Неточные совпадения
Это была г-жа Шталь. Сзади её стоял мрачный здоровенный работник Немец, катавший её. Подле стоял белокурый шведский граф, которого знала по
имени Кити. Несколько человек
больных медлили около колясочки, глядя на эту даму, как на что-то необыкновенное.
— Десять часов. Вам пора спать, — сказал он. — Вероятно, через три недели вы сможете покинуть больницу. Тогда позвоните мне, — быть может, я дам вам работу в нашей амбулатории: записывать
имена приходящих
больных. А спускаясь по темной лестнице, зажигайте… хотя бы спичку.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать не следует, что есть мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь за его сыновьями, но он богат и все отделывается. Я послал за Шеиным, но он рапортовался
больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал записывать
имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами не знали, что сейчас же привели лошадей.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим
больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил
имя Клода Бернара не менее 10 раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5 раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый товарищ по науке».
Наконец, добился того, что
больная сказала ему
имя и разрешила говорить с ее отцом.
Недели через три почта привезла из Петербурга бумагу на
имя «управляющего губернией». В канцелярии все переполошилось. Регистратор губернского правления прибежал сказать, что у них получен указ. Правитель дел бросился к Тюфяеву, Тюфяев сказался
больным и не поехал в присутствие.
С истеричною
больной сделался припадок, доктор бросился к ней на помощь, позабыв об оставленной на столе рукописи, — этого было достаточно, чтоб
имя таинственного корреспондента, давно интриговавшего все Заполье, было раскрыто.
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими
именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые,
больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе
имя храбрейшего генерала;
больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург.
Наш штаб-лекарь Розанов, он же и акушер, положительно засвидетельствовал, что однажды, когда родильница в муках вопила и призывала всемогущее
имя божие, именно одно из таких вольнодумств Арины Прохоровны, внезапных, «вроде выстрела из ружья», подействовав на
больную испугом, способствовало быстрейшему ее разрешению от бремени.
Вслед за ним подошел ко мне один
больной из исправительной роты и начал уверять, что он знал многих из прежде сосланных дворян, называя их по
имени и отчеству.
— Позвольте, господа, заявить мне здесь жалобу от
имени доброй,
больной жены моей! — начинает пятый.
Больной стал призывать по
имени то того, то другого.
Ольгу Федотовну не только знали и величали по
имени и отчеству все небогатые дворяне, к которым княгиня от времени до времени посылала ее навестить
больного или отвезти секретное пособие, но они принимали ее запанибрата и старались у нее заискивать.
Она и прежде, когда приглашала князя, то всегда на первых же порах упоминала
имя «maman», но саму maman они покуда еще княгине не показывали, и князь только говорил ей, что это очень добрая, но
больная и никуда не выезжающая старушка.
А по краям дороги, под деревьями, как две пёстрые ленты, тянутся нищие — сидят и лежат
больные, увечные, покрытые гнойными язвами, безрукие, безногие, слепые… Извиваются по земле истощённые тела, дрожат в воздухе уродливые руки и ноги, простираясь к людям, чтобы разбудить их жалость. Стонут, воют нищие, горят на солнце их раны; просят они и требуют
именем божиим копейки себе; много лиц без глаз, на иных глаза горят, как угли; неустанно грызёт боль тела и кости, — они подобны страшным цветам.
Считая
имена недостойными человеческого внимания пустяками, Шерамур не знал, как звали художника, но, по его словам, это был человек пожилой и
больной.
— Даже в сумасшедший дом! Лучше! лучше! — продолжала она кричать, блестя глазами. — Сегодня, когда я была в Пестрове, я завидовала голодным и
больным бабам, потому что они не живут с таким человеком, как вы. Они честны и свободны, а я, по вашей милости, тунеядица, погибаю в праздности, ем ваш хлеб, трачу ваши деньги и плачу вам своею свободой и какою-то верностью, которая никому не нужна. За то, что вы не даете мне паспорта, я должна стеречь ваше честное
имя, которого у вас нет.
И когда тот повернулся к нему лицом, он чуть не отшатнулся в испуге: столько дикой злобы и ненависти горело в безумных глазах. Но увидав фельдшера, он тотчас же переменил выражение лица и послушно пошел за ним, не сказав ни одного слова, как будто погруженный в глубокую думу. Они прошли в докторский кабинет;
больной сам встал на платформу небольших десятичных весов: фельдшер, свесив его, отметил в книге против его
имени 109 фунтов. На другой день было 107, на третий 106.
Борьба с
именем знатного вельможи и богача была невозможна: Мирошев везде проигрывает, и дело переходит в Московский Сенат; но он терпеливо переносит свое горькое положение, грозящее ему совершенным разорением, сокрушается только о
больной дочери, и то без малейшего ропота на волю божию.
Я просидел у
больного с полчаса, утешая и успокаивая его жену. Комната была убогая, но все в ней говорило о запросах хозяина. В углу лежала груда газет, на комоде и на швейной машине были книги, и на их корешках я прочел некоторые дорогие, близкие
имена.
