Неточные совпадения
Но великая война должна иметь и творческие
исторические задачи, должна что-то изменить в
мире к лучшему, к более ценному бытию.
В «Войне и
мире» не только «
мир» побеждает «войну», но и вообще реальность «частной» жизни побеждает призрачность жизни «
исторической», детская пеленка, запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже всех Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока.
Нам, русским, необходимо духовное воодушевление на почве осознания великих
исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в
мире, за наш дух, а не на почве того сознания, что немцы злодеи и безнравственны, а мы всегда правы и нравственно выше всех.
Мы должны заставить поверить в нас, в силу нашей национальной воли, в чистоту нашего национального сознания, заставить увидеть нашу «идею», которую мы несем
миру, заставить забыть и простить
исторические грехи нашей власти.
Я думал, что
мир приближается путем страшных жертв и страданий к решению всемирно-исторической проблемы Востока и Запада и что России выпадет в этом решении центральная роль.
Мир вступит в такое измерение своего
исторического бытия, что эти старые категории будут уже неприменимы.
Пасифистская теория вечного
мира легко превращается в теорию вечного покоя, счастливой бездвижности, ибо последовательно должно отрицать не только боль, связанную с движением войны, но и боль, связанную со всяким движением, со всяким зачинающим
историческим творчеством.
Другого
исторического пути нет, другой путь есть отвлеченность, пустота или чисто индивидуальный уход в глубь духа, в
мир иной.
Обращение к международному и всемирно-историческому обостряет чувство ценности собственной национальности и сознание ее задач в
мире.
Деление
мира на Восток и Запад имеет всемирно-историческое значение, и с ним более всего связан вопрос достижения всемирного единства человечества.
С точки зрения благополучия нынешнего поколения можно согласиться на постыдный
мир, но это невозможно с точки зрения ценности национальности и ее
исторической судьбы.
Нельзя же двум великим
историческим личностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представителям двух
миров, двух традиций, двух начал — государства и личной свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью личность, немую, без знамени, без имени, являющуюся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане.
Я пережил
мир, весь мировой и
исторический процесс, все события моего времени как часть моего микрокосма, как мой духовный путь.
Я не любил читать произведения современных второстепенных и третьестепенных писателей, я предпочитал по многу раз перечитывать произведения великих писателей (я неисчислимое количество раз перечитал «Войну и
мир») или читать
исторические и авантюрные романы.
Поэтому эсхатологическое христианство революционно в отношении к христианству
историческому, которое приспособилось к
миру и часто рабствовало у
мира.
Конец
мира есть преодоление времени космического и
исторического, времени объективированного, он происходит во времени экзистенциальном.
Два выхода открываются в вечность: индивидуальный выход через мгновение и
исторический выход через конец истории и
мира.
Я в глубине души, в более глубоком слое, чем умственные теории, поверил в первичную реальность духа и лишь во вторичную, отраженную, символически-знаковую реальность внешнего, так называемого «объективного»
мира, природного и
исторического.
И это сильнее моих распрей с церковью экстериоризированной в
мире историческом и социальном.
Люди очень легко объявляют наступление конца
мира на том основании, что переживает агонию и кончается
историческая эпоха, с которой они связаны своими чувствами, привязанностями и интересами.
Вся жизнь
мира, вся жизнь
историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция во вне, объективация этой мистерии.
Исторические катастрофы обнаруживают большой динамизм и дают впечатление создания совершенно новых
миров, но совсем не благоприятны для творчества, как я его понимал и как его предвидел в наступлении новой творческой религиозной эпохи.
В Западной Европе и особенно во Франции все проблемы рассматриваются не по существу, а в их культурных отражениях, в их преломлении в
историческом человеческом
мире.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само
историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь
мира в то самое время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Речь идет не столько о миссии России в
мире, сколько об образовании из России особенного культурно-исторического типа.
Община была для них не
исторической, а внеисторической величиной, как бы «иным
миром» в этом
мире.
Он до последней крайности обострил противоречие
исторического христианства, конфликт евангельских заветов с языческим отношением к жизни в
мире, к жизни обществ.
Он обличает
историческое христианство,
историческую церковь в приспособлении заветов Христа к закону этого
мира, в замене Царства Божьего царством кесаря, в измене закону Бога.
Историческое христианство,
историческая церковь означают, что Царство Божье не наступило, означают неудачу, приспособление христианского откровения к царству этого
мира.
Таким шагом назад является субъективная мистика переживаний, мистика благополучная, не катастрофическая, не ведающая ответственности за
исторические судьбы народа, человечества и
мира.
Искушения христианской истории отразились на
историческом христианстве, которое оказалось компромиссом подлинной религии Христа с царством князя этого
мира.
Только в свете религиозного сознания видна двойственность
исторических судеб человечества, видно грядущее в
мире разделение на конечное добро и конечное зло, виден трагический и трансцендентный конец истории, а не благополучный и имманентный.
Древнему, дохристианскому
миру была также чужда идея прогресса — смысла
исторического развития, так как идея эта предполагает сознание единства человечества и провиденциального его назначения.
