Неточные совпадения
Никогда он с
таким жаром и успехом не работал, как когда жизнь его
шла плохо и в особенности когда он ссорился с женой.
Штольц не отвечал ему. Он соображал: «Брат переехал, хозяйство
пошло плохо — и точно оно
так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром…»
— Здоровье
плохо, Андрей, — сказал он, — одышка одолевает. Ячмени опять
пошли, то на том, то на другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове или по спине,
так что вскочишь…
Теперь вот только
плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три-четыре тысячи, я бы тебе
таких индеек наставил тут…
—
Так ты думаешь, земляк, что
плохо пойдет наша пшеница? — говорил человек, с вида похожий на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с заплатами, свитке и с огромною шишкою на лбу.
— А
плохо, Михей Зотыч. Как попадья померла,
так и
пошло все вверх дном. Теперь вон голод… При попадье-то о голоде и не слыхивали, а как она померла…
Отчего думаешь, что вид Лицея навел на меня грусть? Напротив, с отрадным чувством гляжу на него. Видно, когда писал тебе, высказалось что-нибудь не
так. Отъезд нашего doyen d'âge не мог нас слишком взволновать: он больше или меньше везде как чужой. И в Нарве как-то
плохо идет. Я это предвидел — и сын его Михайло мне не раз это писал.
— Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать,
так и училища переделаются. А то, что институты! У нас что ни семья, то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают
плохо, а в семьях еще несравненно хуже.
Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
Разговор
шел по-французски, и любопытные уши m-me Майзель не могли уловить его, тем более что эта почтенная матрона на русско-немецкой подкладке говорила сама по-француски
так же
плохо, как неподкованная лошадь ходит по льду.
«Русский листок»
шел плохо, но В.Э. Миллер не унывал. Сотрудники получше к нему не
шли, компаньонов не находилось, а он, веселый и энергичный, крутился волчком, должал в типографиях, на каждый номер добывал бумаги, иногда в долг, реже на наличные, а все-таки верил в успех, аккуратно выпускал газету и наконец стал искать компаньона.
— Теперь, — шептал юноша, — когда люди вынесли на площади, на улицы привычные муки свои и всю тяжесть, — теперь, конечно, у всех другие глаза будут! Главное — узнать друг друга, сознаться в том, что
такая жизнь никому не сладка. Будет уж притворяться — «мне,
слава богу, хорошо!» Стыдиться нечего, надо сказать, что всем
плохо, всё
плохо…
Аксюша. Сама не знаю. Вот как ты говорил вчера,
так это у меня в уме-то и осталось. И дома-то я сижу,
так все мне представляется, будто я на дно
иду, и все вокруг меня зелено. И не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось — этого нет. Что ж, жить еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть
плохо, станут.
Старик обожал себя; из его слов всегда выходило
так, что свою покойную жену и ее родню он осчастливил, детей наградил, приказчиков и служащих облагодетельствовал и всю улицу и всех знакомых заставил за себя вечно бога молить; что он ни делал, все это было очень хорошо, а если у людей
плохо идут дела, то потому только, что они не хотят посоветоваться с ним; без его совета не может удаться никакое дело.
— Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А то у меня всё длинные… и пора мне
идти! Потом —
плохо я помню… Всё концы да начала вертятся на языке… Вот, есть
такие стихи — будто я
иду по лесу ночью и заплутался, устал… ну, — страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь...
Илья слушал эту речь, но
плохо понимал её. По его разумению, Карп должен был сердиться на него не
так: он был уверен, что приказчик дорогой поколотит его, и даже боялся
идти домой… Но вместо злобы в словах Карпа звучала только насмешка, и угрозы его не пугали Илью. Вечером хозяин позвал Илью к себе, наверх.
Он
плохо понимал, когда шпионы занимаются своими делами, ему казалось, что большую часть дня они проводят в трактирах, а на разведки
посылают таких скромных людей, как он.
Так как разговор этот
шел в гостиной при самой княгине и при посторонних людях, из которых, однако, никто не желал вступиться за честь русского дворянства, то Рогожин не вытерпел и выступил, но выступил неудачно:
плохо маракуя по-французски, он не мог отразить самых несостоятельных нападений Gigot, который кричал...
—
Плохо, братец!
Такой кавардак в имении
идет, что просто хоть все бросай!
Лидия. Вы еще
плохо жизнь знаете. Одного-то и не хорошо, сейчас разговоры
пойдут, а как много-то,
так и подозрения нет. Как узнаешь, который настоящий?
— Нет. И не смеюсь, и не плачу. Но ты напрасно беспокоишься: мне не
так плохо, как ты думаешь, или не
так хорошо, не знаю, чего тебе больше надо. Все
идет как следует, будь спокоен. И, пожалуйста, прошу тебя, к случаю: не заставляй Андрея Иваныча торчать около меня и загораживать, да и сам тоже. Боишься, что убьют? Пустяки, Василий, я проживу долго, тебя, брат, переживу. Не бойся!
Но в общем всё
шло не
плохо, хотя иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто он, Яков Артамонов, хозяин, живёт в гостях у людей, которые работают на него, давно живёт и надоел им, они, скучно помалкивая, смотрят на него
так, точно хотят сказать...
— Что
так?
Плохо золото
идет?
В иной год
идут очень хорошо, а в другой — очень
плохо; бывают года, что нейдут совсем,
так что где крыли в зиму пар по двести — не покроют и двух десятков.
— Да, погрешились, знать, перед господом богом: и прошлого года было куды с хлебами-те
плохо, а как нынешний
пойдет такой же,
так и совсем бяда…
Вследствие
такого положения дел, неудобство которого увеличивалось ненормальными отношениями крестьян к помещикам, — сельское хозяйство
шло плохо.
Неуеденов. Да ведь, Капочка, у них совести очень мало. Другой сунется в службу, в какую бы то ни на есть, послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит: не тяга — умишка-то не хватает, учился-то
плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и
пойдет бродить по улицам да по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами.
Так нешто честно это?
Вдруг приходит ко мне Щепкин и говорит, что ему очень неловко ставить «Ревизора», что товарищи этим как-то обижаются, не обращают никакого внимания на его замечания и что пиеса от этого будет поставлена
плохо; что гораздо было бы лучше, если бы пиеса ставилась без всякого надзора,
так, сама по себе, по общему произволу актеров; что если он пожалуется репертуарному члену или директору, то дело
пойдет еще хуже: ибо директор и репертуарный член ничего не смыслят и никогда
такими делами не занимаются; а господа артисты назло ему, Щепкину, совсем уронят пиесу.
Старческая беседа уже не в первый раз заканчивалась
таким решением: допросить верного раба Мишку. Они
пошли по Среднему проспекту, свернули направо, потом налево и остановились перед трехэтажным каменным домиком, только что окрашенным в дикий серый цвет. Злобин
шел с трудом, потому что разбитая параличом нога
плохо его слушалась, и генерал в критических местах поддерживал его за руку.
Дали ему весь нужный припас: флаг зеленый, флаг красный, фонари, рожок, молот, ключ — гайки подвинчивать, лом, лопату, метел, болтов, костылей; дали две книжечки с правилами и расписание поездов. Первое время Семен ночи не спал, все расписание твердил; поезд еще через два часа
пойдет, а он обойдет свой участок, сядет на лавочку у будки и все смотрит и слушает, не дрожат ли рельсы, не шумит ли поезд. Вытвердил он наизусть и правила; хоть и
плохо читал, по складам, а все-таки вытвердил.
— Как сказать тебе?.. Конечно, всякие тоже люди есть, и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же
плохо, братец, в нашей стороне люди бога-то помнят. Сам тоже понимаешь:
так ли бы жить-то надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе думает, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован
идет, и тот не настоящий грабитель… Правду ли я говорю?
Половецкому сделалось грустно. Куда он мог
идти?
Такого места не было… Он уже начинал свыкаться с обительской тишиной, с длинными монастырскими службами, с монастырской работой, которую вел под руководством брата Павлина. Всего больше ему нравились рыбные ловли на озере, хотя летом рыба и ловилась
плохо.
Калмыкова. То, что я понимаю, я понимала почти двадцать лет. И — не скажу, что уже всё поняла. Я предупреждала: тебе будет трудно. Ты мало читаешь и вообще…
плохо учишься. У меня складывается
такое впечатление: ты хочешь
идти не с пролетариатом, а впереди него.
— Дрянь, совсем дрянь! Ничего не поймал. Только сети разорвал.
Плохо,
плохо!.. Да, я тебе скажу, и погодка ж была! Кажется,
такой ночи и не запомню. Какая там ловля!
Слава богу, что жив домой добрался… Ну, а ты что тут без меня делала?
