В сундуках у него лежало множество диковинных нарядов: штофные юбки, атласные душегреи, шелковые сарафаны, тканные серебром, кики и кокошники, шитые жемчугами, головки и косынки ярких цветов, тяжелые мордовские мониста, ожерелья из цветных камней; он сносил всё это охапками в
комнаты матери, раскладывал по стульям, по столам, мать любовалась нарядами, а он говорил...
Неточные совпадения
Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды
мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из
комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с
матерью: в тесноте
комнаты бабушка, черная и большая, лезла на
мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела...
— Разве ты не знаешь?
Комната нужна для твоей
матери…
— Эх, курочки-и! — закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив тишину весельем; лошади дружно рванули в поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но, когда вошел в пустую кухню, рядом в
комнате раздался сильный голос
матери, ее отчетливые слова...
—
Мать приехала, ступай! Постой… — Качнул меня так, что я едва устоял на ногах, и толкнул к двери в
комнату: — Иди, иди…
Мать встала, проплыла по
комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой
комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась
матери, она сказала...
Однажды
мать ушла ненадолго в соседнюю
комнату и явилась оттуда одетая в синий, шитый золотом сарафан, в жемчужную кику; низко поклонясь деду, она спросила...
Теперь
мать жила в двух
комнатах передней половины дома, у нее часто бывали гости, чаще других братья Максимовы...
Мать явилась вскоре после того, как дед поселился в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца,
мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по
комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
Закричали все четверо, громче всех вотчим. Я ушел в сени, сел там на дрова и окоченел в изумлении:
мать точно подменили, она была совсем не та, не прежняя. В
комнате это было меньше заметно, но здесь, в сумраке, ясно вспомнилось, какая она была раньше.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке.
Мать и вотчим жили в двух
комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных
комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался домой, избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью.
Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а
мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась по
комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как
матери родить, меня отвели к деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную
комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Я ушел в кухню, лег на свою постель, устроенную за печью на ящиках, лежал и слушал, как в
комнате тихонько воет
мать.
Я слышал, как он ударил ее, бросился в
комнату и увидал, что
мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у
матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
По счастью,
мать успела оттолкнуть Максимова, нож проехал по боку, широко распоров мундир и только оцарапав кожу. Вотчим, охнув, бросился вон из
комнаты, держась за бок, а
мать схватила меня, приподняла и с ревом бросила на пол. Меня отнял вотчим, вернувшись со двора.
Неточные совпадения
И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос
матери, послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в
комнате. Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда явившегося нового человеческого существа.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что̀ она напишет ему, то о том, как он теперь жалуется
матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она войдет в
комнату, и что она скажет ему.
Когда Анна вошла в
комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки.
Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.
Он постучал в дверь; ему отперла
мать. Дунечки дома не было. Даже и служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в
комнату.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по
комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит.