Неточные совпадения
— Может быть. Едут
на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их
на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется,
кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого
дома, куда они едут. Красавица взбегает
на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— Интересная тема, — сказал Тагильский,
кивнув головой. — Когда отцу было лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной жизни золотоискателей, соблазнился и уехал
на Урал. В пятьдесят лет он был хозяином трактира и публичного
дома в Екатеринбурге.
Солидные эти люди, дождавшись праздника, вырвались из тепла каменных
домов и едут, едут, благосклонно поглядывая
на густые вереницы пешеходов, изредка и снисходительно
кивая головами, дотрагиваясь до шапки.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в
доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье,
кивал головой
на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему там нужно?»
Я
кивнул ему головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел в станционный
дом. В окно мне было слышно, как он горячился с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган. Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и не смотрел
на них.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют
на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около
дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается,
кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Старший мальчик встал и
кивнул головою
на дедов
дом...
— Не канцай, — строго обрывает ее
на жаргоне публичных
домов Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточного, набожно
кивая склоненной набок головой. — Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.
Кто из нас мимо пройдет — я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, — то он сейчас машет, манит к себе, делает разные знаки, и разве только когда
кивнешь ему головою и позовешь его — условный знак, что в
доме нет никого постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, — только тогда старик тихонько отворял дверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и
на цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского.
Было сие весьма необдуманно и, скажу, даже глупо, ибо народ зажег свечи и пошел по
домам, воспевая „мучителя фараона“ и крича: „Господь поборает вере мучимой; и ветер свещей не гасит“; другие
кивали на меня и вопили: „Подай нам нашу Пречистую покровенную Богородицу и поклоняйся своей простоволосой в немецком платье“.
Сквозь пустые окна верхнего этажа видно небо, внутри
дома хаотически торчат обугленные стропила, балки, искалеченные колоды дверей;
на гниющем дереве зелёные пятна плесени, в мусоре густо разросся бурьян, из окон сонно
кивает чернобыльник, крапива и пырей. С одной стороны
дома — сад, в нём обгоревшие вётлы, с другой — двор, с проваленными крышами построек.
Дорога от
дома жениха в церковь лежала мимо самых окон гостиной, и Софья Николавна видела, как он проехал туда в английской мурзахановской карете
на четверке славных доморощенных лошадей; она даже улыбнулась и ласково
кивнула головой Алексею Степанычу, который, высунувшись из кареты, глядел в растворенные окна
дома.
— Меня не разжалобишь! Видали мы это! — промолвил он. — Только бы вот Васька поймал этого разбойника; там рассудят, спросят, кто велел ему чужие
дома обирать, спросят, под чьим был началом, и все такое… Добро сам пришел, не надо бегать в Сосновку, там рассудят,
на ком вина… Да вот, никак, и он! — присовокупил Петр,
кивая головою к Оке,
на поверхности которой показался челнок.
— Заиграло! —
кивнул мне Казанцев головой, мигнув
на зрительный зал, и выражение лица было точь-в-точь такое, какое я видел у него потом в пьесе Писемского «Самоуправцы», когда он, играя Девочкина, бросает это слово, сидя верхом
на заборе и любуясь пламенем подожженного помещичьего
дома.
Идя по улице, он взглянул
на окна
дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как все, что говорила девушка, как ее желания. Фома
кивнул ей головой и подумал...
«Ничего не надо говорить», — подумал Яков, выходя
на крыльцо, и стал смотреть, как тени чёрной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся всё светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно
кивал головою, конь тоже соглашался; в глазу его светилось медное пятно. Вышел из
дома отец, мать сказала ему...
Лидия
кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом
на целый
дом.
Наш денщик, старый грузин Михако, принимал лошадь деда, а старик Магомет, едва
кивнув головой моей матери, брал меня
на руки и нес в
дом.
— Все, все хотят они спустить, — она
кивнула головой туда, где стоял большой
дом. — Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит… иди
на все четыре стороны. Вы — благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.
Ваня заслушивается этих песен, засматривается
на румяное солнышко, которое будто
кивает ему
на прощанье, колеблясь упасть за темную черту земли; засматривается
на развалины крепости, облитые будто заревом пожара,
на крест Господень, сияющий высоко над
домами, окутанными уже вечерней тенью.