Театр теней

Инна Манахова, 2022

Повесть о двух девчонках из детского дома. Они подружки, обе не без дарования, играют в школьных спектаклях, но при этом совершенно разные – и внешне, и по характеру. Жанна – яркая, самоуверенная, с броской внешностью и кучей поклонников. Юля на ее фоне – тихая невзрачная дурнушка, которая смотрит Жанне в рот и не сделает шагу без ее одобрения. Они взрослеют, поступают в театральное училище, и жизнь ставит перед ними свои вопросы, решить которые, как в детстве, уже не получается. Для среднего и старшего школьного возраста.

© Манахова И. В., 2022

© Пещанская М. А., иллюстрации, 2022

© Макет. АО «Издательство «Детская литература», 2022

* * *

Глава первая. Утро

Мои первые осознанные воспоминания относятся к жизни в интернате. Но в интернат я попала не сразу, а в пять лет, а что было раньше — помню отрывисто и смутно, причем эти воспоминания подозрительно похожи на сказку, как будто память меня обманывает, выдавая кадры из моей жизни вперемежку с волшебными картинками, созданными воображением. Например, я часто вспоминаю склоняющуюся ко мне из темноты белую лошадь с печальными круглыми глазами, поблескивающими остекленевшей слезой. Я протягиваю к ней руки, и лошадь осторожно берет у меня с ладошки маленькое красное яблочко, щекоча мне пальцы своими жесткими шершавыми губами. Откуда взялась эта лошадь? Мне рассказывали, что до пяти лет я жила в городской квартире с бабушкой, тихим и скромным библиотекарем, и никаких лошадей у нас не было и быть не могло. Бабушкино лицо я вообще не помню, зато помню, как удобно было держаться за ее большую и мягкую руку: иду с ней рядом, а моя ладошка в ее руке будто в лодочке плывет. Еще помню ее металлические, смазанные маслом формы для выпечки в виде звездочек, елочек и полумесяцев и сладкий вкус теста, которое я потихоньку отщипывала и жевала, пока бабуля не видит.

Дедушки у меня не было, но память почему-то бережно хранит портрет неизвестного старика в ветхой ворсистой шляпе. Этот старик будто бы несет меня на плечах, а у него в ногах путаются и лают собаки, и с полей его шляпы капает дождь, а мимо проплывают размытые огни домов и витрин, и пахнет мокрой шерстью, и очень хочется горячего чая с молоком и сахаром.

Но самое удивительное и необыкновенное из моих ранних воспоминаний — это каток на круглом лесном озере, где под прозрачным зеленоватым льдом в черной стылой воде сонно колышут плавниками золотые рыбки. Я пробую лед — делаю неуверенный шаг крохотной ногой, обутой в белый конечек, и тут же теряю равновесие, но рядом тихо скользит кто-то большой и сильный и сразу подхватывает меня за шиворот и аккуратно ставит, не давая упасть. Было ли это на самом деле или приснилось мне в счастливом сне? А может быть, я прочла это в книге или увидела в кино?

Как бы там ни было, в интернате эти полуфантастические видения прекратились. Там все было просто и без затей: общий зал, общая столовая, общие ломаные-переломаные игрушки. Дети — бледные, нечесаные и неумытые, с обкусанными ногтями, с черными кругами под глазами и слипшимися ресницами, совершенно одинаковые, будто горошины из одного стручка, в серой казенной пижаме. Меня тоже подстригли в кружок и одели, как всех, а ногти я обкусала самостоятельно. Ресницы у меня слипались, потому что я то и дело заливалась слезами.

Я попала в младшую группу, где одни малыши ревели не прекращая, другие бешено и ожесточенно дрались не на жизнь, а на смерть, а остальные сидели по своим углам и сосали палец. Кое-кому три раза в день приносили таблетки и заставляли их глотать под присмотром воспитателей. Ходили мы повсюду строем, держась за руки, но теперь никто не вел меня так удобно, как бабушка. Обычно руку оттягивали вниз, отчего приходилось шагать на полусогнутых; либо задирали вверх или размахивали ею из стороны в сторону, да так часто, что начинало зудеть плечо; либо стискивали пальцы с такой силой, что рука затекала чуть ли не до локтя, а иногда, наоборот, держали слабо, отчего ладонь болталась в чужой мокрой и липкой лапке как неприкаянная.

В корпусе постоянно пахло или туалетом, или столовой, где варили гороховую кашу и кислые щи. А вот порошковое молоко при подогреве пахло немного приторно, но все же приятно и напоминало мне о родном доме, которого больше не было. Спали мы в просторной комнате-казарме с ровными рядами двухъярусных коек. Когда спишь на верхней койке, то такое ощущение, что плывешь на плоту по ночной реке, но в шестом часу утра, когда сон — самый теплый и самый сладкий, всегда в одну и ту же минуту над головой вспыхивает ровный и беспощадный электрический свет и безжалостно выдирает тебя из блаженной дремы.

Я была тихим, замкнутым, почти аутичным ребенком и в первое время все никак не могла ни с кем подружиться, сидела себе в стороне и постукивала обломком вилки по подобранному во дворе бутылочному осколку. Мне очень нравился тонкий и нежный звон, который при этом получался. Едва ко мне приближались другие дети, я сразу терялась, отворачивалась или уходила от них подальше.

