Неточные совпадения
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным
и действия вод никакого. Он предписал
как можно больше движения физического
и как можно меньше умственного напряжения
и, главное, никаких огорчений, то есть то самое, что было для Алексея Александровича так же невозможно,
как не дышать;
и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо
и что исправить этого
нельзя.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес
и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда
как можно было спустить его прямо в нижний амбар,
и, распорядившись этим
и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да
и день был так хорош, что
нельзя было сердиться.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно
и спокойно, —
и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю,
как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным
и унизительным
и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые
нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению,
какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела
и держала себя не совсем так,
как можно было желать.
И уж
как ни старались потом мужья
и родственники примирить их, но нет, оказалось, что все
можно сделать на свете, одного только
нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за манкировку визита.
Стены имели вид
как бы сколоченных из досок с обшарканными обоями, до того уже пыльными
и изодранными, что цвет их (желтый) угадать еще
можно было, но рисунка уже
нельзя было распознать никакого.
Варвара. Ну так что ж! У нас калитка-то, которая со двора, изнутри заперта, из саду; постучит, постучит, да так
и пойдет. А поутру мы скажем, что крепко спали, не слыхали. Да
и Глаша стережет; чуть что, она сейчас голос подаст. Без опаски
нельзя!
Как же
можно! Того гляди в беду попадешь.
Паратов. Но
и здесь оставаться вам
нельзя. Прокатиться с нами по Волге днем — это еще
можно допустить; но кутить всю ночь в трактире, в центре города, с людьми, известными дурным поведением!
Какую пищу вы дадите для разговоров.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь
нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться
можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да
и совестно как-то от него запираться. Ну
и мать тоже. Я слышу,
как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней —
и сказать ей нечего.
—
Нельзя идти впереди его? — громко спросил осанистый человек со множеством орденов, — спросил
и усмехнулся. — Ну, а рядом с ним —
можно?
Как? Тоже
нельзя? Никому?
Бальзаминов. Ах, боже мой! Я
и забыл про это, совсем из головы вон! Вот видите, маменька,
какой я несчастный человек! Уж от военной службы для меня видимая польза, а поступить
нельзя. Другому
можно, а мне
нельзя. Я вам, маменька, говорил, что я самый несчастный человек в мире: вот так оно
и есть. В
каком я месяце, маменька, родился?
А люди-то на нее удивляются: «Уж
и как же это
можно, чтоб от такого счастья отказываться!»
И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец,
и не младенец, а уже отрок,
и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить
нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу
и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека
как можно неудобнее, чтоб ему
нельзя было не только ходить
и бегать, но даже шевелиться.
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами,
и все поросло лесом
и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору,
как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек
можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что
нельзя и рук вымыть.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим,
и, наслаждаясь друг другом, если
можно, бессознательно, если
нельзя, то
как можно менее заметно,
как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого
нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Но в этих глазах, равно
как и в очертании прелестных губ, было нечто такое, во что, конечно,
можно было брату его влюбиться ужасно, но что, может быть,
нельзя было долго любить.
Тут только мы заметили, что к лежбищу ни с
какой стороны подойти было
нельзя. Справа
и слева оно замыкалось выдающимися в море уступами, а со стороны суши были отвесные обрывы 50 м высотой. К сивучам
можно было только подъехать на лодке. Убитого сивуча взять с собой мы не могли; значит, убили бы его зря
и бросили бы на месте.
Только убивать что-нибудь
можно этим средством,
как ты
и делал над собою, а делать живое —
нельзя, — Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но о чем я думаю, то мне знать».
Идиллия нынче не в моде,
и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю,
как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь
нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре,
и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих,
и потому я говорю: пусть будет на свете
как можно больше гуляний,
и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
«
Как отлично устроится, если это будет так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я буду иметь кафедру. Тогда
можно будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., — если только Б. действительно хорошая женщина, — да в этом
нельзя и сомневаться».
Постойте!
Как же это?
Неужто вся она? Кажись бы, мало
Погуляно
и попито чужого.
Чуть только я маленько разгулялся,
Голодная утробишка чуть-чуть
Заправилась соседскими блинами,
Она
и вся, — прикончилась. Печаль
Великая, несносная.
