Неточные совпадения
Предместник его,
капитан Негодяев, хотя и не обладал так называемым"сущим"злонравием, но
считал себя человеком убеждения (летописец везде вместо слова"убеждения"ставит слово"норов") и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы тверды в бедствиях.
Мундирные «вась-сияси» начали линять. Из титулованных «вась-сиясей» штабс-капитана разжаловали в просто барина… А там уж не то что лихачи, а и «желтоглазые» извозчики, даже извозчики-зимники на своих клячах за барина
считать перестали — «Эрмитаж» его да и многих его собутыльников «поставил на ноги»…
Капитан между тем обратился к старикам,
считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.
Штабс-капитан был суеверен и
считал большим грехом перед делом заниматься женщинами, но в этом случае он притворился большим развратником, чему видимо не верили кн.
— Нет-с, уж я… извините меня,
капитан, — покраснев до ушей, сказал Володя, — уж я это
считаю неблагородно.
Но штабс-капитан всё-таки был доволен проходя мимо юнкера барона Песта, который был особенно горд и самонадеян со вчерашней ночи, которую он в первый раз провел в блиндаже 5-го бастиона, и
считал себя, вследствие этого, героем, он нисколько не огорчился подозрительно-высокомерным выражением, с которым юнкер вытянулся и снял перед ним фуражку.
— К счастью Михайлова, Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил с ним весьма доверенно, и князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) — он
счел не унизительным подать руку штабс-капитану Михайлову, чего не решился однако сделать Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной.
Марфин слушал
капитана с нахмуренным лицом. Он вообще офицеров последнего времени недолюбливал,
считая их шагистиками и больше ничего, а то, что говорил Аггей Никитич, на первых порах показалось Егору Егорычу пошлым, а потому вряд ли даже не с целью прервать его разглагольствование он обратился к барышням...
Сквозь эту толпу, несмотря на свой сан и значение, с трудом могли пробираться самые влиятельные лица города, как-то: протоиерей Грацианский, отец Захария и
капитан Повердовня, да и то они пробились лишь потому, что толпа
считала присутствие священников при расправе с чертом религиозною необходимостью, а
капитан Повердовня протеснился с помощью сабельного эфеса, которым он храбро давал зуботычины направо и налево.
Вероломство Кротикова не обошлось, однако ж, без скандала, ибо штабс-капитан Волшебнов
счел долгом протестовать.
—
Капитан Гез, — сказал я с улыбкой, — если
считать третий час ночи началом дня, — я, конечно, явился безумно рано.
— Что вы на меня любуетесь, господин писатель? Интересно? Я, — он возвысил голос и с смешной гордостью ударил себя кулаком в грудь. — Я штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не
считая, бьет врага. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно?
Славный майор Фаддей Громилов, который знал людей не хуже «Военного устава», и воеводский товарищ Прямодушии, которого длинный орлиный нос был неоспоримым знаком наблюдательного духа, часто говаривали
капитану Радушину: «Сын твой родился в сорочке: что взглянешь, то полюбишь его!» Это доказывает, между прочим, что старики наши, не зная Лафатера, имели уже понятие о физиогномике и
считали дарование нравиться людям за великое благополучие (горе человеку, который не умеет ценить его!)…
— Эта скромность делает честь вашему мужеству,
капитан. Тем не менее я
считаю долгом принести благодарность и от матушки и от себя лично.
— Весьма возможно. Он любит лично знакомиться с чинами эскадры и с офицерами. Но вам-то тревожиться нечего, Андрей Николаевич. К вам самому строгому адмиралу не за что придраться, хотя бы он и искал случая. Вы ведь знаете, что я не комплименты вам говорю, и знаете, что я
считаю за счастье служить с вами, Андрей Николаевич! — прибавил с чувством
капитан.
И
капитан, в свою очередь, не без некоторой дипломатической осторожности, глядя на быстро опоражниваемые стаканы и рюмки, стоявшие перед его величеством,
счел долгом сказать Андрею Николаевичу по-русски...
Его тянуло за Борисом Петровичем, но он
счел бестактным нарушать их беседу вдвоем. Ни за что не хотел бы он показаться навязчивым. В нем всегда говорило горделивое чувство. Этого пистоля он сердечно любил и увлекался им долго, но «лебезить» ни перед кем не желал, особливо при третьем лице, хотя бы и при таком хорошем малом, как Кузьмичев. Через несколько недель
капитан мог стать его подчиненным.
С какой стати? Во-первых,
капитан в скором времени может попасть в его подчиненные, а во-вторых, Теркин давно держался правила — о сердечных делах не болтать лишнего. Он
считал это большой «пошлостью».
— На этот отдел, — сказал мне
капитан Тыртов, — к сожалению, обращено мало внимания. Ведь склад Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны существует, как известно, большею частью на пожертвования частных лиц, а жертвователи почему-то не
считают необходимыми для воинов вещи для хозяйственного обихода. В этом случае они очень и очень ошибаются…
— Не может быть, — вдруг заявил он, — резоны он мне представил, почему относительно меня такой «казус» вышел: однофамилец и даже соименник со мной есть у нас в бригаде, тезка во всех статьях и тоже
капитан, и сам я слышал о нем, да и его сиятельство подтвердил, такой, скажу вам, ваше превосходительство, перец, пролаз, взяточник… за него меня его сиятельство
считали, а того, действительно, не токмо к наградам представить, повесить мало…
Сыну, не бывшему накануне дома, он сообщил случай с
капитаном, но не рассказал высказанных последнему своих соображений: он сына своего
считал тоже аракчеевцем, так как тот не раз выражал при нем мнения, что много на графа плетут и вздорного.
В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного
капитана Яковлева, не знающего как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он
считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург.
Когда французский офицер вместе с Пьером вошли в комнаты, Пьер
счел своим долгом опять уверить
капитана, что он был не француз и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом.