Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Ты
дай нам слово верное
На нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По совести, по разуму,
По правде отвечать,
Не то с своей заботушкой
К другому мы
пойдем...
Покуда
шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его
к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным,
дал следующее показание...
— Это помещение для доктора и аптеки, — отвечал Вронский, увидав подходившего
к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед
дамами,
пошел ему навстречу.
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам
дам кофею,
идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер,
дайте кофе, — обратилась она
к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
Толстый дворецкий, блестя круглым бритым лицом и крахмаленным бантом белого галстука, доложил, что кушанье готово, и
дамы поднялись. Вронский попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам подошел
к Долли. Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что Тушкевич с управляющим и доктором
пошли одни.
— О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим не
давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась
к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я
пойду, я не ужинаю.
Где он?» Он
пошел к жене и, насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бумага, которую он
дал им.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые
дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я
иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь
к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не
дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не
к нему, не
к самой себе, а
к тому, кто заставлял ее мучаться, и
пошла по платформе мимо станции.
— Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. — Не говори, не говори ничего! Если бы Бог
дал мне только сказать так, как я чувствую. Я
пойду к нему.
В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом. С представлением о верховой езде для
дамы в понятии Дарьи Александровны соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению, не
шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же примирилась с ее верховою ездой. Несмотря на элегантность, всё было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в одежде, и в движениях Анны, что ничего не могло быть естественней.
— Да не зайдет ли он вечером сюда? — сказал Максим Максимыч, — или ты, любезный, не
пойдешь ли
к нему за чем-нибудь?.. Коли
пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и скажи… уж он знает… Я тебе
дам восьмигривенный на водку…
Разговор сначала не клеился, но после дело
пошло, и он начал даже получать форс, но… здесь,
к величайшему прискорбию, надобно заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с
дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов.
—
Идите к Ивану Григорьевичу, — сказал Иван Антонович голосом несколько поласковее, — пусть он
даст приказ, кому следует, а за нами дело не постоит.
Когда приходил
к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, пó
дать заработать», — «Ступай», — говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик
шел пьянствовать.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой
дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль
шел прямо
к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки
к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Мери
пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге
к Лиссу. Заплаканная и расстроенная, Мери сказала, что
идет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался
дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
— Но я
пойду к здешней хозяйке, — настаивала Пульхерия Александровна, — я умолю ее, чтоб она
дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!
«И многие из иудеев пришли
к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что
идет Иисус,
пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога,
даст тебе бог».
Зосимов тотчас же согласился бросить пир и
идти посмотреть на Раскольникова, но
к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину.
Кабанова. Ведь от любви родители и строги-то
к вам бывают, от любви вас и бранят-то, все думают добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И
пойдут детки-то по людям славить, что мать ворчунья, что мать проходу не
дает, со свету сживает. А, сохрани Господи, каким-нибудь словом снохе не угодить, ну, и
пошел разговор, что свекровь заела совсем.
—
Давайте отнесемся
к факту просто. Он ни
к чему не обязывает нас, ничем не стесняет, да? Захочется — повторим, не захочется — забудем?
Идет?
— А я думаю: не было, — заключил Тагильский и чему-то обрадовался. — Вот что:
давайте пойдем к Безбедову, попробуйте уговорить его сознаться —
идет?
К маленькому оратору подошла высокая
дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку,
пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами
пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился
к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел сказать ни слова, ибо толстая
дама возгласила...
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует
идти дальше Достоевского —
к последней свободе,
к той, которую
дает только ощущение трагизма жизни… Что значит одиночество в Москве сравнительно с одиночеством во вселенной? В пустоте, где только вещество и нет бога?
— Забыл совсем!
Шел к тебе за делом с утра, — начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится.
Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…
— Я не могу
пойти к ней без тебя: я
дал слово, слышишь, Илья? Не сегодня, так завтра, ты только отсрочишь, но не отгонишь меня… Завтра, послезавтра, а все-таки увидимся!
