Неточные совпадения
В
городе пошли толки, мнения, рассуждения
о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была
пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь
город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы
о нем говорить.
Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили
идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье веры и козацкой
славы, набрать добычи с
городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи
о себе
славу.
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело
идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри
города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
Он
шел встречу ветра по главной улице
города, уже раскрашенной огнями фонарей и магазинов; под ноги ему летели клочья бумаги, это напомнило
о письме, которое Лидия и Алина читали вчера, в саду, напомнило восклицание Алины...
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в
город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже
о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Затем он рассказал
о добросердечной купчихе, которая, привыкнув каждую субботу
посылать милостыню в острог арестантам и узнав, что в
город прибыл опальный вельможа Сперанский,
послала ему с приказчиком пяток печеных яиц и два калача. Он снова посмеялся. Самгин отметил в мелком смехе старика что-то неумелое и подумал...
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в
город; люди на улицах, тоже толстенькие и немые,
шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко; на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали
о втором концерте Евдокии Стрешневой.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось
о том, что в
городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось
о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро
идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Ее история перестает быть тайной… В
городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня
о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова.
Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили…
Идти дальше, стараться объяснить его окончательно, значит, напиваться с ним пьяным, давать ему денег взаймы и потом выслушивать незанимательные повести
о том, как он в полку нагрубил командиру или побил жида, не заплатил в трактире денег, поднял знамя бунта против уездной или земской полиции, и как за то выключен из полка или послан в такой-то
город под надзор.
— А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, — говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. — Первеющий человек по нашим местам был… Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет… Малодушный народ
пошел ноньче. А мы и
о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в
городе дрова рубят — и к нам щепки летят.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в
городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали
о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила,
пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
Супруги едут в
город и делают первые закупки. Муж берет на себя, что нужно для приема гостей; жена занимается исключительно нарядами. Объезжают городских знакомых, в особенности полковых, и всем напоминают
о наступлении зимы. Арсений Потапыч справляется
о ценах у настоящих торговцев и убеждается, что хоть он и продешевил на первой продаже, но немного. Наконец вороха всякой всячины укладываются в возок, и супруги, веселые и довольные, возвращаются восвояси.
Слава Богу! теперь хоть кого не стыдно принять.
На кухне вместо сказок
о привидениях по вечерам повторяются рассказы
о «золотых грамотах»,
о том, что мужики не хотят больше быть панскими, что Кармелюк вернулся из Сибири, вырежет всех панов по селам и
пойдет с мужиками на
город.
— Тотчас же
послать купить в
город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, — то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
Вихров, отобрав все допросы и написав со священником подробное постановление
о захвате раскольников в моленной, хотел было сейчас же и уехать в
город — и поэтому
послал за земскими почтовыми лошадьми; но тех что-то долго не приводили.
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите
о вашем деле…» Он всем и объяснил — и
пошел трезвон по
городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
Конечно (в особенности в
городах), и теперь встречается немало людей убежденных, которых восторгает мысль
о единстве и могуществе Германии,
о той неувядаемой
славе, которою покрыло себя немецкое оружие, раздавивши"наследственного врага", и
о том прекрасном будущем, которое отныне, по праву, принадлежит немецкому народу; но ведь эти люди представляют собою только казовый конец современной южногерманской действительности.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, —
о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы
идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, —
идут семь верст из
города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До
города оставалось еще шагов триста, и так как говорить было больше не
о чем, то оба
шли рядом, молча и не глядя друг на друга. Ни один не решался — ни остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с каждой минутой все более фальшивым и натянутым.
Василий оделся — молодой барин подарил ему куртку и шляпу — и не
пошел домой, очень тошно ему было думать
о мужицкой, грубой жизни, — а вернулся назад в
город с пьющими солдатиками, которые вместе с ним караулили сад.
Повлекут раба божия в острог, а на другой день и
идет в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение
о благоустройстве
города“ — и
пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ — все тут есть.
Город С *** [75],
о котором
идет речь в этом рассказе, не имеет в себе ничего особенно привлекательного; но местность, среди которой он расположен, принадлежит к самым замечательным.
Летом она надумала отправиться в
город к Людмиле Михайловне, с которою, впрочем, была незнакома. Ночью прошла она двадцать верст, все время
о чем-то думая и в то же время не сознавая, зачем, собственно, она
идет."Пропала!" — безостановочно звенело у нее в ушах.
Я очень хорошо понимаю, что среди этих отлично возделанных полей речь
идет совсем не
о распределении богатств, а исключительно
о накоплении их; что эти поля, луга и выбеленные жилища принадлежат таким же толстосумам-буржуа, каким в
городах принадлежат дома и лавки, и что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
Князь тогда приехал в
город; я, забывши всякий стыд,
пошла к нему… на коленях почти умоляла сказать, не знает ли чего
о тебе.
— Знаете что, — промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не почла за нужное отвечать на его вопрос. — Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает
о том, когда, мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? — Она проворно достала из кармана записную книжечку. —
Послать его с письмом в
город? Нет… не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
— Здесь все представители
города в сборе, — сказал В.И. Ковалевский, — подавайте снова прошение, а я
пошлю в Петербург телеграмму
о необходимости в Ростове высшего учебного заведения и надеюсь на утвердительный ответ.
И тотчас же
пошли разговоры, далеко ль они ушли? и в какую сторону
пошли? и где бы им лучше
идти? и какая волость ближе? Нашлись люди, знающие окрестности. Их с любопытством слушали. Говорили
о жителях соседних деревень и решили, что это народ неподходящий. Близко к
городу, натертый народ; арестантам не дадут потачки, изловят и выдадут.
