Неточные совпадения
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей
пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе «Шагреневая кожа».
Лес состоял
из зонтичной, или веерной,
пальмы, которой каждая ветвь похожа на распущенный веер, потом
из капустной
пальмы, сердцевина которой вкусом немного напоминает капусту, но мягче и нежнее ее, да еще кардамонов и томанов, как называют эти деревья жители.
Там были все наши. Но что это они делают? По поляне текла та же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие
пальмы. Трое или четверо
из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под
пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
Тут
пальмы, как по обдуманному плану, перемешаны с кустами; там, будто тоже с умыслом, оставлена лужайка или небольшое болото, поросшее тем крупным желтым тростником,
из которого у нас делаются такие славные трости.
Мы видели новые, заброшенные в глушь леса, еще строящиеся хижины, под
пальмами и
из пальм, крытые пальмовыми же листьями.
Все это сделано. Город Виктория состоит
из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и
пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
Выдаются дни беспощадные, жаркие и у нас, хотя без
пальм, без фантастических оттенков неба: природа, непрерывно творческая здесь и подолгу бездействующая у нас, там кладет бездну сил, чтоб вызвать в какие-нибудь три месяца жизнь
из мертвой земли.
Кроме банианов, замечательны вышиной и красотой толстые деревья,
из волокон которых японцы делают свою писчую бумагу; потом разные породы мирт; изредка видна в саду кокосовая
пальма, с орехами, и веерная.
Что за чудо увидеть теперь
пальму и банан не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы, не
из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною?
— В городе бы у нас побывали; на будущей неделе у головы бал — головиха именинница. У нас, дядя, в городе весело: драгуны стоят, танцевальные вечера в клубе по воскресеньям бывают. Вот в К. — там пехота стоит, ну и скучно, даже клуб жалкий какой-то. На днях в наш город нового землемера прислали — так танцует! так танцует! Даже
из драгун никто с ним сравняться не может! Словом сказать, у всех
пальму первенства отбил!
Происходили самые забавные схватки из-за
пальмы первенства, и скоро всем сделалось очевидной та печальная истина, что Нина Леонтьевна начинала быстро терять в глазах набоба присвоенное ей право на остроумие.
— Нет-с, что вы, батушка, что вы? Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как сняли меня из-под
пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.
Солдаты развлекались только тем, что
из растущих в лесах
пальм делали ложки и вырезали разные фигурки.
«Поскачем», — говорит ему Вера Сергеевна, и они несутся, несутся; кругом палящий зной, в сонном воздухе тихо дремлют одинокие
пальмы;
из мелкого кустарника выскочил желтый лев, прыгнул и, притаясь, лег вровень с травою.
Сорок колонн, по четыре в ряд, поддерживали потолок судилища, и все они были обложены кедром и оканчивались капителями в виде лилий; пол состоял
из штучных кипарисовых досок, и на стенах нигде не было видно камня из-за кедровой отделки, украшенной золотой резьбой, представлявшей
пальмы, ананасы и херувимов.
Оба они тихо возились с лодкой, привязанной к корме одной
из целой флотилии парусных барок, нагруженных дубовой клепкой, и больших турецких фелюг, занятых
пальмой, сандалом и толстыми кряжами кипариса.
— Нет-с, как можно! Я-с, — заключил Николаи Афанасьевич, — только, как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как сняли меня из-под
пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж все плакал.
Лебедкина. Тоже неприлично. Но я
из двух зол всегда выбираю то, которое приятнее. Посидеть под
пальмой… и пообедать можно. Чего вы боитесь! Я вас не задержу, я вас обратно домой привезу, я заеду оттуда к вам чай пить. Ну, будьте полюбезнее!
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях стояли темно-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на
пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла
из своей теплицы?»
Была между растениями одна
пальма, выше всех и красивее всех. Директор, сидевший в будочке, называл ее полаты-ни Attalea. Но это имя не было ее родным именем: его придумали ботаники. Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу
пальмы. Раз пришел в ботанический сад приезжий
из той жаркой страны, где выросла
пальма; когда он увидел ее, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.
Один
из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы. Он бросил ее в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мертвую
пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось всё грустнее и грустнее. Вспомнил он свою родину, ее солнце и небо, ее роскошные леса с чудными зверями и птицами, ее пустыни, ее чудные южные ночи. И вспомнил еще, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет. Он коснулся рукою
пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушел
из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивавшая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже попала под пилу. Когда
пальму вытащили
из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.
И
пальма гордо смотрела зеленой вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею. Никто
из них не смел ничего сказать ей, только саговая
пальма тихо сказала соседке-цикаде...
Из жильцов особенно замечательны были: Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще Оплеваниев-жилец; потом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью попасть в высшее общество; наконец, писарь Океанов, в свое время едва не отбивший
пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие.
Всевозможные Гебгардты, Егаревы и Марцинкевичи
из кожи лезли, стремясь перещеголять друг друга и оспорить
пальму первенства у Ефремова. А кроме этих главных антрепренеров, сколько развелось еще второстепенных, третьестепенных и вовсе бесстепенных, трущобных танцклассиков! Звуки «фолишонов» еженощно оглашали во всевозможных концах и направлениях улицы столицы.
Действительно, на высокой
пальме, на самой ее кроне, сидела монки. Еще мгновение… и обезьяна перепрыгнула на другое дерево и скрылась
из глаз. Видели и попугаев, и зеленых маленьких голубей, шумно оставляющих ветвистые
пальмы, на которых они сидели. Звонкие концерты раздаются
из зеленой чащи, и парижане то и дело вскрикивают от изумления.
