Неточные совпадения
И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос
матери, послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в
комнате. Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда явившегося нового человеческого существа.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что̀ она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется
матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в
комнату, и что она скажет ему.
Когда Анна вошла в
комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки.
Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.
Он постучал в дверь; ему отперла
мать. Дунечки дома не было. Даже и служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в
комнату.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по
комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
Шагая взад и вперед по тесной моей
комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и
мать мою хочешь уморить».
— Ну да, конечно, это все в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только лучше уж в
комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце
матери…
Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала к себе сестру своей
матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы в доме, забрала себе все лучшие
комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и в треуголке.
— Пианино вон в той
комнате, у
матери, — сказал Клим.
Самгин походил по
комнате в мелких мыслях о
матери, Инокове, Спивак, но все это было далеко от него, неинтересно, тревожил вопрос: что это за «Манифест»?
Он,
мать и Варавка сгрудились в дверях, как бы не решаясь войти в
комнату; Макаров подошел, выдернул папиросу из мундштука Лютова, сунул ее в угол своего рта и весело заговорил...
— Это — зачеркни, — приказывала
мать и величественно шла из одной
комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить девочку...
Мать и Варавка куда-то ушли, а Клим вышел в сад и стал смотреть в окно
комнаты Лидии.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В
комнате, где жила ее
мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной:
мать отдала ему уютную бабушкину
комнату с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Мать, удивленно подняв брови, тоже осмотрела
комнату.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню
матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в
комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием
матери...
— Вытащили их? — спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого человека в очках, стоявшего среди
комнаты.
Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
Когда Клим вышел в столовую, он увидал
мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а среди
комнаты стоял бедно одетый человек, в грязных и длинных, до колен, сапогах, стоял он закинув голову, открыв рот, и сыпал на язык, высунутый, выгнутый лодочкой, белый порошок из бумажки.
Клим сидел у себя в
комнате и слышал, как
мать сказала как будто с радостью...
Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо
матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по
комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух
комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по смерти отца и
матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка отца, замшевые перчатки, замасленные счеты — вся деловая жизнь. В его памяти воскресла только благоухающая
комната его
матери, варьяции Герца, княжеская галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой — и все это покрывал какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение…
Он уже не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что не глядя, добрался до верхних
комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где стояла его кровать, где сиживала его
мать.
Викентьев пришел, но не в
комнату, а в сад, и выжидал, не выглянет ли из окна его
мать. Сам он выглядывал из-за кустов. Но в доме — тишина.
Когда мы вошли в залу,
мать сидела на своем обычном месте за работой, а сестра вышла поглядеть из своей
комнаты и остановилась в дверях.
В этой же
комнате в углу висел большой киот с старинными фамильными образами, из которых на одном (всех святых) была большая вызолоченная серебряная риза, та самая, которую хотели закладывать, а на другом (на образе Божьей
Матери) — риза бархатная, вышитая жемчугом.
Я убедил ее (и вменяю себе это в честь), что
мать оставить нельзя так, одну с трупом дочери, и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела в свою
комнату.
Комната эта — гостиная — была та самая, в которой три месяца тому назад умерла его
мать.
Теперь, войдя в эту
комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами — одним у портрета его отца, а другим у портрета
матери, он вспомнил свои последние отношения к
матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными.
— Это тем ужасно… — начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из
комнаты.
Мать пошла за ней.
В
комнате в углу стояло старинное кресло красного дерева с инкрустациями, и вид этого кресла, которое он помнил в спальне
матери, вдруг поднял в душе Нехлюдова совершенно неожиданное чувство.
Рагожинские приехали одни, без детей, — детей у них было двое: мальчик и девочка, — и остановились в лучшем номере лучшей гостиницы. Наталья Ивановна тотчас же поехала на старую квартиру
матери, но, не найдя там брата и узнав от Аграфены Петровны, что он переехал в меблированные
комнаты, поехала туда. Грязный служитель, встретив ее в темном, с тяжелым запахом, днем освещавшемся коридоре, объявил ей, что князя нет дома.
Мисси вошла вместе с Нехлюдовым к
матери, но не осталась в
комнате.
— Вот так Хина!.. Отлично устроила все, право. А помнишь, Nicolas, как Ломтев в этих
комнатах тогда обчистил вместе с Иваном Яковличем этих золотопромышленников?.. Ха-ха… В чем
мать родила пустили сердечных. Да-с…
— Стойте, — перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в
комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей,
матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад!
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в
комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями,
мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Вдруг старушка
мать — шасть в
комнату…
Верочка растеряется, увидев
мать без чувств; он заведет Верочку в
комнату, где ужин, — вот уже пари и выиграно; что дальше — как случится.
— Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже не было в зале;
мать бросилась к ней в
комнату, но дверь Верочкиной
комнаты была заперта:
мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь не подавалась, а проклятая Верка сказала...
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! — муж получил пощечину. — Вот же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно учить, дурака! — Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий
матери, вбежавший в
комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою
комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет
матери — ведь драться на улице
мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Мать перестала осмеливаться входить в ее
комнату, и когда Верочка сидела там, то есть почти круглый день, ее не тревожили.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей
комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая
мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в
комнату Верочки: — ваша
мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что
мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в
комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Я не обратил особенного внимания на нее; она была дика, проворна и молчалива, как зверек, и как только я входил в любимую
комнату моего отца, огромную и мрачную
комнату, где скончалась моя
мать и где даже днем зажигались свечки, она тотчас пряталась за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами.
Как-то утром я взошел в
комнату моей
матери; молодая горничная убирала ее; она была из новых, то есть из доставшихся моему отцу после Сенатора. Я ее почти совсем не знал. Я сел и взял какую-то книгу. Мне показалось, что девушка плачет; взглянул на нее — она в самом деле плакала и вдруг в страшном волнении подошла ко мне и бросилась мне в ноги.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких в доме княжны был накануне Нового года. Княжна в этот день поднимала Иверскую божию
матерь. С пением носили монахи и священники образ по всем
комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики, дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Между тем испуганные слуги разбудили мою
мать; она бросилась из своей спальни ко мне в
комнату, но в дверях между гостиной и залой была остановлена казаком. Она вскрикнула, я вздрогнул и побежал туда. Полицмейстер оставил бумаги и вышел со мной в залу. Он извинился перед моей
матерью, пропустил ее, разругал казака, который был не виноват, и воротился к бумагам.