Неточные совпадения
Во-первых, я
пишу не повесть, а путевые записки; следовательно, не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле.
— Дочь
капитана Миронова, — сказал я ему, —
пишет ко мне письмо: она просит помощи; Швабрин принуждает ее выйти за него замуж.
В Китае мятеж; в России готовятся к войне с Турцией. Частных писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я спал у
капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я
пишу, а другую руку спрятал за жилет; ноги зябнут.
Стоило становому, проезжая по постороннему делу, завернуть к
капитану, — Банькевич
писал донос на станового.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал
капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
— Знаю; вы
писали,
капитан. Господин Парначев, кажется?
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя
писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете,
капитан! — заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который
пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал
писать прощальное письмо отцу, с которым последнее время был не совсем в хороших отношениях по денежным делам.
— Так точно, господин
капитан. За то, что я
написал самое глупое и пошлое сочинение, которое когда-либо появлялось на свет божий.
— Николай Всеволодович, мне какой-то
капитан, называющий себя вашим родственником, братом вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё
пишет неприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он в самом деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.
Несчастный, думая со временем оправдаться,
написал, обще с
капитаном Смирновым и подпоручиком Минеевым, письмо к казанскому губернатору и носил при себе в ожидании удобного случая тайно его отослать.
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что
пишу тебе весьма плохо, ибо
пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному
капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.
Я
писал, отрывался, вспоминал на переменах, как во время дневки мы помогали рыбакам тащить невод, получали ведрами за труды рыбу и варили «юшку»… Все вспоминалось, и лились стихи строка за строкой, пока не подошел проснувшийся отец, а с ним и
капитан Егоров. Я их увидел издали и спрятал бумагу в карман.
Встревожилось его донесением и губернское начальство,
пишет к нему: «А как вы думаете, кто теперь подати будет вносить? кто будет вино по кабакам пить? кто будет невинными занятиями заниматься?» Отвечает капитан-исправник: казначейство-де теперь упразднить следует, а невинные-де занятия и сами собой упразднились, вместо же них распространились в уезде грабежи, разбой и убийства.
Но я тебя
написал к такому
капитану в роту, что тебя вышколит.
— Смотрите, вот мой альбом, господин
капитан. Не
напишете ли вы мне что-нибудь на память о нашем приятном (Щавинский учтиво поклонился) и, смею льстить себя надеждой, не кратковременном знакомстве?
— А что, нет ли у вас каких-либо свежих известий с войны? — спросил Рыбников. — Эх, господа! — воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. — Сколько бы мог я вам дать интересного материала о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только
пишите. Вы только
пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не думайте — я без денег, я задарма, задаром. Как вы думаете, господа писатели?
Я сидел за письменным столом и
писал своим домашним письмо в ожидании
капитана, который должен был прийти к завтраку.
О боже мой! Как быстро разлетаются мои бедные, наивные, смешные мечты! Я
пишу эти строки, а за стеной
капитан, лежа в кровати, играет на гитаре и пост сиплым голосом старинную-старинную песню.
Ночь, скамейка, луна, поникшие деревья, сладкие слова любви… Как все это возвышенно, мило, старо и… глупо. Вот и теперь, пока я
пишу эти строки,
капитан, только что выпивший на ночь «петуховки», кричит мне из своей постели...
В соседней комнате пили кофе и говорили о штабс-капитане Полянском, а он старался не слушать и
писал в своем дневнике: «Где я, боже мой?!
Недаром мой друг,
капитан Копейкин,
пишет: «Не езди в Залупск! у нас, брат, столько теперь поджарых да прожженных развелось — весь наш культурный клуб испакостили!» Да; развелись-таки и там.
(Уже на Кавказе я узнал, и то не от
капитана, что он был четыре раза тяжело ранен и, само собою разумеется, как о ранах, так и о походах ничего не
писал своей матери.)
Взял извозчика и к маклеру… Пробыл у него больше часа. У Патапа Максимыча негде было ему деловым порядкам научиться… Обещав хорошую плату, расспросил маклера, как
пишут доверенности, как покупают и продают дома, пароходы, как в купцы приписываются, да уж кстати спросил и о том, нет ли у него на примете хорошего
капитана на «Соболь».
В тот же вечер Володя
писал дяде-адмиралу; он сообщал ему, между прочим, и об островке
капитана Ашанина, мимо которого проходил «Коршун», о своих впечатлениях на Сандвичевых островах и об аудиенции при дворце.
— Что делать?
Написал в Лондон хозяевам и своим компаньонам, чтобы прислали денег на возвратный путь — деньги-то из карманов подлецы вытащили, а пока живу у одного старого приятеля,
капитана, судно которого стоит здесь в ожидании груза… Спасибо — приютил, одел и дал денег. Сегодня вот съехал на берег… был у доктора. Пора и на корабль. Милости просим ко мне в гости… Очень рад буду вас видеть! — прибавил старик. — «Маргарита», большой клипер, стоит на рейде недалеко от вашего корвета… Приезжайте…
Там были и «Мосбахский незнакомец» Доманский и варварийский
капитан Гассан; в одном из писем к князю Лимбургу она сама
писала, что Радзивил у ног ее.
Письмо из Белграда. Сам
капитан Данило на этот раз
пишет дочери.
Когда заговорили о том, что назавтра ожидают отступления и, может быть, дела, он приподнялся на колени и, обращаясь к одному штабс-капитану Ш., сказал, что он был теперь дома у адъютанта и сам
писал приказ о выступлении назавтра.
— Где-то я читал, что московский старец, Михаил Петрович Погодин, любил говорить и
писать: «так, мол, русская печь печет». Студент медицины… потом угодил как-то в не столь отдаленные места, затем сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь — и
капитан, по Волге бегает!
В приказе об его освобождении он
писал, что за такой поступок следовало бы отдать
капитана под суд, но так как у него никакого дурного умысла не было, он находится давно под арестом, молод, в делах редко бывал, то выпустить. Это характерная черта Суворова. Он вообще был очень снисходителен в своих взысканиях за трусость к необстрелянным.
В сердцах Подсохин мысленно назвал
капитана человеком черствым, не одаренным от природы чувством высокого и прекрасного; но, крепко сохраняя субординацию, перестал с того времени
писать служебные бумаги пространно и кудревато.
В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного
капитана Яковлева, не знающего как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и,
написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург.