Неточные совпадения
Вера умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу:
идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю
красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!
«Хоть бы
красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую
идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
Что искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни
идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий,
идеи без
красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача,
идея —
красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“
красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет
красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
Idee fixe [Навязчивая
идея (фр.)] Хионии Алексеевны была создать из своей гостиной великосветский салон, где бы молодежь училась хорошему тону и довершала свое образование на живых образцах, люди с весом могли себя показать, женщины — блеснуть своей
красотой и нарядами, заезжие артисты и артистки — найти покровительство, местные таланты — хороший совет и поощрение и все молодые девушки — женихов, а все молодые люди — невест.
Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: «Конкресцирование абстрактных
идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной имманентности в гармоническую сферу образного сознания в
красоте».
— Во-первых, потому, — говорил он, — что вы читаете Байрона по-французски, и, следовательно, для вас потеряны
красота и могущество языка поэта. Посмотрите, какой здесь бледный, бесцветный, жалкий язык! Это прах великого поэта:
идеи его как будто расплылись в воде. Во-вторых, потому бы я не советовал вам читать Байрона, что… он, может быть, пробудит в душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того…
По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления,
идея вечной
красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна!
Эти-то три возвышенные
идеи — истинного, доброго и прекрасного — составляют три основных столба, на которых покоится здание франкмасонского союза и которые, нося три масонских имени: имя мудрости, имя крепости и имя
красоты, — служат, говоря языком ремесла, причалом образа действий вольного каменщика.
— Невинные восторги первого авторства погибают в неравной борьбе с томящей жаждой получить первый гонорар, — резюмировал Пепко мое настроение: — тут тебе и святое искусство, и служение истине, добру и
красоте, и призвание, и лучшие
идеи века, и вклад во всемирную сокровищницу своей скромной лепты вдовицы, и тут же душевный вопль: «Подайте мне мой двугривенный!» Я уверен, что литература упала, — это факт, не требующий доказательств, — от двух причин: перевелись на белом свете меценаты, которые авторам давали случаи понюхать, чем пахнет жареное, а с другой — авторы нынешние не нюхают табака.
[Можно даже вообще сказать, что, читая в эстетике Гегеля те места, где говорится о том, что прекрасно в действительности, приходишь к мысли, что бессознательно принимал он прекрасным в природе говорящее нам о жизни, между тем как сознательно поставлял
красоту в полноте проявления
идеи.
Но эта формальная
красота или единство
идеи и образа, содержания и формы-не специальная особенность, которая отличала бы искусство от других отраслей человеческой деятельности.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о
красоте; в-третьих, накоиец,
идея художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им
красоту.
Красота формы, состоящая в единстве
идеи и образа, общая принадлежность «е только искусства (в эстетическом смысле слова), но и всякого человеческого дела, совершенно отлична от
идеи прекрасного, как объекта искусства, как предмета нашей радостной любви в действительном мире.
Здесь же считаю не излишним заметить, что в определении
красоты как единства
идеи и образа, — в этом определении, имеющем в виду не прекрасное живой природы, а прекрасные произведения искусств, уже скрывается зародыш или результат того направления, по которому эстетика обыкновенно отдает предпочтение прекрасному в искусстве перед прекрасным в живой действительности.
— Наконец, — продолжали мы, — если в трудные минуты жизни мы жаждем утешения, то где же мы ищем его, как не в высоких
идеях добра,
красоты и истины? Ужели и это не объясняет достаточно, какое значение, какую цену имеет добро?
И зато вынес он из своей школы величавую
идею созданья, могучую
красоту мысли, высокую прелесть небесной кисти.
Не правда ли, что это проникает, в глубину души, заставляет сердце ваше биться сильнее, оживляет и украшает вашу жизнь, возвышает перед вами человеческое достоинство и великое, вечное значение святых
идей истины, добра и
красоты!
Величие и
красота идей Инсарова не выставляются пред нами с такою силою, чтобы мы сами прониклись ими и в гордом одушевлении воскликнули: идем за тобою!
Это есть эротическая встреча материи и формы, их влюбленное слияние, почувствованная
идея, ставшая
красотой: это есть сияние софийного луча в нашем мире.
