Неточные совпадения
— Да, — забывая о человеке Достоевского, о наиболее свободном человеке, которого осмелилась изобразить литература, — сказал литератор, покачивая красивой головой. — Но следует
идти дальше Достоевского — к последней свободе, к той, которую дает только ощущение трагизма жизни… Что значит
одиночество в Москве сравнительно с
одиночеством во вселенной?
В пустоте, где только вещество и нет бога?
За границей,
в «тоске и счастии», и, прибавлю,
в самом строгом монашеском
одиночестве (это особое сведение я уже получил потом через Татьяну Павловну), он вдруг вспомнил о маме — и именно вспомнил ее «впалые щеки», и тотчас
послал за нею.
Но
в этом
одиночестве грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно
шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
Мы
идем дальше,
в другие камеры, и здесь та же ужасная нищета, которой так же трудно спрятаться под лохмотьями, как мухе под увеличительным стеклом, та же сарайная жизнь,
в полном смысле нигилистическая, отрицающая собственность,
одиночество, удобства, покойный сон.
День
шел за днем с томительным однообразием, особенно зимой, а летом было тяжелее, потому что скитницы изнывали
в своем
одиночестве, когда все кругом зеленело, цвело и ликовало.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа
пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным чувством
одиночества, неумолчно вопиющим
в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на другую сторону моста и, крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой пристяжной.
Идти домой Ромашову не хотелось — там было жутко и скучно.
В эти тяжелые минуты душевного бессилия,
одиночества и вялого непонимания жизни ему нужно было видеть близкого, участливого друга и
в то же время тонкого, понимающего, нежного сердцем человека.
Я считаю излишним описывать радостный переполох, который это известие произвело
в нашей маленькой колонии. Но для меня лично к этой радости примешивалась и частичка горя, потому что на другой же день и Блохины и Старосмысловы уехали обратно
в Россию. И я опять остался один на один с мучительною думою: кого-то еще
пошлет бог, кто поможет мне размыкать
одиночество среди этой битком набитой людьми пустыни…
Тоска настигла меня немедленно, как только Блохины и Старосмысловы оставили Париж. Воротившись с проводин, я ощутил такое глубокое
одиночество, такую неслыханную наготу, что чуть было сейчас же не
послал в русский ресторан за бесшабашными советниками. Однако на этот раз воздержался. Во-первых, вспомнил, что я уж больше трех недель по Парижу толкаюсь, а ничего еще порядком не видал; во-вторых, меня вдруг озарила самонадеянная мысль: а что, ежели я и независимо от бесшабашных советников сумею просуществовать?
Но от прошлого он никак не мог отвязаться. Ведь любила же его Юленька… И вдруг
в один миг все рухнуло, все
пошло прахом, бедный юнкер остался
в одиночестве среди просторной и пустой дороги, протягивая руку, как нищий, за подаянием.
Впоследствии комитет извинился
в неправильном иске, вызвавшем арест, но незаслуженный позор и тюремное заключение отозвались на здоровье А.П. Сухова: он зачах и через семь месяцев по освобождении,
в 1875 году, скончался
в одиночестве в своей бедной комнатке на Козихе среди начатых рукописей и неоконченных рисунков, утешаясь только одной радостью, что его мать умерла во время
славы своего сына.
Ясно, что тут дело
шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к какому бы то ни было обществу, лишь бы не изнывать
в одиночестве.
Среди этого томления на улицах и
в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле,
шел Передонов и томился неясными страхами, — и не было для него утешения
в возвышенном и отрады
в земном, — потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся
в мрачном
одиночестве страхом и тоскою.
Стемнело; сад скрылся и стоял там,
в темном
одиночестве, так близко от нас. Мы сидели перед домом, когда свет окна озарил Дика, нашего мажордома, человека на все руки. За ним
шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек
в дорожном костюме. Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало
в свет, и он сказал...
Экипаж стучит, развлекает, присутствие возчика разрушает
одиночество; но один, верхом или с палкой
в руке,
идешь,
идешь; дорога ниткой вьется перед глазами, куда-то пропадая, и никого вокруг, кроме деревьев, да ручья, да птицы, которая спорхнет и пересядет… удивительно хорошо!
Я пожалел свое покинутое
одиночество еще раз и чувствовал
в то же время, что возврата нет, а оставалось одно —
идти вперед.
Двоеточие. А я рад, что вы со мной едете. Городишко у нас маленький, красивый; кругом лес, река… Дом у меня огромный — десять комнат.
В одной кашлянешь — по всем гул
идет. Зимой, когда вьюга воет, очень гулко
в комнатах. Н-да! (Соня быстро
идет с правой стороны.)
В юности, понимаете,
одиночество полезно человеку… а вот под старость лучше вдвоем, хо-хо! А, озорница!.. Прощайте!
— Уж не то, что поправиться, а только бы не совсем разориться, ваше сиятельство, — сказал Чурис, принимая вдруг серьёзное, даже строгое выражение лица, как будто весьма недовольный предположением барина, что он может поправиться. — Жили при бачке с братьями, ни
в чем нужды не видали; а вот как помёр он, да как разошлись, так всё хуже да хуже
пошло. Всё
одиночество!