Человечество, как бы предоставленное самому себе в делах этого
мира, в
историческом творчестве культуры и общественности, беспомощно строило свою антропологию, свое человеческое учение об обществе и о пути истории.
Слишком ясно для полного религиозного сознания, что спасение есть дело всемирно-исторической жизни, всемирно-исторической творческой работы над плотью этого
мира, всемирно-исторической подготовки воскресения, а не индивидуального перехода в другой
мир путем смерти, путем выхода из
исторической жизни.
Достоинство человека — в его жизни, а не в смерти, в соединении духа с плотью, а не в отделении духа от плоти, в соединении индивидуальной судьбы личности с
исторической судьбой
мира, а не в отделении личной судьбы от мировой.
Антагонизм между
миром и Христом есть
историческая аберрация, которую призвана рассеять соединяющая эпоха Св.
«Христианское государство», делающее вид, что
мир принял христианство и что христианская власть господствует над
миром, во всех своих формах было
исторической сделкой христианства с язычеством.
Естественно, что, подчинив себе Голод (алгебраический = сумме внешних благ), Единое Государство повело наступление против другого владыки
мира — против Любви. Наконец и эта стихия была тоже побеждена, то есть организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш
исторический «Lex sexualis»: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер».
В самом деле, трудно, почти немыслимо, среди общего
мира, утверждать, что общественные основы потрясены, когда они, для всех видимо, стоят неизменными в тех самых формах и с тем содержанием, какие завещаны
историческим преданием.
Но бывают
исторические минуты, когда и этот
мир, и эти массы преисполняются угрюмостью и недоверием, когда они сами непостижимо упорствуют, оставаясь во тьме и в недугах.
Когда предложены были тосты за всех почетных посетителей, один из представителей муниципалитета попросил слова, поднял бокал за присутствовавшего на банкете представителя широко распространенной газеты, издающейся в Москве, этой
исторической колыбели России, близкой, понятной и дорогой всему просвещенному
миру.
Они не имели иных требований, кроме потребности вéдения, но это было своевременно; они труженически разработали для человечества путь науки; для них примирение в науке было наградой; они имели право, по
историческому месту своему, удовлетвориться во всеобщем; они были призваны свидетельствовать
миру о совершившемся самопознании и указать путь к нему: в этом состояло их деяние.
Но человек призван не в одну логику — а еще в
мир социально-исторический, нравственно свободный и положительно-деятельный; у него не одна способность отрешающегося пониманья, но и воля, которую можно назвать разумом положительным, разумом творящим; человек не может отказаться от участия в человеческом деянии, совершающемся около него; он должен действовать в своем месте, в своем времени — в этом его всемирное призвание, это его conditio sine qua non.
(13) Таковы, например, письмо А. Мейера, при посылке
исторических надписей российским государям (кн. I, ст. XXX); критика на эти надписи (кн. II, ст. XV); письмо при посылке сочинения «О системе
мира» (кн. II, ст. XXII); письмо, при котором присланы вопросы Фонвизина (кн. III, ст. XVI); письмо, приложенное к «Повествованию мнимого глухого и немого» (кн. IV, ст. X); письмо г. Икосова при посылке его оды (книга IV, ст. XI); письмо, содержащее критику на «Систему
мира» (кн. IV, ст. XVI); письмо при посылке стихов г. Голенищева-Кутузова (кн. V, ст. VII); письмо Любослова о напечатании его «Начертания о российском языке» (кн. VII, ст. XV); письмо о «Былях и небылицах», с приложением предисловия к «Истории Петра Великого» (кн. VII, ст. XIX); письмо при посылке стансов на учреждение Российской академии (кн. IX, ст. IV); письмо с приобщением оды «К бессмертию» (кн. X, ст. XIII); письмо А. Мейера в ответ на критику его
исторических надписей (кн. X, ст. XIV); письмо при посылке стихов Ломоносова (кн. XI, ст. XIV); письмо А. Старынкевича, с приложением «Стихов к другу» (кн. XI, ст. XVI); письмо при посылке стихов Р — Д — Н (кн. XIV, ст. V).
— Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, то закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе Анну Каренину, как она ходит и как говорит, или рисую что-нибудь
историческое, из древнего
мира…
В самом деле, мы впадаем в страшное самообольщение, когда считаем свои писания столь важными для народной жизни; мы строим воздушные замки, когда полагаем, что от наших слов может переменяться ход
исторических событий, хотя бы и самых мелких. Конечно, приятно и легко строить воздушные
миры
Только сгруппировавшись в союз свободных и самобытных народов, славянский
мир вступит, наконец, в истинно
историческое существование.
В том, что
исторический опыт до сих пор не давал хороших результатов для учения о добродетели, виновато то ложное предположение, что побуждение, выведенное из понятия долга, будто бы слишком слабо и отдаленно, а что сильнее действует на душу более близкое побуждение, проистекающее из расчета на выгоды, которых надо ждать отчасти в этом, а также и в будущем
мире за исполнение закона.
Насколько в хозяйстве и через хозяйство (понятое в широком смысле) творится история, постольку в нем и через него создается
историческое тело человечества, которому надлежит «измениться» в воскресении, причем этим потенциальным телом для человека является весь
мир.