Неточные совпадения
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды, надели кафтаны и весело пошли к
дому. Левин
сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся
из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
Анна
села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была, уезжая
из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать
из этого
дома», сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и
села в коляску.
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец
из удерживавших его объятий и
сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем
доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.
Дома Самгин заказал самовар, вина, взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он
сел пить чай. Болела голова, начинался насморк, и режущая сухость в глазах заставляла закрывать их. Тогда
из тьмы являлось голое лицо, масляный череп, и в ушах шумел тяжелый голос...
Из-за угла
дома гуськом, один за другим, вышли мужики; лысый
сел на ступень ниже Самгина, улыбнулся ему и звонко сказал...
Клим постоял, затем снова
сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла
из дома.
— Не узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился,
сел покрепче на стуле. — Я, брат,
из градоначальства, вызывался по делу об устройстве в
доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
— Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на песке и болоте. С одной стороны — выставка, с другой — ярмарка, а в середине — развеселое Кунавино-село, где
из трех
домов два набиты нищими и речными ворами, а один — публичными девками.
Зато после,
дома, у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает
из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или
сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
— А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому,
села Колчина и многих иных обладателю! — говорил голос. — Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница и колесница
дома, а стало быть, и хозяйка в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, либо пождем, дондеже
из весей и пастбищ, и
из вертограда в храмину паки вступит.
Райскому оседлали лошадь, а сзади их Татьяна Марковна отправила целую тележку с гостинцами Анне Ивановне. И оба, вместо восьми часов, как хотели, едва выбрались
из дома в десять и в половине одиннадцатого
сели на паром Тушина.
У подъезда
дома вдруг прогремела карета; швейцар отворил двери, и
из дому вышла
садиться в карету дама, пышная, молодая, красивая, богатая, в шелку и бархате, с двухаршинным хвостом.
Еще к нам пришел
из дома мальчик, лет двенадцати, и оба они
сели перед нами на пятках и рассматривали пристально нас, платья наши, вещи.
Едва мы взошли на холм и
сели в какой-то беседке, предшествующей кумирне, как вдруг тут же, откуда-то
из чащи, выполз ликеец, сорвал в палисаднике ближайшего
дома два цветка шиповника, потом сжался, в знак уважения к нам, в комок и поднес нам с поклоном.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые,
сели на каменные лавки.
Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет
дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Иногда по утрам, напившись кофею, он
садился зa свое сочинение или за чтение источников для сочинения, но очень часто, вместо чтения и писания, опять уходил
из дома и бродил по полям и лесам.
Бахарев вышел
из кабинета Ляховского с красным лицом и горевшими глазами: это было оскорбление, которого он не заслужил и которое должен был перенести. Старик плохо помнил, как он вышел
из приваловского
дома,
сел в сани и приехал домой. Все промелькнуло перед ним, как в тумане, а в голове неотступно стучала одна мысль: «Сережа, Сережа… Разве бы я пошел к этому христопродавцу, если бы не ты!»
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал
из бумажки правильный четвероугольник, проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или
дом с трубой и дымом в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года,
село Малые Брыки».
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду
из дому, запрете, — брошусь
из окна. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать.
Сядьте и сидите, или я уйду.
Подъехав к господскому
дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо
села. Выехав
из деревни, поднялись они на гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный
дом своего отца.
Небольшое
село из каких-нибудь двадцати или двадцати пяти дворов стояло в некотором расстоянии от довольно большого господского
дома. С одной стороны был расчищенный и обнесенный решеткой полукруглый луг, с другой — вид на запруженную речку для предполагаемой лет за пятнадцать тому назад мельницы и на покосившуюся, ветхую деревянную церковь, которую ежегодно собирались поправить, тоже лет пятнадцать, Сенатор и мой отец, владевшие этим имением сообща.
В нескольких верстах от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком. В
селе, у господского
дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь
из городских хотел подойти к нему.
Встречали матушку всем
домом у ворот (при первом посещении хозяин стоял впереди с хлебом-солью); затем пропускали ее вперед и усаживали под образа. Но
из хозяев никто, даже старики, не
садились, как ни настаивала матушка.
Она стояла на высоком берегу реки Перлы, и
из большого каменного господского
дома, утопавшего в зелени обширного парка, открывался единственный в нашем захолустье красивый вид на поёмные луга и на дальние
села.
Около семи часов служили в
доме всенощную. Образная, соседние комнаты и коридоры наполнялись молящимися. Не только дворовые были налицо, но приходили и почетнейшие крестьяне
из села. Всенощную служили чинно с миропомазанием, а за нею следовал длинный молебен с водосвятием и чтением трех-четырех акафистов. Служба кончалась поздно, не раньше половины десятого, после чего наскоро пили чай и спешили в постели.