Всегда кипевший
в делах, бойкий и умный, он одиноко
шел по своему пути, а она видела его
одиночество, знала, как тяжело оно, и ее отношение к отцу становилось теплее.
Что-то новое явилось
в его темных глазах, более детское и наивное, менее серьезное;
одиночество и темнота, порождая
в нем жуткое чувство ожидания чего-то, волновали и возбуждали его любопытство, заставляли его
идти в темный угол и смотреть, что скрыто там,
в покровах тьмы?
На крыльце несколько студентов топали, сбрасывая налипший снег, но говорили тихо и конспиративно. Не доходя до этого крыльца, я остановился
в нерешительности и оглянулся…
Идти ли? Ведь настоящая правда — там, у этого домика, занесенного снегом, к которому никто не проложил следа… Что, если мне пройти туда, войти
в ту комнату, сесть к тому столу… И додумать все до конца. Все, что подскажет мне мертвое и холодное молчание и
одиночество…
Допустим, что я знаменит тысячу раз, что я герой, которым гордится моя родина; во всех газетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте
идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики, но все это не помешает мне умереть на чужой кровати,
в тоске,
в совершенном
одиночестве…
Дорн(один). Не знаю, быть может, я ничего не понимаю или сошел с ума, но пьеса мне понравилась.
В ней что-то есть. Когда эта девочка говорила об
одиночестве и потом, когда показались красные глаза дьявола, у меня от волнения дрожали руки. Свежо, наивно… Вот, кажется, он
идет. Мне хочется наговорить ему побольше приятного.
В госпиталь он не хотел
идти, боясь, что там будет лишен последнего удобства —
одиночества, и потому он постоянно скрывал свою болезнь от тюремного начальства.
Вот однажды,
в четверг, не выдержав моего
одиночества и зная, что
в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове. Подымаясь к нему
в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это
иду. Но так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть
в двусмысленное положение, то я и вошел. Был почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.
И как-то вдруг решил я:
пойду жить
в монастырь, где устав построже, поживу-ка один,
в келье, подумаю, книг почитаю… Не соберу ли
в одиночестве разрушенную душу мою
в крепкую силу?
Значит, опять
пойдут слезы, крики, проклятия, чемоданы, заграница, потом постоянный болезненный страх, что она там, за границей, с каким-нибудь франтом, италианцем или русским, надругается надо мной, опять отказ
в паспорте, письма, круглое
одиночество, скука по ней, а через пять лет старость, седые волосы…
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли
в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть ей, как внезапно
в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо, и гроза разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба
послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни…
Он снял
шлем, потер висок, подумал, глядя
в стекло, и вдруг яростно ударил
шлем оземь, так, что по комнатам пролетел гром и стекла
в шкафах звякнули жалобно. Тугай сгорбился после этого, отшвырнул каску
в угол ногой и зашагал по ковру к окну и обратно.
В одиночестве, полный, по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и говорил сам с собой, бормоча и покусывая губы...
— Чего там не легко! Что ж она,
пойдет тебя разыскивать, преследовать через полицию, что ли? Погорюет две недели, и по доброте, общей всему Евину роду, постарается утешить кого-нибудь
в одиночестве, и сама вместе с тем утешится, ну, и только!.. А пятьдесят тысяч, мой друг, это легко вымолвить, но не легко добыть. Пятьдесят тысяч по улицам не валяются! Ведь это — шутка сказать! — это триста семьдесят пять тысяч польских злотых!.. Ух!.. да это дух захватывает!
— Менять — значит подчиняться только необходимости и новому закону, которого раньше вы не знали. Только нарушая закон, вы ставите волю выше. Докажите, что Бог сам подчинен своим законам, то есть, попросту говоря, не может свершить чуда, — и завтра ваша бритая обезьяна останется
в одиночестве, а церкви
пойдут под манежи. Чудо, Вандергуд, чудо — вот что еще держит людей на этой проклятой земле!
Это было
в конце лета того же 1869 года. После поездки
в Испанию (о которой речь
пойдет дальше) я, очень усталый, жил
в Швейцарии,
в одном водолечебном заведении, близ Цюриха. И настроение мое тогда было очень элегическое. Я стал тяготиться душевным
одиночеством холостяка, которому уже перевалило за тридцать, без всякой сердечной привязанности.
— Мне здесь оставаться или
в другое место
идти? Он не решался занять своею особою целый номер и, по-видимому, уже стыдился того, что жил на монастырских хлебах. Ему очень не хотелось расставаться со мной; чтобы по возможности отдалить
одиночество, он попросил позволения проводить меня.
Последнего снова не простили мне, и все, что я ни делала, от томящей скуки
одиночества, все становилось мне на счет, все окрашивалось
в темные краски и
слава обо мне росла и бежала по Москве…
Ипполитов. Чтоб не завидовать тебе наяву,
пойду заесть горечь моего
одиночества трюфелями, от которых за версту несет амброзией, и залью ее добрым хересом. (Расходятся
в разные двери.)