В бреду я часто повторяла
имена бабушки, Доурова, Гуль-Гуль, Керима… Я пересказывала целые сцены из пережитого мной, как это часто случается с тяжело
больными. Из моих горячечных откровений мои близкие друзья узнали истину, несказанно их поразившую.
— Это болезнь такая. Человек, у которого расстроены нервы, — объясняла с комической важностью Иванова, — вдруг начинает ходить по ночам с закрытыми глазами, взбирается на крыши домов с ловкостью кошки, ходит по карнизам, но избави Бог его назвать в такие минуты по
имени: он может умереть от испуга. Вот таких
больных и называют лунатиками.
Фельдшер с санитарами суетился вокруг койки; на койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик, по
имени Игнат Ракитский. «Схватило» его на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал спать и сказал, что разбужу его на смену в два часа ночи, а сам остался при
больном.
Параграф был прочитан. В нем Константин Глебович оставлял крупную сумму на учреждение специальной школы и завещал душеприказчикам выхлопотать этой школе право называться его
именем. Когда Качеев раздельно, но вполголоса прочитывал текст параграфа,
больной повторял про себя, шевеля губами. Он с особенной любовью обделывал фразы; по нескольку раз заново переделывал этот пункт. И теперь два-три слова не понравились ему.
Мы простояли день, другой. На
имя главного врача одного из госпиталей пришел новый приказ Четыркина, — всем госпиталям развернуться, и такому-то госпиталю принимать тяжело-раненых, такому-то — заразных
больных и т. д. Нашему госпиталю предписывалось принимать «легко-больных и легко-раненых, до излечения». Все хохотали. Конечно, ни один из госпиталей не развернулся, потому что принимать было некого.
Тут
имя, звание
больного, диагноз…
Когда он лежал без сознания, когда он метался в бреду с несходившим с его уст
именем Тани, обе женщины, в сопровождении или Гладких, или Егора Никифорова, проводили у изголовья
больного по несколько часов: мать наслаждалась созерцанием своего сына, невеста — жениха.
Полина, впрочем, несмотря на эту рознь, любила сестру, и
больная, в бреду, вместе с
именем горячо любимого ею человека вспоминала сестру Зину, жалела ее, звала к себе.
Его не удовлетворили даже изобретенные и выполненные им описанные уже нами слободские зверства, сплошь залившие кровью страницы русской истории, и не только наложившие вечное позорное пятно на память изверга Малюты, но и заклеймившие перед судом потомства несчастного, психически
больного царя страшным
именем «братоубийца».
То же
имя, которое носил убитый сын Ранеева, должно было иметь магическую силу на ум и сердце
больного старика.
Никакие успокоительные средства не действовали. В бреду
больной путал лица —
имена Маргариты и Лидии не покидали его уст. Врачи боялись за неизлечимое психическое расстройство. Внимательное лечение все-таки достигало цели — пароксизмы стали реже,
больной спокойнее. Заставить отдать расстраивающий его портрет сделалось целью лечивших его докторов. Придумать для этого средства они не могли.
Пока делались приготовления к роковому браку, пришло письмо на
имя Евгении Сергеевны от слуги Сурмина, что барин его отчаянно болен горячкою, которою заразился, ухаживая за
больными в деревне, где валит эта болезнь старого и малого.
Эта дама, спасти
больного ребенка которой он случайно призван, носила
имя той, которой было полно его бедное сердце.
На другой день
больной чувствовал себя еще лучше и просил доктора узнать от горничной Зарницыной, как зовут ту, которая так усердно ухаживала за ним. Доктор не хотел противоречить своему пациенту, чтобы не раздражать его, и, узнав
имя и отчество прекрасной сиделки, стал подозревать какую-то мистификацию.
Придя в себя, перепуганная служанка вскочила на ноги и бросилась к другой соседней койке, на которой спала умопомешанная Фиона Курдюкова (28 лет), но, к ужасу служанки, Фиона тоже была мертва… Служанка с страшным воплем кинулась к третьей
больной, молодой девушке (18 лет), по
имени Прасковье Снегиревой, и закричала ей во весь голос...
Пройдите по большой толпе людей, особенно городских, и вглядитесь в эти истомленные, тревожные,
больные лица и потом вспомните свою жизнь и жизнь людей, подробности которой вам довелось узнать; вспомните все те насильственные смерти, все те самоубийства, о которых вам довелось слышать, и спросите: во
имя чего все эти страдания, смерти и отчаяния, приводящие к самоубийствам?
Лечит его другой доктор, Павел Степанович. Он знает его только по
имени и отчеству; узнать фамилию не полюбопытствовал. Павел Степанович ладит с ним. У него добродушное, улыбающееся лицо коренного москвича, веселые глаза, ласковая речь, в манерах мягкость и порядочность. Он умеет успокоить и лечит, не кидаясь из стороны в сторону, любит объяснять ход болезни, но делает это так, чтобы
больной, слушая такие объяснения, не смущался, а набирался бодрости духа.