Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Помилуйте,
как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми
моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли
какого приказанья?
— А
как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы,
мой милый.
— Так, пожалуйста, приезжайте. — сказала Долли, — мы вас будем ждать в пять, шесть часов, если хотите. Ну, что
моя милая Анна?
Как давно…
И
как ни белы,
как ни прекрасны ее обнаженные руки,
как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше,
как ищет и находит
мой отвратительный, жалкий и
милый муж».
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. —
Милая моя,
как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci,
мой друг, что подарила мне день. Наш
милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Ах, Боже
мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах,
какая она
милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
Прошло минут пять; сердце
мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна;
как я ни искал в груди
моей хоть искры любви к
милой Мери, но старания
мои были напрасны.
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать?
Как давно!
Надолго ль?
Милая! Кузина!
Садись —
как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это дочь
моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«
Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана…
Довольно,
милый… Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах,
милый,
как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то,
мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот…
какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван...
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке
милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже
мой!
Как я ошибся,
как наказан…
Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал…
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны
милый идеал…
О много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным
моим.
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться
милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости
моейЯ не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души
моей!
— Да, это прекрасно,
моя милая, — сказала бабушка, свертывая
мои стихи и укладывая их под коробочку,
как будто не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо, только скажите мне, пожалуйста,
каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?
— Что,
как ваши детки,
моя милая?
Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того
милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после
моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю,
как филин.
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину
моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал,
как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно
милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
— Родя,
милый мой, первенец ты
мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же,
как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а
как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так,
как теперь, на могилке его плакали.
— Боже
мой! — воскликнула Пульхерия Александровна, — думала ли я, что буду бояться свидания с сыном, с
моим милым,
милым Родей,
как теперь боюсь!.. Я боюсь, Дмитрий Прокофьич! — прибавила она, робко взглянув на него.
Катерина (подходит к мужу и прижимается к нему). Тиша, голубчик, кабы ты остался, либо взял ты меня с собой,
как бы я тебя любила,
как бы я тебя голубила,
моего милого! (Ласкает его.)
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка», говорит: «кум
милый мой!
Что́ это там за рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек
моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
«
Как,
милый Петушок, поёшь ты громко,
важно!» —
«А ты, Кукушечка,
мой свет,
Как тянешь плавно и протяжно...
Ну, скушай же ещё тарелочку,
мой милой!»
Тут бедный Фока
мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой —
И с той поры к Демьяну ни ногой.
Лариса (нежно).
Милый мой,
какое благодеяние вы для меня сделали! Пистолет сюда, сюда на стол! Это я сама… сама… Ах,
какое благодеяние!.. (Поднимает пистолет и кладет на стол.)
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с
милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней
моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман,
как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
— Он очень
милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все
как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для
моей школы.
— Вы представьте: когда эта пьяная челядь бросилась на паперть, никто не побежал, никто! Дрались и —
как еще!
Милые мои, — воскликнула она, взмахнув руками, —
каких людей видела я! Струве, Туган-Барановского, Михайловского видела, Якубовича…
— У нее,
как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер, у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди,
милый мой, —
как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.
—
Какая красота, — восторженно шептала она. —
Какая милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри: женщина с ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой
мой, — это удивительно!
— А — Любаша-то —
как? Вот — допрыгалась! Ах ты, господи, господи!
Милые вы
мои, на что вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь…
— Это — для гимназиста,
милый мой. Он берет время
как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то,
милый мой…
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит,
как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)]
Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
—
Милая Ольга Сергевна! Не сердитесь, не говорите так: это не ваш тон. Вы знаете, что я не думаю ничего этого. Но в
мою голову не входит, я не понимаю,
как Обломов…
—
Милый Андрей! — произнес Обломов, обнимая его. —
Милая Ольга… Сергеевна! — прибавил потом, сдержав восторг. — Вас благословил сам Бог! Боже
мой!
как я счастлив! Скажи же ей…
— Ангел — позвольте сказать —
мой! — говорил он. — Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни
миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу.
Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете… Где письмо Обломова?
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я забыть
мою.
Я стала ей в позор; быть может
(
Какая страшная мечта!),
Моим отцом я проклята,
А за кого?
О
милый мой,
Ты будешь царь земли родной!
Твоим сединам
как пристанет
Корона царская!
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас,
милый,
милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня!
Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности!
Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Вера Васильевна: вы воротились, ах,
какое счастье! Vous nous manquiez! [Нам вас так недоставало! (фр.)] Посмотрите, ваш cousin в плену, не правда ли,
как лев в сетях! Здоровы ли вы,
моя милая,
как поправились, пополнели…
— Вчера,
мой милый, вчера, я даже не понимаю,
как ты теперь прошел, ибо приняты меры.
Как ты вошел?
— C'est selon, mon cher. [Это смотря
как,
милый мой (франц.).] И притом же ты сам давеча упомянул о «широкости» взгляда на женщину вообще и воскликнул: «Да здравствует широкость!»
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, —
милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем,
как и сегодня… добры и прекрасны,
как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Заметь, однако, что я и сам был из задумывающихся детей, но… извини,
мой милый, я удивительно
как рассеян.
Но всего
милее ему было поболтать о женщинах, и так
как я, по нелюбви
моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Друг
мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин!
Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [
Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
— Да… с
какой точки судя; и ты даже побледнел,
мой милый; а впрочем, что же так уж важно-то?
А
мои странствия
как раз кончились и
как раз сегодня: ты опоздал,
мой милый.
—
Милый ты
мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но
как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
— Кое-что припоминаю,
мой милый, именно ты что-то мне тогда рассказал… басню или из «Горе от ума», кажется?
Какая же у тебя память, однако!
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом,
как маленькому: «Надо веровать в Бога,
мой милый».