Неточные совпадения
Но всего
милее ему было поболтать о женщинах, и так
как я, по нелюбви
моей к разговорам на эту тему, не мог быть хорошим собеседником, то он иногда даже огорчался.
— Друг
мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся: ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин!
Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [
Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
— Cher, cher enfant! — восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже теперь,
как пишу, у меня краска в лице), —
милый друг, ты мне теперь
как родной; ты мне в этот месяц стал
как кусок
моего собственного сердца!
— Кое-что припоминаю,
мой милый, именно ты что-то мне тогда рассказал… басню или из «Горе от ума», кажется?
Какая же у тебя память, однако!
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, —
милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем,
как и сегодня… добры и прекрасны,
как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
—
Милый ты
мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но
как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Я приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос: что мне делать в этом смысле? — он отвечал самым глупым образом,
как маленькому: «Надо веровать в Бога,
мой милый».
— Право, не знаю,
как вам ответить на это,
мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
—
Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец
мой говорит всегда: «
милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю,
как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку
мою, — но нам нельзя уже более видеться
как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай,
мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается,
как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Но я замечаю,
мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему,
как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
— Да… с
какой точки судя; и ты даже побледнел,
мой милый; а впрочем, что же так уж важно-то?
— C'est selon, mon cher. [Это смотря
как,
милый мой (франц.).] И притом же ты сам давеча упомянул о «широкости» взгляда на женщину вообще и воскликнул: «Да здравствует широкость!»
— Очень жалею,
мой милый. С чего ты взял, что я так бесчувствен? Напротив, постараюсь всеми силами… Ну, а ты
как,
как твои дела?
— Вчера,
мой милый, вчера, я даже не понимаю,
как ты теперь прошел, ибо приняты меры.
Как ты вошел?
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод.
Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал,
как мы здесь сойдемся; знаешь ли,
как давно? — уже два года мечтал.
Заметь, однако, что я и сам был из задумывающихся детей, но… извини,
мой милый, я удивительно
как рассеян.
А
мои странствия
как раз кончились и
как раз сегодня: ты опоздал,
мой милый.
— Нет,
мой друг, я ни в
каком заговоре не участвовал. А у тебя так даже глаза засверкали; я люблю твои восклицания,
мой милый. Нет, я просто уехал тогда от тоски, от внезапной тоски. Это была тоска русского дворянина — право, не умею лучше выразиться. Дворянская тоска и ничего больше.
Расстанемтесь же
как друзья, и вы будете самою серьезнейшею и самою
милою моею мыслью во всю
мою жизнь!
Неточные совпадения
Аммос Федорович.
Помилуйте,
как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми
моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли
какого приказанья?
— А
как я вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы,
мой милый.
— Так, пожалуйста, приезжайте. — сказала Долли, — мы вас будем ждать в пять, шесть часов, если хотите. Ну, что
моя милая Анна?
Как давно…
И
как ни белы,
как ни прекрасны ее обнаженные руки,
как ни красив весь ее полный стан, ее разгоряченное лицо из-за этих черных волос, он найдет еще лучше,
как ищет и находит
мой отвратительный, жалкий и
милый муж».
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. —
Милая моя,
как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.