Вот, наконец, на одной
из широких улиц с бульваром временный дом губернатора. Он был неказист на вид, переделанный
из жилища анамитского мандарина, и имел вид большого сарая на столбах, крытого черепицей, с дощатыми, не доходящими до крыши стенами для пропуска воздуха. Окна все были обращены во двор. Вокруг дома и во дворе было много
пальм разных видов, раскидистых бананов и других деревьев.
Крупные листья его расположены розетками по концам ветвей, отчего каждая
из них похожа на
пальму.
Ее перенесли в полдень в последнюю палату, поставили на катафалк
из белого глазета серебром и золотом вышитый белый гроб с зажженными перед ним с трех сторон свечами в тяжелых подсвечниках, принесенных
из церкви. Всю комнату убрали коврами и
пальмами из квартиры начальницы, превратив угрюмую лазаретную палату в зимний сад.
Когда я еще был совсем маленьким, отец сильно увлекался садоводством, дружил с местным купцом-садоводом Кондрашовым. Иван Иваныч Кондратов. Сначала я его называл Ананас-Кокок, потом — дядя-Карандаш. Были парники, была маленькая оранжерея. Смутно помню теплый, парной ее воздух, узорчатые листья
пальм, стену и потолок
из пыльных стекол, горки рыхлой, очень черной земли на столах, ряды горшочков с рассаженными черенками. И еще помню звучное, прочно отпечатавшееся в памяти слово «рододендрон».
Несколько дней спустя, в московских газетах было сообщено о поднесенном от публики артистке Пальм-Швейцарской богатом подарке, состоявшем
из бриллиантового колье, вложенного в роскошный букет. Это колье было поднесено князем Виктором Гариным накануне отъезда его с Шестовым в Петербург, так как срок отпуска их кончился.
Виктор большими шагами стал ходить по своему роскошному кабинету, затем подошел к письменному столу, отпер один
из ящиков и, достав довольно объемистый футляр синего бархата, открыл его. В нем был прекрасно сделанный портрет Пальм-Швейцарской, в том самом костюме, в котором он увидал ее в первый раз на сцене в пьесе «На хуторе». Александра Яковлевна, в редкие минуты баловства ею молодого князя Гарина, снялась исключительно для него и подарила ему этот портрет.
Она интриговала между артистами против Анны Аркадьевны, которой, несмотря на приятельские к ней отношения за последнее время, не могла забыть и простить первого отказа от знакомства Матвей Иванович Писателев, находившийся всецело под влиянием Пальм-Швейцарской, расставшийся даже незадолго перед этим из-за нее с своей женой и сыном, был, конечно, тоже за Корна, переманив на сторону последнего и Васильева-Рыбака.
Виктор Гарин, вернувшись
из Москвы, был неузнаваем: он видимо не находил себе места в родном Петербурге и был в каком-то чаду. С отпуском и без отпуска ездил он то и дело в Москву поклониться новому кумиру — Пальм-Швейцарской, терся в ее гостиных, в кругу ее многочисленных обожателей, видное место среди которых стал за последнее время занимать актер Матвей Иванович Писателев. Его отличала «божественная». Злые языки шли даже далее в точном определении их отношений и этого отличия.
— Поверьте, князь, я умею ценить людей, приносящих для меня жертвы и идущих из-за меня на преступления, — подарила его Пальм-Швейцарская ласковой улыбкой, когда он рассказал ей все происшедшее с ним в родительском доме, и протянула ему руку.
Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская, уже давно вернувшаяся
из Крыма, но не возвратившаяся на постоянное жительство в Петербург, куда приезжала лишь временно гостить к Писателеву, снова примирилась с Адамом Федоровичем Корном и служила во вновь отстроенном им театре в Москве.
Время шло со своею беспощадною быстротою. Прошло уже около двух лет. Николай Леопольдович Гиршфельд своевременно исполнил требования «ненасытных акул», как он называл Петухова и Пальм-Швейцарскую, и усиленною работою старался вернуть хотя небольшую часть выскользнувшего у него
из рук громадного состояния.
Историки эти подобны тому ботанику, который, приметив, что некоторые растения выходят
из семени с двумя долями-листиками, настаивал бы на том, что всё, чтò растет, растет только раздвояясь на два листка; и что
пальма, и гриб, и даже дуб, разветвляясь в своем полном росте и не имея более подобия двух листиков, отступают от теории.
Я выехал
из Китая в Сурат на английском пароходе, обошедшем вокруг света. По пути мы пристали к восточному берегу острова Суматры, чтобы набрать воды. В полдень мы сошли на землю и сели на берегу моря в тени кокосовых
пальм, недалеко от деревни жителей острова. Нас сидело несколько человек
из различных земель.
Садовые акантусы и желтые мимозы, живые ограды
из разноцветной сирени, жасмина и роз, высокие
пальмы, акации и бальзамовые деревья — все цвело, благоухало и жужжало, наполненное кипучею жизнью насекомых.
— Да, они обе прекрасны, но та ведь на троне, в пурпуре и в венце многоценном, ее плечи и шею ежедневно разглаживают навощенными ладонями молодые невольницы, а египетские бабки обкладывают на ночь ее перси мякишем душистого хлеба
из плодов египетской
пальмы, а, по, правде сказать, и это все ей уже не помогает: этот душистый египетский мякиш дает персям ее лишь одну фальшивую нежность, но он не может им возвратить их былую упругость…