В будни и небазарные дни
село словно замирало; люди скрывались по
домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника в контору по делу, да на противоположном крае площади, в какой-нибудь
из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих в шашки.
В обеденную пору Иван Федорович въехал в
село Хортыще и немного оробел, когда стал приближаться к господскому
дому.
Дом этот был длинный и не под очеретяною, как у многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара в дворе тоже под деревянною крышею; ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его.
Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.
Я вышел
из накуренных комнат на балкон. Ночь была ясная и светлая. Я смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Потом
сел в лодку и тихо отплыл от берега на середину пруда. Мне был виден наш
дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных мыслей не помню.
Потом она зарыдала, начала причитать, и старик вежливо вывел ее
из комнаты. Галактион присел к письменному столу и схватился за голову. У него все ходило ходенем перед глазами, точно шатался весь
дом. Старик вернулся, обошел его неслышными шагами и
сел напротив…
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых
селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а
дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили
из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в
доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему
селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Лаврецкий вышел
из дома в сад,
сел на знакомой ему скамейке — и на этом дорогом месте, перед лицом того
дома, где он в последний раз напрасно простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино наслажденья, — он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него веселые клики уже заменившего его молодого поколения, — оглянулся на свою жизнь.
Аграфена плохо помнила, как она вышла
из груздевского
дома, как
села в сани рядом с Кириллом и как исчезла
из глаз Самосадка.
Как праотец, изгнанный
из рая, вышел
из ворот маркизиного
дома Пархоменко на улицу и, увидев на балконе маркизино общество, самым твердым голосом сторговал за пятиалтынный извозчика в гостиницу Шевалдышева. Когда успокоившаяся маркиза возвратилась и
села на свой пружинный трон, Бычков ткнул человек трех в ребра и подступил к ней с словами...
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви
из чурочек или
дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы
садились по разным углам, я брал к себе одну или две
из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то есть переходил
из одного угла в другой.
Женичка
дома не жил: мать отдала его в один
из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем — и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров
садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты.
— Ловят, но откупаются. Вот она!.. Матушка наша Учня великая! — присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг
из лесу огромное
село, в котором, между прочим, виднелось несколько каменных
домов, и вообще все оно показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.
Вдали, на крутом берегу реки, то вынырнет из-за холма, то опять нырнет в яму торговое
село К., с каменными
домами вдоль набережной и обширным пятиглавым собором над самою пароходною пристанью.
И в тот же таинственный час, крадучись, выходит
из новенького
дома Антошка,
садится на берег и тоже не может свести лисьих глаз с барской усадьбы.
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое
село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и
села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан.
Из окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый
дом с провисшей крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Был тут Егор Иванович — мы с ним
из одного
села, говорит он и то и се, а я —
дома помню, людей помню, а как люди жили, что говорили, что у кого случилось — забыла!
Вечером, когда
садилось солнце, и на стеклах
домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей
из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда,
дома ждал ужин и отдых.
Выйдя
из дому, они взяли извозчика и поехали на конец города, к реке. Там, на одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное красное здание, а на другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов
сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.
—
Дома? — спросил я, вылезая
из кибитки у подъезда серенького деревянного домика, в котором обитал мой добрый приятель, Владимир Константиныч Буеракин, владелец
села Заовражья, живописно раскинувшегося в полуверсте от господской усадьбы.
Приехали мы в
село поздно, когда там уж и спать полегли. Остановились, как следует, у овинов, чтоб по деревне слуху не было, и вышли
из саней. Подходим к
дому щелкоперовскому, а там и огня нигде нет; начали стучаться, так насилу голос
из избы подали.
— Приступаю к тягостнейшему моменту моей жизни, — продолжал Перегоренский угрюмо, — к истории переселения моего
из мира свободного мышления в мир авкторитета… Ибо с чем могу я сравнить узы, в которых изнываю? зверообразные инквизиторы гишпанские и те не возмыслили бы о тех муках, которые я претерпеваю! Глад и жажда томят меня; гнусное сообщество Пересечкина сокращает дни мои… Был я в
селе Лекминском, был для наблюдения-с, и за этою, собственно, надобностью посетил питейный
дом…
«Это звери, а не люди!» — проговорил он,
садясь на дрожки, и решился было не знакомиться ни с кем более
из чиновников; но, рассудив, что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано, и увидев на ближайшем
доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ,
из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна.
Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и
сел.
Сев за перенесенное
из большого
дома фортепьяно, она сильным и страстным контральто запела знакомый нам романс...