!
Лидии Чермиловой нет. Вместо нее Мцыри. В него я перевоплощаюсь, в нем живу. Как жаль только, что голос мой слаб, как у
девочки, и что весь мой облик, со светло-русыми, постоянно растрепанными волосами, так мало напоминает того прекрасного юного грузина, исполненного мужества, энергии и
красоты…
От первой же жены было две дочери: старшая, Ванда, величавая красавица, знавшая цену своей
красоте и скучавшая в деревне, и меньшая, Альбина, любимица отца, живая, костлявая
девочка, с вьющимися белокурыми волосами и широко, как у отца, расставленными большими блестящими голубыми глазами.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своею
красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16-тилетняя
девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но… теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
Теперь уже
девочки не идут, а почти бегут по людным улицам города. Феерично-волшебными кажутся Даше освещенные окна магазинов. А все же променяла бы она всю эту
красоту на скромный маленький домик подле церкви там, в селе, на горушке.
И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и
девочка, взволнованная
красотою ночи, и эта ночь, и луна, — и всё это вдруг вспомнилось ему.