Он
послал меня в
город за полицией, а сам присел на край ямы, опустив в нее ноги, зябко кутаясь в потертое пальто. Известив
о самоубийстве городового, я быстро прибежал назад, но за это время октавист допил водку покойника и встретил меня, размахивая пустой бутылкой.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман,
пошел в
город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел
о себе доложить и сел на коник в передней.
Он стал читать, шевеля губами,
о том, как двое молодых людей пришли в Содом к Лоту и как жители
города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал думать. Он думал
о том, что вот они с Дымой как раз такие молодые люди в этом
городе. Только у Дымы сразу стал портиться характер, и он сам
пошел к жителям
города…
После свадьбы Варвара, с радости, стала выпивать, особенно часто с Грушиною. Раз, под хмельком, когда у нее сидела Преполовенская, Варвара проболталась
о письме. Всего не рассказала, а намекнула довольно ясно. Хитрой Софье и того было довольно, — ее вдруг словно осенило. И как сразу не догадаться было! — мысленно пеняла она себе. По секрету рассказала она про подделку писем Вершиной, и от той
пошло по всему
городу.
Разнесся по
городу слух, что актеры здешнего театра устраивают в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские и мужские.
О призах
пошли преувеличенные слухи. Говорили, дадут корову даме, велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому хотелось выиграть: вещи такие солидные. Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.
Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама хотела было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов, но директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передонова, —
о Грушиной в
городе была дурная
слава.
Живёт в небесах запада чудесная огненная сказка
о борьбе и победе, горит ярый бой света и тьмы, а на востоке, за Окуровом, холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени, на
город идут серые тени, он сжимается в их тесном кольце, становясь как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив дыхание, и — вот он словно стёрт с земли, сброшен в омут холодной жуткой тьмы.
Поп позвал меня к себе, и она тоже
пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в
городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить
о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Время
шло, и снова возникла скука, хотелось
идти в люди, беседовать с ними. Он пробовал разговаривать с Шакиром, — татарин слушал его рассказы
о Тиунове,
о городе, молча вздыхал, и выцветшие, начинавшие слезиться глаза его опускались.
И сел в уголок, приглаживая волосы. Поговорили ещё кое-что
о городе, но уже лениво и с натугой, потом я простился и
пошёл, а попадья вышла за мной в прихожую и там, осветясь хорошей такой усмешкой, сказала...
«Оному Пугачеву, за побег его за границу в Польшу и за утайку по выходе его оттуда в Россию
о своем названии, а тем больше за говорение возмутительных и вредных слов, касающихся до побега всех яицких казаков в Турецкую область, учинить наказание плетьми и
послать так, как бродягу и привыкшего к праздной и предерзкой жизни, в
город Пелым, где употреблять его в казенную работу. 6 мая 1773». («Записки
о жизни и службе А. И. Бибикова».)
Думал, думал и, видя, что ничего не выдумаю, решил себе съездить в свой уездный
город и повидаться с тем материалистом-врачом Отрожденским,
о котором мне говорил и с которым даже советовал повидаться становой Васильев. Сказано — сделано: приезжаю в городишко, остановился на постоялом дворе и, чтобы иметь предлог познакомиться с доктором не совсем официальным путем,
посылаю просить его к себе как больной врача.
— Вот каков у тебя муженек-то! — рассказывал Гордей Евстратыч безответной Арише
о подвигах Михалки. — А мне тебя жаль, Ариша… Совсем напрасно ты бедуешь с этим дураком. Я его за делом
посылаю в
город, а он там от арфисток не отходит. Уж не знаю, что и делать с вами! Выкинуть на улицу, так ведь с голоду подохнете вместе и со своим щенком.
— Что ты! какой он изменник! Когда
город взяли, все изменники и бунтовщики заперлись в соборе, под которым был пороховой погреб, подожгли сами себя и все сгибли до единого. Туда им и дорога!.. Но не погневайся, я
пойду и доложу
о тебе боярину.
Идя в церковь, Лунёв думал
о молодом Ананьине. Он знал его: это богатый купчик, младший член рыбопромышленной фирмы «Братья Ананьины», белокурый, худенький паренёк с бледным лицом и голубыми глазами. Он недавно появился в
городе и сразу начал сильно кутить.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно
пошёл полем на огни
города. Думать ему уже не хотелось ни
о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
О театре — ни слова, а это ему вскочило в копеечку. Вся труппа жила в его новой гостинице — прекрасной, как в большом
городе. Квартира и содержание всей труппы
шли за счет Иванова. Все проходило по секрету от матери, безвыездно жившей в своем имении в окружении старообрядческих начетчиков и разных стариц, которых сын ублажал подарками, чтоб они не сплетничали матери
о его забавах.
И с тех пор Селиванов окончательно застрял в провинции, охранка запретила ему въезд и Москву, а там и слухи
о нем пропали. Вася получал от него приветствия через знакомых актеров и сам
посылал их с теми, кто ехал служить в тот
город, где был Селиванов, а потом следы его потерялись.
Он чувствовал настоятельную потребность опохмелиться, и ему не давала покоя мысль
о том, почему это крестный был сегодня так ласков с ним и зачем привел его сюда, в компанию этих первых в
городе купцов? Зачем он так убедительно уговаривал, даже упрашивал его
идти к Кононову на молебен и обед?
Скандальная хроника рассказывала про нее множество приключений, и даже в настоящее время
шла довольно положительная молва
о том, что она ездила на рандеву к одному юному музыкальному таланту, но уже сильному пьянице
города Москвы.