Андрей. Полно, Николай Егорыч, полно! Что тень-то наводить — дело ясное. На дуэли мы с тобой драться не будем: коли дело
плохо, ты его стрельбой не поправишь; сколько ни пали, а черное белым не сделать! А если у вас дальше
пойдет, и шашни свои ты не оставишь,
так, пожалуй, ноги я тебе переломаю; за это я не ручаюсь, от меня станется. Вот теперь разговаривай с женой. Прохор, доложи Елене Васильевне, что господин Агишин желает их видеть.
— Я говорю. Кто вам сказал, что я люблю войну? Только… как бы это вам рассказать? Война — зло; и вы, и я, и очень многие
такого мнения; но ведь она неизбежна; любите вы ее или не любите, все равно, она будет, и если не
пойдете драться вы, возьмут другого, и все-таки человек будет изуродован или измучен походом. Я боюсь, что вы не понимаете меня: я
плохо выражаюсь. Вот что: по-моему, война есть общее горе, общее страдание, и уклоняться от нее, может быть, и позволительно, но мне это не нравится.
Так я и сделал: отвернулся от всех, ранее оборотившихся ко мне спинами, и начал усиленно звать сон, но мне
плохо спалось с беспрестанными перерывами, пока судьба не
послала мне неожиданного развлечения, которое разогнало на время мою дремоту и в то же время ободрило меня против невыгодных заключений о нашей дисгармонии.
— Княжна права, — согласился старик участливо, — не веселой щебетунье-птичке гнездиться в этих старых развалинах, а слепым кротам, которые избегают солнечного света. Теперь еще не
так жутко, в летнее время, а вот осенью
пойдут дожди, завоют голодные чекалки… Засвистит ветер. У-у!
Плохо, совсем
плохо будет тогда у нас…
Трудно писать, рука
плохо слушается. Процесс в легких
идет быстро, и жить остается немного. Я не знаю, почему теперь, когда все кончено, у меня
так светло и радостно на душе. Часто слезы безграничного счастья подступают к горлу, и мне хочется сладко, вольно плакать.
— Чем раньше будете за мною
посылать, тем лучше, — сказал я. — Ведь это
такая болезнь: захватишь в начале, — пустяками отделаешься. А у вас как? «Пройдет» да «пройдет», а как уж
плохо дело,
так за доктором. После обеда схватило, сейчас бы и
послали. Давно бы здоров был.
Альбом, развернутый перед Теркиным на подоконнике, держался не в особенном порядке. Нижние карточки
плохо сидели в своих отверстиях, не
шли сплошными рядами, а с промежутками. Но все-таки было много всякого народа: мужчин, женщин, скверно и франтовато одетых, бородатых и совсем безбородых, с скопческими лицами, смуглых и белобрысых. И фамилии показывали, что тут стеклись воры и карманники с разных русских окраин: мелькали польские, немецкие, еврейские, хохлацкие фамилии.
По-нынешнему, иные были бы сейчас же „бойкотированы“,
так они
плохо читали; мы просто не ходили на их лекции; но шикать, или
посылать депутации, или требовать, чтобы они перестали читать, это никому и в голову не приходило!
На заводах Петра и Луки дела
шли не
так плохо, потому что над ними, худо ли, хорошо ли, наблюдали сами владельцы, но опекуны имущества Григория были не лучше селезневских опекунов и точно
так же, разоряя постепенно его заводы, дошли наконец до того, что в один прекрасный день все уцелевшее дорогое движимое имущество селезневского дворца будто бы сгорело в находившейся в конце садовой аллеи каменной беседке, в которой и печи-то никогда не было!
— Это
плохо, но
иди в
таком случае к тем, кто тебя знает: они тебя, может быть, пустят.
— Кому они не нужны!.. — визгливо захохотал Семен Порфирьевич. — Я тебе и
так порядочно должен, хотя, если ты мне дашь тысченки три на оборот, я буду тебе благодарен… Дела
идут из рук вон
плохо… Не беспокойся, я отдам, и притом: свои люди — сочтемся.
Офицеры
так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта не было), кто невинными играми — в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны
шло плохо.
Читала, а слезы медленно капали на страницы. Болела голова, ничего в нее не
шло. У нее теперь часто болела голова. Исанка приписывала это помойке перед окном, — нельзя было даже решить, что полезнее — проветривать комнату или нет. И нервы стали никуда не годные, она постоянно вздрагивала, ночи спала
плохо. Похудела, темные полукруги были под глазами.
Такими далекими казались летний блеск солнца, здоровье, бодрая радость!