Идея ощущает себя в
красоте.
Итак,
красота есть безгрешная, святая чувственность, ощутимость
идеи.
Высшие и общие
идеи, как добро и
красота, прямо отражают умный свет, напротив,
идеи, относящиеся к бытию конкретному: человек, животное, стол, — лишь во все более слабых отсветах.
И эта духовная чувственность, ощутимость
идеи, есть
красота.
В
красоте природы, как в созданиях искусства, ощущается частичное или предварительное преображение мира, явление его в Софии, и
красота эта своим эросом поднимает человека в мир вечных образов
идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Если душа очистилась, она становится
идеей и логосом и совершенно бестелесной, духовной и исполненной божественного, откуда источник
красоты и всего сродного» (ib.).
Красота предмета есть его софийная
идея, в нем просвечивающая.
Если эти
идеи в марксизме приняли идейно убогий и отталкивающе вульгарный характер, то у Федорова они получили благородство и
красоту благодаря высркому религиозному пафосу его учения.
Некое άπειρον, закрытое идеями-формами и потому никогда не обнаруживающее своей хаотичности, составляет скрытую подоснову всякой
красоты.
Другими словами,
красота предполагает телесность вообще или реальность вообще, которая, будучи насквозь пронизана
красотой, ощущается как запредельный
идеям, алогический ее субстрат.
Без этой телесности или реальности
идей нет
красоты и возможна была бы только мысль о
красоте.
Однако телесные страдания не исказят богосозданного Тела, которое праведники будут видеть в
красоте его умопостигаемой
идеи.
И насколько все существующее причастно миру
идей, в основе своей все прекрасно, «добро зело», и может предстать в софийной
идее своей, т. е. облечься
красотой, быть пронизано ее лучами.
Любовь-эрос видит образ другого, любимого в Боге,
идею Бога о человеке, видит
красоту любимого.
Красота есть прорыв, она дается духовной борьбой, но это прорыв не к вечному, неподвижному миру
идей, а к миру преображенному, который достигается человеческим творчеством, к миру небывшему, не к «бытию», а к свободе.
Это любовь к
идее, к
красоте, к божественной высоте.
Красота есть Божья
идея о твари, о человеке и мире.
Идеи правды, истины,
красоты должны перестать быть нормами и правилами жизни и стать энергиями жизни, внутренним, творческим огнем в человеке.
Живая Истина, живая Правда, живая
Красота может стать выше любви к ближнему, но не отвлеченная
идея истины, правды,
красоты.
Я говорил уже в первой главе, что проблема человека не может быть подменена ни проблемой субъекта, трансцендентального сознания, ни проблемой души, психологического сознания, ни проблемой духа, ни проблемой идеальных ценностей,
идей добра, истины,
красоты и пр.
Но нельзя жертвовать любовью к ближнему, к живому существу, к Божьему творению во имя совершенно отвлеченных
идей справедливости,
красоты, истины, человечества и пр.
Любовь к
идеям, к ценностям, к истине, к добру, к
красоте есть лишь неосознанное и несовершенное выражение любви к Богу, к божественному.
Все учение Платона об Эросе носит характер отвлечённый — отвлечения через восхождение по ступеням от мира чувственного, где даны живые существа, к миру идейному, где возможна лишь любовь к
идее, к истине, к
красоте, к высшему благу.
Но возможна ли любовь к
идеям, к ценностям, к истине, к справедливости, к
красоте, к науке, к искусству и т. д.?
На почве отвлеченного идеализма неразрешим конфликт любви к живому существу и любви к
идее, любви к личности и любви к идеальным ценностям истины, правды,
красоты.
Платон предлагает жертвовать любовью к живому существу, к личности во имя любви к
идеям, к добру, к истине, к
красоте.
Кастеляро отличался не этой стремительностью передачи
идей и артикуляции, а
красотой образов, мелодичностью тона, ритмом, жестами, игрой физиономии. Но во всем этом он был продукт позднейшего романтизма. То же сидело и в складе его мировоззрения, во всех его идеалах и принципах.
Он не созерцает божественный покой
красоты, ее платоническую
идею, он в ней видит огненное движение, трагическое столкновение.