Как хочешь
Живи теперь да впроголодь
и майся
Без Масленой. А
можно ль бобылю?
Никак
нельзя. Куда тебе деваться,
Бобыльская хмельная голова?
Соглашаться с ним
нельзя было,
как и с братом его, но понимать его
можно было лучше,
как всякую беспощадную крайность.
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу
и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный
и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести,
как на духу. Ну, я тогда прямо вам
и скажу, что
можно и чего
нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата
и честным человеком, но
можно быть жандармским офицером, — не утратив всего человеческого достоинства, так
как сплошь да рядом
можно найти женственность, нежное сердце
и даже благородство в несчастных жертвах «общественной невоздержности».
— А разве черт ее за рога тянул за крепостного выходить! Нет, нет, нет! По-моему, ежели за крепостного замуж пошла, так должна понимать, что
и сама крепостною сделалась.
И хоть бы раз она догадалась! хоть бы раз пришла: позвольте, мол, барыня, мне господскую работу поработать! У меня тоже ведь разум есть; понимаю,
какую ей
можно работу дать, а
какую нельзя. Молотить бы не заставила!
Как к бытию вообще, так
и к бытию абсолютному, бытию Божьему
нельзя прийти,
нельзя доказать Бога,
можно только изойти от Бога, изначально открыть Бога в себе.
От Дубков до устья Найбы остается только 4 версты, на пространстве которых селиться уже
нельзя, так
как у устья заболочина, а по берегу моря песок
и растительность песчано-морская: шиповник с очень крупными ягодами, волосянец
и проч. Дорога продолжается до моря, но
можно проехать
и по реке, на аинской лодке.
Даже опытным полем
нельзя назвать эту фирму, так
как в ней только пять десятин
и по качествам своим,
как сказано в одной казенной бумаге, земля нарочно выбрана ниже среднего достоинства, «с целью показать населению примером, что при известном уходе
и лучшей обработке
можно и на ней добиться удовлетворительного результата».
И если
нельзя сказать, чтобы они остались чисты,
как голуби, в своих столкновениях с окружавшими их хищными птицами, то по крайней мере
можно сказать утвердительно, что они оказались бессильны,
как голуби.
«Говорят, — думала она, стараясь уснуть, — говорят,
нельзя определить момента, когда
и отчего чувство зарождается, — а
можно ли определить, когда
и отчего оно гаснет? Приходит… уходит. Дружба придет, а потом уйдет. Всякая привязанность также: придет… уйдет… не удержишь. Одна любовь!.. та уж…» — «придет
и уйдет», — отвечал утомленный мозг, решая последний вопрос вовсе не так,
как его хотело решить девичье сердце Женни.
— Нет, не все равно. К Евгении Петровне дня через два будет
можно; к Полине Петровне тоже
можно, а сюда, в свою залу, положительно
нельзя,
и нельзя ни под
каким видом.
Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой
и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором
и устроено было все так, что ничего другого
нельзя было делать,
как только пить: сидеть
можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили,
и съесть чего-нибудь
можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра…
— Этого
нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за что
и как можно полюбить.
В первом смысле, никто не мог подать более делового совета,
как в данном случае поступить (разумеется,
можно было следовать или не следовать этому совету — это уже зависело от большей или меньшей нравственной брезгливости, — но
нельзя было не сознавать, что при известных условиях это именно тот самый совет, который наиболее выгоден); во втором смысле, никто не знал столько"Приключений в Абруццских горах"
и никто не умел рассказать их так занятно.
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его
и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а
как это
можно?
Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в тебе живой души
и дает пинки в человеческое лицо твое?
Нельзя прощать! Не за себя
нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот
и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня,
как изволите видеть, цепкие, а
и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними
можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например, на обед: ну, надоела борода —
и вон ступай.
— Да-с, я в погребу, наконец, в раздумье впал, что
какой у меня самоничтожный дух
и сколько я через него претерпеваю, а ничего не усовершаюсь,
и послал я одного послушника к одному учительному старцу спросить:
можно ли мне у бога просить, чтобы другой более соответственный дух получить? А старец наказал мне сказать, что «пусть, говорит, помолится,
как должно,
и тогда, чего
нельзя ожидать, ожидает».