Я заметила, что некоторых мальчиков и девочек иногда навещают мамы или папы и забирают их домой на выходные или праздники. А меня никто не навещал: бабуля умерла, а других родственников я не знала. Но все же меня неустанно согревала надежда, что где-то на свете живут родные и близкие мне люди, которые не прекращают меня искать, и что они совсем скоро придут ко мне в интернат и заберут меня отсюда. Так у меня появилась привычка ждать их: я украдкой от воспитательниц и нянечек взбиралась на подоконник и, притаившись за шторой, просиживала там часами, вполголоса напевая песенки и ковыряя оконную смазку. Или во время прогулок торчала у высокого проволочного забора и с неистощимым упорством вглядывалась в угол дома на улице, из-за которого, как я думала, должны были вот-вот показаться мои долгожданные родственники. Тех, кто на выходные мог выйти за интернатский забор, я считала самыми счастливыми детьми и чуть не плакала, глядя, как их одевают и уводят, обнимая, целуя и ласково тормоша, а иногда прямо тут, на улице перед интернатом, вручают им какие-то подарки: воздушный шарик на ниточке, мороженое, леденец или плюшевую игрушку. Но мне хотелось не столько новых игрушек или сладостей, сколько того, чтобы кто-нибудь взрослый подбежал ко мне с улыбкой, подхватил на руки и подкинул высоко-высоко! Так было до тех пор, пока в нашей младшей группе не появилась новая, особенная девочка.

Ее привели зимой, за две недели до Нового года. В тот вечер я по привычке ежилась на холодном подоконнике, вглядываясь в темно-синие зимние сумерки за окном. А потом с неба хлопьями повалил праздничный белый снег, и наблюдать за бешено летящими из тьмы крылатыми и яростными снежинками было так захватывающе, что я забыла обо всем на свете — даже о конспирации — и высунулась из-за шторки. Меня тут же заметила нянечка.

— Чего это ты там делаешь? Попу прохлаждаешь? — иронично поинтересовалась она. — А я-то гадаю, кто у нас на окнах всю смазку расковырял? А ну марш в карцер!

Карцером у нас называлась маленькая кладовка без окон, куда складывали весь бытовой хлам: поломанные стулья, какие-то дощечки, рваные матрасы и дырявые ведра. Туда же сажали непослушных детей на срок, зависящий от тяжести совершенного «преступления»: от пятнадцати минут до нескольких часов.

Меня посадили в карцер на весь вечер, поэтому я не увидела, кто привел новенькую девочку. Малыши рассказывали, что это был очень странный и даже страшный человек с черными глазами и черной курчавой бородой, в рваном шейном платке ярко-алого цвета, отчего казалось, будто у него вся шея и грудь залиты кровью. Впрочем, воспитательницы не разглядели в нем ничего пугающего, кроме того, что этот человек был пьян и громко ругался.

Девочка, которую он привел, внешне напоминала цыганку, а наряжена была как принцесса: в черную блестящую шубку, в малиновую шапочку, из-под которой задорно выбивались ее темные кудри, в чудесные карамельно-красные ботиночки на шнурках. Под шубкой на ней оказалось малиновое бархатное платье с белым кружевным воротничком.

Девочку привели уже после ужина, поэтому ее покормили не в столовой, а на кухне, а потом отправили в спальню-казарму, где она, видимо что-то перепутав, преспокойно заняла мою койку под номером шесть. Когда меня выпустили из карцера и я, почистив зубы и умывшись, побежала в кровать и ловко взобралась по лестнице на свой «второй этаж», моему изумлению не было предела. На моем месте посапывала маленькая незнакомка, похожая на очень красивую и дорогую куклу, а ее роскошные кудри лежали веером вокруг головы, накрывая всю подушку и даже свисая вниз!

Сперва я не поверила, что передо мной — самая обыкновенная девочка, такой же человек, как и я. Мне она показалась феей из волшебной сказки, и я мгновенно вообразила, что ее привело сюда какое-то страшное и уму непостижимое черное колдовство. Перед моими глазами ясно встала картина: королевский дворец, золотая колыбель, в колыбели тихо качается кудрявая малышка под кружевным одеяльцем. Но тут большое и красивое окно с цветными стеклышками распахивается от порыва сильного ветра, который задувает все свечи в королевской спальне, и в комнату в полнейшей темноте влетает страшный филин с недобрыми горящими очами, огромными и круглыми, будто блюдца. Филин подлетает к кроватке, широко взмахивая темно-фиолетовыми плюшевыми крыльями (тут я вспомнила мягкую игрушку, которую подарили одному мальчику из нашей группы), хватает девочку за ворот ночной рубашки хищными когтями, возносится ввысь и улетает в непроглядный беззвездный мрак зимней ночи, который вливается в открытое окно, будто чернила из надкушенного стержня. Злой филин уносит девочку в запредельно далекие неведомые края, но добрый волшебник в образе белого голубя догоняет его, храбро вступает с ним в поединок и клюет его прямо в глаз! Филин от боли разжимает когти, и девочка падает с небес точнехонько в мою интернатскую кроватку под номером шесть! И теперь я должна помочь ей вернуться домой, в ее сказочное королевство, похожее на прекрасную мечту или сладкий сон. При этом я знаю, что добрый голубь принесет мне подсказку и я обязательно найду туда путь и верну девочку родителям. И королева-мать всплакнет и подарит мне золотой апельсин, а король пообещает полкоролевства, только я не возьму, а ухвачу за крыло ослепительно-белого голубя и вернусь в интернат на свою шестую койку… Размышляя в таком духе, я крепко уснула, свернувшись клубочком у ног этой новенькой девочки.