Дальше он не
пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать дело, и возвратился
к отцу. Тот
дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре стороны.
Он теперь уже не звал более страсть
к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто
пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не
давала есть.
— Да, да, пойдемте! — пристал
к ним Леонтий, — там и обедать будем. Вели, Уленька,
давать, что есть — скорее.
Пойдем, Борис, поговорим… Да… — вдруг спохватился он, — что же ты со мной сделаешь… за библиотеку?
— Что тебе нужно, Вера, зачем ты не
даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все
шел к ней.
Ты сейчас придумал, что нужно сделать: да, сказать прежде всего Ивану Ивановичу, а потом увидим, надо ли тебе
идти к Крицкой, чтобы узнать от нее об этих слухах и
дать им другой толк или… сказать правду! — прибавила она со вздохом.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора,
пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому,
дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
— Я не хочу есть, Марфенька.
Дай руку,
пойдем к Волге.
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они
послали ей с письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это письмо, и поедет
к ним, а написал ей письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской
дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив, пусть
пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и пусть она будет наказана! Ламберт, она
даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их
к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Но прежде надо зайти на Батан,
дать знать шкуне, чтоб она не ждала фрегата там, а
шла бы далее,
к северу. Мы все лавировали
к Батану; ветер воет во всю мочь, так что я у себя не мог спать: затворишься — душно, отворишь вполовину дверь — шумит как в лесу.
Посидев немного, мы
пошли к капитанской гичке. За нами потянулась толпа индийцев, полагая, что мы наймем у них лодку. Обманувшись в ожидании, они всячески старались услужить: один зажег фитиль посветить, когда мы садились, другой подал руку и т. п. Мы
дали им несколько центов (медных монет), полученных в сдачу в отеле, и отправились.
— Бог
даст, на деревенском воздухе поправится, — сказала мать, —
пошлем ее
к отцу.
Антонида Ивановна тихонько засмеялась при последних словах, но как-то странно, даже немного болезненно, что уж совсем не
шло к ее цветущей здоровьем фигуре. Привалов с удивлением посмотрел на нее. Она тихо опустила глаза и сделала серьезное лицо. Они прошли молча весь зал, расталкивая публику и кланяясь знакомым. Привалов чувствовал, что мужчины с удивлением следили глазами за его
дамой и отпускали на ее счет разные пикантные замечания, какие делаются в таких случаях.
— А, черрт… Брось ты свою мельницу, — лепетал пьяный инженер, хватая Привалова за рукав. — Ей-богу, брось… Ну ее
к нелегкому!.. А мы тебя лучше женим… Господа,
давайте женим Сергея Александрыча; тогда все
пойдет как по маслу.
—
Давайте же поговорим, — сказала она, подходя
к нему. — Как вы живете? Что у вас? Как? Я все эти дни думала о вас, — продолжала она нервно, — я хотела
послать вам письмо, хотела сама поехать
к вам в Дялиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, — бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с таким волнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдемте в сад.
Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то
даю тебе честное слово,
пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него под подушкой, только бы уехал Иван.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не
дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него
идет али нет? Ты вчера ходил
к ней, кажется?
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. —
Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты
пошел. Не плачь, Григорий, ступай
к Марфе, она утешит, спать уложит. Не
дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных
дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [
к вящей
славе Господней (лат.).]
Разумеется, он все-таки ругал себя всю дорогу за то, что
идет к этой
даме, но «доведу, доведу до конца!» — повторял он в десятый раз, скрежеща зубами, и исполнил свое намерение — довел.
Если та, думал он, ответит на вопрос: она ли
дала три тысячи давеча, в таком-то часу, Дмитрию Федоровичу, то в случае отрицательного ответа он тут же и
пойдет к исправнику, не заходя
к Федору Павловичу; в противном же случае отложит все до завтра и воротится
к себе домой.