Князь кричит: «Иван Северьяныч!» А я откликаюсь: «Сейчас!» — а сам лазию во все стороны
и все не найду края,
и, наконец, думаю: ну, если слезть
нельзя, так я же спрыгну,
и размахнулся да
как сигану
как можно дальше,
и чувствую, что меня будто что по морде ударило
и вокруг меня что-то звенит
и сыпется,
и сзади тоже звенит
и опять сыпется,
и голос князя говорит денщику: «Давай огня скорей!»
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего
нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода
и слишком большого света; но
как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает;
и если за эту струнку взяться, так многое
можно разыграть.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург
как можно труднее,
и неужели она не понимает, что мне
нельзя на ней жениться? А если понимает
и хочет взять это силой, так неужели не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
Мать покидала
и шарф
и книгу
и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась
и собою,
и маменькою,
и своим временем,
и занятиями,
как хотела. Впрочем, она была добрая
и нежная дочь,
нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато
можно сказать, что она имела послушную мать.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова
и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх
можно было бы
и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет
как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки
как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но уже Гаганова
нельзя было разуверить.
— Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в
какое время мы живем!.. Вон он — этот каторжник
и злодей — чуть не с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев,
и не могу отсечь головы всем негодяям! — Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал
и раскаяние в своем унынии. — Вздор, — продолжал он восклицать, — правда никогда не отлетает из мира; жало ее
можно притупить, но
нельзя оторвать; я должен
и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!
— Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к графу, что так действовать
нельзя! — говорил князь,
как видно, полагавший, подобно Егору Егорычу, что моральными
и наставительными письмами
можно действовать на людей.
— А
как поймут? Я, конечно, буду не такой, а другой,
каким я всегда был, но за супругу мою я не поручусь… Она потихоньку от меня, пожалуй, будет побирать, где только
можно… Значит, что же выходит?.. Пока я не разойдусь с ней, мне
нельзя служить, а не служить — значит, нечем жить!.. Расходиться же мне,
как вы говорите, не следует,
и неблагородно это будет!..
— А скажу:
нельзя —
и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал —
можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все же
и пожалеть об вас,
и остановить вас есть кому! А вот
как у других — нет никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну,
и бывает с ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
И как все это странно
и жестоко сложилось!
нельзя даже вообразить себе, что возможно какое-нибудь будущее, что существует дверь, через которую
можно куда-нибудь выйти, что может хоть что-нибудь случиться.
Довод этот неоснователен потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (ракà), то, во-первых, мы этим уничтожаем весь смысл христианского учения, по которому все мы равны
и братья
как сыны одного отца небесного; во-вторых, потому, что если бы
и было разрешено богом употреблять насилие против злодеев, то так
как никак
нельзя найти того верного
и несомненного определения, по которому
можно наверное узнать злодея от незлодея, то каждый человек или общество людей стало бы признавать взаимно друг друга злодеями, что
и есть теперь; в-третьих, потому, что если бы
и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, то
и тогда
нельзя бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы было исполнять это, так
как каждому христианину,
как христианину, предписано не делать насилия над злодеем.
Можно находить, что ответ, данный Христом, неправилен;
можно выставить на место его другой, лучший, найдя такой критериум, который для всех несомненно
и одновременно определял бы зло;
можно просто не сознавать сущности вопроса,
как не сознают этого дикие народы, но
нельзя,
как это делают ученые критики христианского учения, делать вид, что вопроса никакого вовсе
и не существует или что признание за известными лицами или собраниями людей (тем менее, когда эти люди мы сами) права определять зло
и противиться ему насилием разрешает вопрос; тогда
как мы все знаем, что такое признание нисколько не разрешает вопроса, так
как всегда есть люди, не признающие за известными людьми или собраниями этого права.
Истребить насилием
можно такие народы
и таких людей,
как это
и делается, но покорить их
нельзя.
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира, шёл он за гробом сзади
и в стороне, тёрся по заборам,
как пёс, которого хозяин ударил да
и прочь, а пёс — не знает,
можно ли догнать, приласкаться, али
нельзя. Нищие смотрят на него косо
и подлости разные говорят, бесстыдно
и зло. Ой, не люблю нищих, тираны они людям.