Сквозь пелену полуобморочного сна я чувствовала, как кто-то ласково и мягко щекочет мне лицо: нос, щеки и лоб. Может быть, это злой филин парит надо мной, задевая меня краешками лиловых плюшевых крыльев? А вдруг он вернулся за своей добычей и сейчас заберет эту девочку от меня и унесет ее кому-нибудь другому? Я с трудом разлепила веки, села на кроватке и испуганно уставилась в темноту. Перед собой я увидела хитрющее круглое личико кудрявой девочки, которая сияла на меня в ночи своими зелеными, как у кошки, глазами и лукаво улыбалась, растянув губы до ушей. В руке она крутила маленькое перышко, выдернутое не у филина, а, скорее всего, из подушки, и щекотала им мой нос. Я оттолкнула ее руку, чихнула и пригляделась. Теперь красота девочки уже не казалась мне волшебной: на лице — веснушки и царапины, под ногтями — грязь, во рту не хватает переднего зуба, да еще этот ее «бывалый» прищур, как у помоечной кошки…

— Ты не принцесса! — твердо заявила я.

— Тише ты! — прошипела девочка, зажимая мне рот своей крепкой горячей ладошкой. — Все спят! Ну конечно, я не принцесса! Я — Жанна. А ты кто?

— Юля, — робко ответила я.

— Шепотом говори! — вновь зашипела девочка, сделав круглые глаза. — Почему ты спишь в моей кровати?

— Это моя кровать! — тихо, но решительно произнесла я. — Шестой номер мой, у кого хочешь спроси!

— Завтра будем спрашивать, — усмехнулась девочка, — а сейчас проваливай!

— Как это — проваливай? — растерялась я.

— А вот так! — И девчонка повалилась на меня всем телом, трясясь от еле сдерживаемого смеха, и начала спихивать меня с кровати.

Я испуганно вцепилась одной рукой в матрас, а другой — в ее роскошные кудри. Какое-то время мы отчаянно боролись, толкаясь и пихаясь ногами и локтями и тяжело сопя, а потом я вдруг почувствовала, что матрас уже наполовину свесился вниз и мы обе вот-вот полетим с кровати. Я широко раскрыла рот в беззвучном крике. Беззвучным он получился, потому что девчонка закрыла мне рот обеими ладошками, а когда я начала задыхаться, на миг убрала ладошки, отвернулась и тут же навалила на меня сверху подушку. Я подхватила подушку и замерла, не дергаясь. Но девчонка не стала меня добивать и спихивать на пол, а неожиданно схватила за ноги и втянула обратно на кровать вместе с матрасом.

— Значит, так, — чуть слышно пробормотала она, задыхаясь, — я только что спасла тебе жизнь, а за это ты должна кое-что для меня сделать!

— Что? — тяжело дыша, еле вымолвила я.

— Сейчас ты пойдешь со мной на кухню и покажешь, где лежит нормальная еда: я проголодалась до ужаса, а эти ваши воспиталки ничего мне не дали, только хлеб и манную кашу!

— Привыкай! — прошептала я. — У нас тут всегда так кормят!

— Ага, так я и поверила! — иронично улыбнулась девочка. — Я своими глазами видела, как они там на кухне распивали какао и жрали бутерброды с колбасой и с сыром и еще консервы открывали! Выходит, все-таки есть у них вкуснятина!

— Это они, наверное, из дома принесли, — неуверенно ответила я.

— Из дома? — высокомерно усмехнулась девочка и с видом знатока добавила: — Они из дома ничего сюда не приносят, кроме плохого настроения! А отсюда тащат продукты целыми сумками!

— Откуда ты знаешь? — шепнула я, невольно затаив дыхание.

— От меня ничего не скроешь! — хитро подмигнула девочка и ухмыльнулась.

Впоследствии меня еще не раз поражала непостижимая способность Жанны угадывать и замечать в окружающем мире двуличие, ложь и плутовство. Сама я не обладала этим удивительным даром и постоянно оказывалась в дураках. Но при этом я, как ни странно, никогда не чувствовала себя обиженной или чем-то обделенной. Мне даже нравилось, что неприглядная изнанка жизни, похожая на гниль, затаившуюся под яркой кожицей спелого фрукта, остается скрытой от моих глаз до последнего и я могу спокойно, не сомневаясь и не боясь, радоваться жизни. Вообще-то Жанна, несмотря на всю ее ушлость и ловкость, тоже умела радоваться, но в ее радости никогда не было ничего наивного и простодушного. Ее с самых ранних лет отличала от других детей какая-то особенная проницательность и непередаваемая взрослая ирония, мелькающая, словно солнечный зайчик, в ее понимающей улыбке и остром взгляде. Я, раскрыв рот от изумления, наблюдала за этой похожей на цыганку девочкой. Она не пробыла в интернате и нескольких часов, а уже знала, что воспитатели воруют еду, что охранник часто оставляет свой пост без присмотра, дабы потихоньку сбегать в ларек за водкой, поэтому стащить у него ключи от кухни — плевое дело. Что дежурящая по ночам нянечка тоже не промах выпить на пару с охранником, а после выпивки будет клевать носом и не заметит, как по коридору бегают дети, которым в этот час полагается крепко спать в своих постелях.

Едва мы оказались на кухне, как Жанна мгновенно сориентировалась и отыскала початую коробку какао-порошка и большую распечатанную упаковку сосисок.

— Видала? — насмешливо бросила она в мою сторону. — А ты говоришь: каша с хлебом!

Помню, мы с ней тогда наелись сосисок до полного отупения, я даже опьянела от непривычно сытного и вкусного ужина. А потом мы горстями запихивали в рот сухой и сладкий какао-порошок с приятной шоколадной горчинкой и запивали его ледяной водопроводной водой.

— Послушай, а мы ведь тоже воры! — внезапно осенило меня.

Жанка согласно закивала, продолжая торопливо жевать какао.

