Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я —
нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из
ума!.. Тридцать лет живу
на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох
и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего
и говорить про губернаторов…
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя
и людей подобных мне, которые в прошедшем могут указать
на три-четыре честные поколения семей, находившихся
на высшей степени образования (дарованье
и ум — это другое дело),
и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком не нуждались, как жили мой отец, мой дед.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где
нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой
и бойкий русский
ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт
на вечную носку,
и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить
ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла
нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Сомненья
нет: увы! Евгений
В Татьяну, как дитя, влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день
и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится, как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый
на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
Борис. Напрасно ты сердишься; у меня
и на уме-то
нет отбивать у тебя. Я бы
и не пришел сюда, кабы мне не велели.
Упрямец! ускакал!
Нет ну́жды, я тебя нечаянно сыскал,
И просим-ка со мной, сейчас, без отговорок:
У князь-Григория теперь народу тьма,
Увидишь человек нас сорок,
Фу! сколько, братец, там
ума!
Всю ночь толкуют, не наскучат,
Во-первых, напоят шампанским
на убой,
А во-вторых, таким вещам научат,
Каких, конечно, нам не выдумать с тобой.
Он выучился искусно ставить свое мнение между да
и нет,
и это укрепляло за ним репутацию человека, который умеет думать независимо, жить
на средства своего
ума.
— Ты хочешь напомнить: «Что у трезвого —
на уме, у пьяного —
на языке»?
Нет, Валентин — фантазер, но это для него слишком тонко. Это — твоя догадка, Клим Иванович.
И — по лицу вижу — твоя!
Бальзаминов. Еще бы!
На что мне теперь
ум? A давеча, маменька, обидно было, как денег-то
нет, да
и ума-то
нет, говорят, А теперь пускай говорят, что дурак: мне все одно.
Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас,
и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности
и других особенностей, как особых примет
на теле, в его
уме нет.
—
И все ложь! — говорил Райский. — В большинстве
нет даже
и почина нравственного развития, не исключая иногда
и высокоразвитые
умы, а есть несколько захваченных, как будто
на дорогу в обрез денег — правил (а не принципов)
и внешних приличий, для руководства, — таких правил, за несоблюдение которых выводят вон или запирают куда-нибудь.
—
Нет, ты скажи, — настаивал он, все еще озадаченный
и совершенно покоренный этими новыми
и неожиданными сторонами
ума и характера, бросившими страшный блеск
на всю ее
и без того сияющую красоту.
—
Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют
и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное
на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад
на портреты, — женятся
на вас par convenance [выгоды ради (фр.).]
и потом меняют
на танцовщицу…
В одном из прежних писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам
ума и логики там, где
нет ключа к миросозерцанию, нравственности
и нравам народа, как трудно разговаривать
на его языке, не имея грамматики
и лексикона.
На эти вопросы пока
нет ответа — так мало еще европейцы сделали успеха в цивилизации страны, или, лучше сказать, так мало страна покоряется соединенным усилиям
ума, воли
и оружия.
Нет, не отделяет в
уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде
на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился
на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом
и там воспитанной.
— Ах! коза, коза… — разжимая теплые полные руки, шептала Хиония Алексеевна. — Кто же, кроме тебя, будет у вас шутить? Сейчас видела Nadine… Ей, кажется,
и улыбнуться-то тяжело. У нее
и девичьего ничего
нет на уме… Ну, здравствуй, Верочка, ma petite, ch###vre!.. [моя маленькая козочка!.. (фр.).] Ax, молодость, молодость, все шутки
на уме, смехи да пересмехи.
Обозначив в порядке все, что известно было судебному следствию об имущественных спорах
и семейных отношениях отца с сыном,
и еще,
и еще раз выведя заключение, что, по известным данным,
нет ни малейшей возможности определить в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто
на кого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех тысяч рублей, засевших в
уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.
—
Нет,
нет, я шучу, извини. У меня совсем другое
на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить,
и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Глупо, глупо! — восклицал Митя, —
и… как это все бесчестно! — прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть голова: «Бросить разве? Уехать совсем, — мелькнуло в
уме его. —
Нет уж, до утра. Вот нарочно же останусь, нарочно! Зачем же я
и приехал после того? Да
и уехать не
на чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»
— Ах
нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии
на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все
на земле совокупилось в Илюше,
и умри Илюша, он или с
ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь
на него смотрю!
— А вы
и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо
и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот
и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что
на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас
на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам
на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы —
нет!
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в
уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала
на пир…
Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная,
и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
— Ну еще бы же
нет, еще бы не трудно! Алеша, я
на этом с
ума сойду. Груша
на меня все смотрит. Понимает. Боже, Господи, смири меня: чего требую? Катю требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж карамазовский, нечестивый!
Нет, к страданию я не способен! Подлец,
и все сказано!
— То-то
и есть, что в
уме…
и в подлом
уме, в таком же, как
и вы, как
и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг
на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились
и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба
и зрелищ!» Впрочем, ведь
и я хорош! Есть у вас вода или
нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя
и поопытней, да
и нет никого
на свете умнее меня; а тебя, молокосос
и голыш, мне
и подавно не приходится слушать, когда я своим
умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности, было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда
и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать»,
и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит
на «Громобое» (тогда еще были в ходу у барышень, а от них отчасти
и между господами кавалерами, военными
и статскими, баллады Жуковского),
и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю,
и не могу вздумать, куда девался
ум мой. Она меня не любит, — ну, бог с ней! будто только
на всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших
и без нее
на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться.
Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Деду вспало
на ум, что у него
нет ни огнива, ни табаку наготове: вот
и пошел таскаться по ярмарке.
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы
на уме. Вот тебе
и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел быть
и другой туда же…
Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня вить… Я
и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот
на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе
на шею надеваю, а вы…
— Со всячинкой. При помещиках лучше были; кованый был народ. А теперь вот все
на воле, — ни хлеба, ни соли! Баре, конечно, немилостивы, зато у них разума больше накоплено; не про всех это скажешь, но коли барин хорош, так уж залюбуешься! А иной
и барин, да дурак, как мешок, — что в него сунут, то
и несет. Скорлупы у нас много; взглянешь — человек, а узнаешь, — скорлупа одна, ядра-то
нет, съедено. Надо бы нас учить,
ум точить, а точила тоже
нет настоящего…
«Ты вот точно такой бы
и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь,
на каторгу, улетел, если б у тебя тоже
ума не было, потому что у тебя большой
ум есть, говорит» (так
и сказала, вот веришь или
нет?
— А ты напрасно, баушка, острамила своего Петра Васильича, — вступился Родион Потапыч. — Поучить следовало, это верно, а только опять не
на людях… В сам-то деле, мужику теперь ни взад ни вперед ходу
нет. За рукомесло за его похвалить тоже нельзя, да ведь все вы тут ополоумели
и последнего
ума решились…
Нет, не ладно. Хоть бы со мной посоветовались: вместе бы
и поучили.
Прочтите речь Наполеона
на выставке. Отсюда так
и хочется взять его за шиворот. Но что же французы? Где же
умы и люди, закаленные
на пользу человечества в переворотах общественных? — Тут что-то кроется. Явится новое, неожиданное самим двигателям. В этой одной вере можно найти некоторое успокоение при беспрестанном недоумении. Приезжайте сюда
и будем толковать, — а писать
нет возможности.
Члены общества, точно сговорившись, умирают, сходят с
ума, проворовываются, стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, повышения следуют за повышениями, вливаются новые элементы,
и, смотришь, через два года
нет на месте никого из прежних людей, все новое, если только учреждение не распалось окончательно, не расползлось вкось.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство
ума.
И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники,
и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них
нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Всего более смущала меня возможность сойти с
ума,
и я несколько дней следил за своими мыслями
и надоедал матери расспросами
и сомнениями,
нет ли во мне чего-нибудь похожего
на сумасшествие?
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет?
Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну,
и останутся
на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с
умом. У него, смотри, какой лес
на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт.
И не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди,
и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю —
и дух вон. Так оно колесом
и идет.
И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их
нет!
Я жму руки пустоплясам всех партий
и лагерей,
и не только не чувствую при этом никакой неловкости, но даже вполне убежден, что русский фрондёр, у которого
нет ничего
на уме, кроме «благих начинаний» (вроде, например, земских учреждений), иначе не может
и поступать.
Нет, лучше уйти! какие тут тысячи, десятки тысяч саженей дров! Пойдет ли
на ум все это обилие гвоздья, кирпича, изразца, которым соблазняет меня старик! Кончить
и уйти — вот это будет хорошо!
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь
и учишься, а
на воле у нашего брата для этого времени
нет. Я вот трижды сидел
и каждый раз, хотя
и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для
ума и сердца.
— Разве мы хотим быть только сытыми?
Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит
на наших шеях
и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только есть хотим, — мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в
уме и даже встать выше их!..
В 16.10 вышел —
и тотчас же
на углу увидал О, всю в розовом восторге от этой встречи. «Вот у нее простой круглый
ум. Это кстати: она поймет
и поддержит меня…» Впрочем,
нет, в поддержке я не нуждался: я решил твердо.
— Ты, говорит, думаешь, что я
и впрямь с
ума спятил, так
нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит,
на покаянье пошлют, потому что я не в своем
уме — свидетели есть, что не в своем
уме, — а ты в могилке лежать будешь.
Вижу, вся женщина в расстройстве
и в исступлении
ума: я ее взял за руки
и держу, а сам вглядываюсь
и дивлюсь, как страшно она переменилась
и где вся ее красота делась? тела даже
на ней как
нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка горят
и еще будто против прежнего вдвое больше стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда к концу приходила, а личико в кулачок сжало,
и по щекам черные космы трепятся.
Нет в них этого, потому что они неспособны
на то ни по
уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли где захватить
и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы то ни было путем мужа в генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
— Нужды
нет. Вот я нашел себе место
и буду сидеть
на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды
нет, что ограниченных
умом, играю с ними в шашки
и ужу рыбу —
и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения — всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь…
— Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше дело совсем другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их
уме:
и не
на таких, как мы с вами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть двенадцатого, — посмотрел он
на часы
и встал со стула, — мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его
уме,
и прежде всего ему представился вопрос, правда или
нет то, что говорил ему Крапчик,
и он хоть кричал
на того
и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых
и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были
на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль
и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда,
и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым
и Людмилой, он не ускакал бы
на Кавказ, а оставался бы около нее».