— Воровать нехорошо! — на всякий случай напомнила я и тут же протянула ей ладошку за новой порцией угощения.

А Жанка от души отсыпала мне какао из заметно полегчавшей коробки.

Наше неслыханное пиршество прервали охранник с дежурной нянечкой, решившие наведаться на кухню за закуской и внезапно обнаружившие пропажу ключей. Нянечка надавала нам пощечин, а потом схватила за уши и заточила в карцер, где мы просидели целую вечность, разговаривая друг с дружкой вполголоса из уважения к окружающей тьме и тишине.

Из карцера мы вышли лучшими подругами и крепко держались за руки на утреннем совете воспитателей, где обсуждался наш проступок. В наказание нас отправили чистить снег в подмогу дворнику. Каждой выдали небольшую, вкусно пахнущую деревом лопатку, и мы, не размыкая рук, потопали во двор. Но я ничуть не расстроилась: теперь, когда у меня — абсолютно одинокой и всеми покинутой — вдруг появилась родная и любимая Жанка, никакие взрослые мне больше не были нужны. Я обрела друга, сестру и повелительницу в одном лице и перестала ждать от судьбы иных чудес.

Никогда еще я не ощущала себя такой счастливой, как в то морозное зимнее утро, когда с трудом шваркала своей лопаткой по снегу, с удовольствием слушала Жанкин веселый щебет и сама изредка подавала голос. Изо рта у меня вырывался теплый белый пар, а Жанкино лицо разрумянилось, как вишня. Я радостно на нее поглядывала, и в голове у меня трепыхалось: «Это — моя подружка! Моя родненькая! Моя лучшая! Только моя!»

Мне нравилось думать, что мы с Жанкой каким-нибудь непостижимым образом могли происходить из одной семьи. Я рассказала ей о своей бабушке, о старике в потертой и ветхой шляпе, о лошади с шершавыми губами, об озере с золотыми рыбками. Выкладывая перед ней эти мелкие сокровища моей памяти, я втайне надеялась, что она узнает, вспомнит, воскликнет: «Да, да! Я тоже там была! Я тоже это видела!» И она как будто бы начинала что-то припоминать и даже рассказала мне о своих рыбках, но не золотых, а полосатых, и не из озера, а из аквариума — огромного, квадратного, с розовыми улитками по стенкам. А потом упомянула и лошадей: ее будто бы катали по полю в санках, а лошади бежали впереди, бодро помахивая хвостами и оглушительно звеня медными бубенцами. А вместо бабушки у нее была пожилая тетка.

— Злющая ведьма! — воскликнула Жанка. — Она била меня по рукам за то, что я потаскивала у нее из буфета ириски! — И показала мне длинный и тонкий, побелевший от холода шрам на мизинце: — Старуха поставила мышеловку рядом с вазочкой, в которую насы́пала конфеты, а я не заметила и прищемила палец, а когда попыталась вырваться, разорвала кожу до мяса!

Я осторожно потрогала ее мизинчик, а потом подняла на нее потеплевшие глаза и с переполненной душой прошептала:

— Жанка, я тебя люблю больше всех!

— Ну и овечка ты! — довольно усмехнулась Жанка. — Не вздумай больше никогда говорить такие глупости, особенно мальчишкам! Кстати, у тебя есть друзья среди мальчишек?

Я покачала головой. Мне всегда казалось, что от мальчишек — одни неприятности: они то дерутся, то дружно что-нибудь поджигают или ломают, то гоняют по двору старенький грязный футбольный мяч и непременно угодят этим мячом тебе в голову. Поэтому я привыкла обходить мальчиков за километр и вообще старалась как можно реже попадаться им на глаза.

— Ну и дура! — неожиданно заявила Жанка. — С мальчиками нужно уметь обращаться, тогда они для тебя что хочешь сделают, ты только успевай командовать!

— Да чего они там могут! — с улыбкой махнула я рукой.

— Да что угодно! — возразила Жанка. — И снег за тебя почистить, и какао своровать, и перед воспитателями ответить! Мальчики везде пригодятся! Поэтому не надо от них шарахаться! Хочешь, я тебя научу, что говорить и делать, когда подходишь к мальчику? Если будешь вести себя как положено, любой мальчик за тобой сразу побежит. Хочешь?

— Конечно, хочу! — воскликнула я, уже рисуя в воображении армию преданных мне мальчишек, шустро расчищающих сугробы вместо меня.

— Тогда слушай внимательно. К мальчику нужно подходить с улыбкой и сразу же загадать загадку, чтобы ему стало интересно. Он начнет тебя расспрашивать, а ты не отвечай ни да, ни нет и не забывай улыбаться и смотреть ему прямо в глаза! А потом пошути и быстро уходи. А перед уходом еще разок обернись, посмотри на него поверх плеча с таким видом, будто хочешь засмеяться, но терпишь, и уматывай! И — вот увидишь — он за тобой тут же поскачет!

— Правда, что ли? — удивилась я. — Не может быть!

— Еще как может! — наставительно произнесла Жанка. — Вон нашу группу на прогулку вывели! Подойди к какому-нибудь мальчишке и проверь! Сама все увидишь!

— Даже и не знаю… — засомневалась я.

— Ну, чего ты мнешься? — подзадоривала меня Жанка. — Кто тебе из этих больше нравится?

— Вон тот, — показала я на самого симпатичного, на мой взгляд, мальчика.

— Ну и топай к нему! — подтолкнула Жанка. — И чтоб все сделала, как я тебе велела!

— Да ну, не пойду! — запаниковала я, вырываясь.

— Иди, иди! — требовательно прикрикнула Жанка. — В первый раз всегда страшно, а потом привыкнешь!

И я пошла навстречу ничего не подозревающему мальчику Вове на не гнущихся от волнения ногах. Я совершенно не представляла, какую загадку ему загадать сначала и как пошутить потом, но, к счастью, вовремя вспомнила один старый интернатский розыгрыш, который мне как-то устроили ребята из старшей группы. Этот розыгрыш удачно совмещал в себе и загадочность, и шутку, поэтому, вооружившись им, я сразу почувствовала себя увереннее и, почти не стесняясь, показала мальчику Вове свои десны в широкой и глуповатой детской улыбке. Вова поглядел на мою жизнерадостную гримаску, моргнул и выронил совочек.

— Вова, хочешь, я погадаю тебе по руке? — таинственно понизив голос, предложила я, старательно заглядывая ему в глаза.

— А ты умеешь? — с сомнением спросил Вова.

— Конечно, умею! — заверила его я, продолжая улыбаться во весь свой беззубый рот.

— Ну погадай, — согласился Вова и протянул мне ладошку.

Я взяла его руку за пальцы и поднесла ее к самым глазам, будто бы вглядываясь в линии судьбы на этой маленькой розовой от стужи ладони.

— Ну, чего там? — с любопытством спросил Вова, подпрыгнув от нетерпения.

— Ты будешь жить долго и счастливо, — прошептала я и, помолчав, добавила: — Пока не утонешь в пруду. Видишь пруд?

— Нет, не вижу, — растерялся Вова.

— Смотри внимательно! Видишь? — настаивала я.

— Да не вижу я ничего! Где тут пруд? — заволновался Вова.

Продолжая улыбаться, я смотрела ему в глаза, поджидая, пока у меня во рту накопится достаточно слюны, а потом зажмурилась и смачно плюнула ему в ладонь:

— А теперь видишь пруд?

Вова ошарашенно поглядел на плевок, потом — на меня, потом — опять на плевок, а я, глупо улыбаясь, развернулась и потопала прочь. Через несколько шагов приостановилась, обернулась, взглянула на него поверх плеча и издала короткий смешок. Не успела я усмехнуться, как случилось в точности то самое, что обещала мне Жанка, — Вова побежал за мной вприпрыжку! Но при этом он угрожающе размахивал совочком и грубо ругался, поэтому я сочла разумным прибавить ходу и пулей полетела от него по двору.

Некоторое время я убегала, петляя зигзагами, и мимо, как во сне, промелькнули стены интерната, забор, удивленные лица других детей и возмущенно раскрытый рот воспитательницы, а потом на моем пути резко и внезапно выросло дерево, и я, недолго думая, взлетела на его верхушку, будто ошпаренная кошка.

Мальчик Вова топтался под деревом, размахивая совочком и показывая мне свое гневно нахмуренное запрокинутое лицо, но вскоре его оттеснила в сторону нахлынувшая толпа малышей во главе с перепуганной и сердитой воспитательницей. Повинуясь ее оглушительному, будто вой пожарной сирены, крику, я покорно слезла с дерева, получила свою порцию шлепков и подзатыльников и под дружный смех группы побрела прочь к тому сугробу, из которого одиноко торчала брошенная мной лопатка, а неподалеку припрыгивала заинтригованная подобным поворотом событий Жанка.

— Это что сейчас тут было? — накинулась она на меня.

— Все случилось, как ты сказала! — тяжело дыша, ответила я. — Твой фокус работает: он и вправду за мной припустился!

— Что-то слишком резво он рванул, — с сомнением покачала головой Жанка. — Конечно, всякое бывает, и у меня по-разному было, но чтобы так сразу рванул — никогда!

— Учись! — засмеялась я и показала ей язык.

На этом мой эксперимент по приручению диких мальчиков и завершился, а вот Жанка вскоре продемонстрировала мне во всей красе, что ее способ действует, причем безотказно. Не прошло и недели, как все мальчишки из нашей группы от мала до велика уже ходили за ней как приклеенные, дрались между собой за право подержать ее за ручку или занять рядом с ней место за обеденным столом, а также воровали для нее всякие вкусности и заваливали ее подарками кто во что горазд. У Жанки в одночасье скопилось богатое приданое: стеклянные шарики, бумажные цветы, засушенные бабочки и тараканы с оторванными лапками, позолоченная ореховая скорлупа, наклейки, красивый тюбик из-под крема, пластмассовая крышка от флакона с духами в форме полураспустившегося розового бутона, крохотная гипсовая фигурка балерины с отломанной ногой, осколок вазы с изображением китаянки в халате, блестящие фантики от шоколадных конфет, разноцветные резинки, заколки, бусы из вишневых косточек, музыкальная шкатулка без заводного ключа и плюшевый мишка с разорванным брюхом, в котором удобно было перетаскивать контрабандное печенье из кухонного шкафа. Самым удивительным подношением был зеленый майский жук, наглухо замурованный в янтарь.

— Он мертв? — спрашивала я, с легкой опаской прикасаясь к куску янтаря указательным пальчиком.

— Нет, он просто спит! — возражала Жанка. — Вот наступит лето, и мы его отпустим на волю, и тогда он полетит на небо и принесет нам хлеба…

— Черного и белого, только не горелого! — радостно подхватывала я известную малышовую присказку. — А кто тебе его подарил?

— Не помню, — пожимала плечами Жанка. — Да какая разница!

Она и в самом деле никогда особо не выделяла никого из толпы своих маленьких поклонников. А мальчики из ее свиты, казалось, навечно забросили все свои мальчишечьи дела и только того и ждали, как бы скорее выполнить очередное Жанкино поручение. При этом никто из них не страдал и не проявлял никакого недовольства или ревности. Жанка умудрялась обходиться с каждым из них так ловко, что они и предположить не могли, что их водят за нос, и готовы были на руках носить свою насмешливую, а порой жестокую и грубую хозяйку!

Когда мы вместе с воспитателями начали ставить спектакль к новогоднему утреннику, у Жанки открылся еще один талант — актерский. Ей поручили сыграть хитрую лисичку, которая должна была стащить у Деда Мороза мешок с подарками и испортить остальным лесным зверям новогодний праздник. Она на первой же репетиции ошеломила всех маленьких зрителей, а воспитательницу рассмешила до слёз своей вальяжной походочкой, игривыми ужимками, подмигиваниями, смешками и бесстрашным кокетством с большим и неуклюжим медведем, который так и не сумел отобрать у нее украденный мешок с подарками. Вместо того чтобы во всеуслышание пристыдить наглую лисичку и вырвать мешок из ее цепких коготков, медведь густо краснел, хихикал и неловко переминался с лапы на лапу, а стоило лисичке крутануть перед ним приклеенным к юбке меховым хвостом, как он уже готов был поедать печенье у нее с руки, по первому зову пуститься перед ней в пляс на задних лапах и даже прыгнуть в обруч!

Всем остальным детям из нашей группы достались роли попроще. Тем, кто хоть как-то умел танцевать и пел, попадая в ноты, поручили изображать белочек, которые сопровождали Деда Мороза в пути и веселились вместе с ним под сияющей огнями елкой. Остальные — безголосые, бессловесные, глуховатые, неумелые и просто стеснительные — должны были нарядиться зайчиками и молча пробегать по сцене из одной кулисы в другую. Меня, робкую и тихую девочку, сразу записали в зайчики, но, в отличие от большинства моих одногруппников, которые считали роль зайчика позорной и с нытьем и слезами требовали перевести их в почетный отряд белочек, я ни с кем не спорила и не плакала от обиды, а преспокойно вы́резала из картона заячьи ушки, послушно их надела и побежала на сцену смотреть, как Жанка дрессирует медведя.

— А почему ты не белочка? — возмутилась Жанка, увидев на мне заячьи ушки.

— Да ну! Я лучше зайчиком побуду, — смущенно ответила я, опустив голову.

— И тебе не стыдно? — ахнула Жанка.

Я робко улыбнулась и отрицательно покачала головой, искренне не понимая, чего мне стыдиться.

— Так не пойдет! — отрезала Жанка и для пущей убедительности притопнула ногой. — Зайчик — это все равно что пустое место! Я попрошу воспитательницу, чтобы тебя записали к белкам!

— Не надо! — взмолилась я. — У меня все равно ничего не получится! Я не умею петь и танцевать, я стесняюсь!

— А позориться среди убогих ты не стесняешься? — закричала Жанка и тряхнула меня за шиворот. — Так и будешь всю жизнь по углам прятаться, пока другие на сцене веселятся? Пусть остальные идиоты стесняются, они все равно ничего не понимают, а ты не вздумай! Наше место — в центре!

— Жанка, пожалуйста, можно я останусь зайчиком?! — в страхе заголосила я. — Я буду очень хорошим зайчиком, вот увидишь! Я буду центровым зайчиком!

— Ладно… — со вздохом сдалась Жанка. — Хочешь оставаться зайцем — дело твое. Но ты обязательно должна что-нибудь придумать, чтобы тебя все заметили! Не просто перебегать по сцене, а сделать что-нибудь особенное, понимаешь? Тогда на тебя обратят внимание и в следующий раз дадут тебе роль поинтереснее!

— Что же я могу сделать? — удивилась я.

— Ну, пробегись как-нибудь смешно! Ушами пошевели, носом поводи по сторонам! Вот покажи мне прямо сейчас, как ты побежишь по сцене!

Я пожала плечами и вприпрыжку поскакала мимо Жанки, прижав руки к груди.

— И это всё? — приподняв брови, насмешливо поинтересовалась Жанка. — А почему ты не смотришь в зрительный зал? Если тебя выпустили на сцену, значит, ты уже актриса и должна всегда обращаться к зрителям! А ты скачешь с таким видом, будто тебе на всех плевать!

— А что еще нужно? — не поняла я. — Спрыгнуть со сцены и бежать с ними всеми целоваться, что ли?

— Целоваться необязательно, а вот подмигнуть зрителю не мешало бы! — наставительно проговорила Жанка. — Ты представь: смотрит на тебя кто-нибудь из первого ряда — усталый, злой, на работе его ругают, дома ругают, сын в интернате подрался и разбил окно, а тут ты бегаешь по сцене с кислым видом, будто ему одолжение делаешь! Что он подумает? Да он обидится на такое представление, а про тебя скажет, что ты — сопля зеленая! А теперь вообрази: он там сидит, скучает, а тут ты выбегаешь, красивая, веселая, нашла его взглядом — и улыбочку ему! Покрутилась, обернулась, ручкой помахала — и воздушный поцелуй! А дядя доволен: ему улыбаются, для него стараются, значит, не так уж все и плохо в его вонючей жизни! В конце выступления он обязательно похлопает в ладоши, а потом прибежит за кулисы дарить тебе конфеты или мелочь на мороженое даст! Поняла?

— Я так не сумею, — покачав головой, ответила я.

— Можно и по-другому, — не унималась Жанка. — Ты, главное, не бегай с глупым видом и не зажимайся! Необязательно все делать, как я! Ты придумай что-нибудь свое, особенное, и делай как тебе удобно! Но зрители должны видеть, что ты для них стараешься, и им должно быть приятно!

— Не могу, — тихо упиралась я. — Мне страшно!

— Ну, сыграй трусливого зайца, который всех боится! — раздраженно бросила Жанка. — Только не забывай, что ты все-таки заяц, а не просто Юля с картонными ушами!

В праздничное утро, когда должно было состояться наше представление, вновь ударил мороз и неожиданно выглянуло солнце. Приоткрыв рот, я неотрывно рассматривала морозные узоры на стекле, похожие на белых улиток, рыб и осьминогов. Время от времени я обводила пальчиком контуры этих затейливых ледяных рисунков и мечтательно жмурилась. За щекой у меня таяли две слипшиеся карамельки, которые нам раздали за завтраком к чаю, где-то за спиной у меня бегали мои взволнованные и нарядные одногруппники, шурша новогодними блестками и снежинками, вырезанными из фольги, скрипя туго надутыми воздушными шарами и похрустывая разноцветными обертками, в которых прятались, будто в гнездышке, оранжевые мандарины, золотые груши и шоколадные яйца с игрушкой внутри, и меня не покидало ощущение великого торжества и тихого ослепительного счастья. Радость была настолько сильной, что, когда я пробегала по коридору, мне казалось, что я не всегда успеваю оттолкнуться от пола ногой и половину пути легко парю в воздухе, будто воздушный шарик, наполненный гелием.

В нашем актовом зале холодно и вкусно пахло елкой, и когда я закрывала глаза, то сразу представляла себе обледенелое озеро, поблескивающий на солнце заснеженный лес и какого-то взрослого незнакомца, бесшумно скользящего на коньках мимо застывших в неподвижности камышей…

А в коридорах уже вовсю шумели и толпились чужие родители и прочие гости, и вскоре зрительный зал набился битком, и в нем стало так жарко, что кровь прилила к моему лицу и я даже начала немного задыхаться. Я смотрела на море незнакомых лиц из-за кулис, робко прижимая к груди картонные заячьи ушки, и с ног до головы трепетала от еле сдерживаемого волнения. Казалось, стоит мне сделать всего лишь один крохотный шажок вперед, на ярко освещенную сцену, как я моментально вспыхну и за секунду сгорю от стыда.

Между тем по условному сигналу воспитательницы на сцену стайкой высыпали белочки и под аккомпанемент расстроенного пианино начали свой незатейливый танец: два прихлопа, два притопа, поворот — и вновь всё сначала. Зайчики волновались за кулисами и не сводили глаз с воспитательницы, готовясь выбежать, как только она взмахнет рукой.

Внезапно за моей спиной каким-то непостижимым образом оказался тот самый мальчик Вова, которому я плюнула в ладонь. Он нарядился в бельчонка и поджал верхнюю губу, по-беличьи выставив наружу передние зубы. Его маленькие круглые глазки злобно блестели, а щеки раздувались, и не успела я учуять подвох, как он с силой вытолкнул меня из-за кулис. Я потеряла равновесие и кубарем выкатилась на сцену. Воспитательница ахнула, все бельчата замерли, как подстреленные, и разом обернулись в мою сторону, пианино издало фальшивую ноту и затихло, а я вскочила на ноги и затравленно озиралась по сторонам. Мимоходом я успела взглянуть в зрительный зал и в то же мгновение вспомнила Жанкины слова: «Раз уж ты на сцене, нужно веселить зрителя!» И тогда я через силу встряхнулась, расправила плечи, нацепила заячьи ушки, отстраненно заметив, что одно картонное ухо надломилось при падении, и, выдавив из себя задорную улыбку, жизнерадостно запрыгала через всю сцену мимо совершенно обалдевших белочек в сторону противоположной кулисы, высоко задирая и выбрасывая вперед ноги, как при исполнении канкана. Перед тем как скрыться за кулисой, я широким жестом послала зрителям воздушный поцелуй и низко раскланялась, а надломленное ухо при этом окончательно упало и закрыло мне левый глаз.

Что случилось дальше, мне неведомо, ибо я совершенно ослепла, оглохла и вообще умерла от стыда. Помню, я кого-то расталкивала, продираясь к выходу, потом убегала прочь, не чуя под собой ног, потом пряталась в туалете среди сырых подгнивших труб, с которых монотонно капало мне на голову и плечи. Жанка отыскала меня там уже после праздничного обеда. Она принесла мне помятое шоколадное яйцо, зажав его в кулачке, и засахаренную вишенку из пирога, и я с благодарностью проглотила ее дары, поливая их обильными слезами, а Жанка хохотала, лохматила мне волосы, дергала меня то за уши, то за нос и ласково утешала, приговаривая:

— Ну хватит, не плачь! Ты отлично выступила! Весь зал катался со смеху — аж до слёз, а потом как пошли аплодировать! Даже мне так не хлопали!

А я все никак не могла успокоиться и продолжала всхлипывать до позднего вечера. Жанка, которая частенько перебиралась по ночам ко мне в кровать, после рассказала, что я даже во сне не переставала жалобно вздыхать и бормотала что-то, и плакала, и стонала.

В ту же зиму у нас с Жанкой состоялась первая и единственная за всю последующую жизнь серьезная ссора. Причиной послужил обыкновенный снеговик, которого мы дружно и сообща лепили до тех пор, пока я не заявила, что хочу приделать ему усы и бороду из еловых веток. Жанка тут же заартачилась, заявив, что «ненавидит бородатых мужчин» и «не позволит испортить такого красивого и белого снеговика всяким елочным мусором». Я не стала спорить, но немного погодя вернулась к снеговику и потихоньку от Жанки прилепила к его подбородку несколько хилых зеленых иголочек.

Когда на следующий день нас вновь вывели на прогулку, Жанка при виде обросшего щетиной снеговика прямо затряслась от гнева и у меня на глазах сорвала с него все до единой иголки и растоптала их ногами. Тут уж и во мне взыграла и запылала обида, и я нарочно наломала желтых осыпающихся веток с выброшенной на свалку колючей и сухой старой елки и с силой воткнула их в голову несчастному снеговику. Тогда Жанка, поглядывая на меня сощуренными, почерневшими от злости глазами, решительно подступила к снеговику, безжалостно оторвала ему голову и с размаху обрушила ее оземь, а потом несколько раз пнула снеговика ногой в грудь, пока он не развалился на куски.

Я наблюдала эту казнь широко раскрытыми глазами и беспомощно разевала рот, захлебываясь холодным воздухом, будто рыба, выброшенная на берег, но так и не смогла зареветь, потому что какая-то неведомая сила сжимала мне горло, не давая вымолвить ни слова. Что-то жестокое и страшное больно поразило меня в этой сцене, от чего я никак не могла опомниться и ходила как придавленная.

С Жанкой тоже творилось странное: она вдруг заплакала горькими слезами и умчалась прочь, и ее до вечера никто и нигде не мог отыскать. Мы встретились только в столовой за ужином, и я неуверенно приблизилась к ней и по привычке присела на стул слева от нее. Жанка, хмурясь и не глядя мне в лицо, подхватила свою тарелку и хлеб и, прижимая их к груди, гордо перешла на другой край стола. Я поглядела на нее с удивлением и обидой, а она резко отвернулась и смотрела в сторону до тех пор, пока я не опустила голову. В носу у меня щипало, глаза слезились, и я едва сдерживалась, чтобы не зареветь от обиды. Меня выручила обычная алюминиевая вилка, мокрая и теплая (наверное, ее недавно полоскали в жирной мыльной воде): я покрепче прикусила ее зубцы и просидела так, с поджатым языком, до конца ужина, изо всех сил сохраняя решительный и независимый вид.

После этого случая мы не общались несколько бесконечных тоскливых недель. Будучи негордой девочкой, я только и делала, что искала случая помириться с моей единственной и горячо любимой подругой, и не раз и не два подходила к Жанке с надеждой в глазах. Но она неизменно отворачивалась от меня и убегала прочь не оглядываясь. А потом я увидела, как она ходит в обнимку с другой девочкой, из параллельной группы, и почувствовала, что мне нашли замену, а значит, прежние времена не вернутся никогда.

Страшное это слово — «никогда». Суровое и глухое к мольбам, будто окончательно и бесповоротно захлопнувшиеся перед носом двери в другую жизнь, крепко запертые на неподвижный засов. Однажды они уже захлопнулись передо мной, навеки отделив меня от бабушки, старика с собаками, таинственного озера в глухом зимнем лесу и лошади, берущей красное яблоко. Теперь по другую сторону ворот осталась Жанка, а я только и могла, что стучаться и звать, не слыша в ответ ни единого звука, а еще наблюдать в замочную скважину, как она веселится там без меня в своем особом мире. Но эти картины чужого счастья были так же далеки и бессмысленны, как россыпь цветных стеклышек на противоположном конце калейдоскопа. А если посмотреть со стороны, то казалось, что ничего особенного и не произошло, — вот она, Жанка, никуда не делась, ходит мимо меня каждый день — только руку протяни! А между тем мы так же далеки друг от друга, как звезды в небе, и чтобы добраться с одной звезды на другую, не хватит и миллиона лет, не говоря уже о коротенькой человеческой жизни…

Одолеваемая этими грустными мыслями, я вскоре тяжело заболела. Вообще-то пневмония возникает отнюдь не из-за душевной тоски, но справиться с ней гораздо тяжелее, когда на сердце кошки скребут. Я покорно лежала под капельницей и не издавала ни звука, когда мне кололи пенициллин, но врач все равно был недоволен: хмуро тряс мою худенькую руку, угрюмо жевал губу и велел мне пить больше молока и чаще улыбаться. Я сворачивалась клубочком в холодной койке, на казенной простыне со штампом и, отвернув краешек одеяла, разглядывала унылые серо-зеленые стены, бугрившиеся неровными волнами, и белый, тихо осыпающийся потолок с облупившейся краской. Я ощущала себя абсолютно одинокой, оставленной всем миром и никому не нужной.

Но однажды ко мне в дверь, будто солнышко, заглянула толстая веснушчатая медсестра, широко улыбнулась и, пошарив за спиной, вытолкнула вперед мою Жанку — румяную, с завитыми темными локонами, в малиновом бархатном платье с бумажным воротничком. Жанка смотрела на меня во все глаза — зеленые и круглые как блюдца, а в руках неуверенно комкала свою хорошенькую маленькую шапочку. Я тоже уставилась на нее, побледнев до синевы. Мгновение — и она уже летела ко мне с распустившимся от беззвучного рёва ртом и распахнутыми объятиями. Я задрожала и чуть не упала в обморок от нежданно-негаданно свалившегося мне прямо в руки счастья. Мы обнимались и рыдали так громко, будто вернулись живыми со страшной войны, и тут же поклялись никогда больше не ссориться и вовек не расставаться. С тех самых пор я держала свое слово так же крепко, как и Жанна, а когда нам случалось схлестнуться в стихийно вспыхнувшей перебранке, я всегда вспоминала, как тяжело и невыносимо мне было без нее в те далекие дни и что во всем мире не было у меня человека роднее и ближе, чем она…

Конец ознакомительного фрагмента.