Неточные совпадения
Молодые художники отказывались от традиционного академизма, требовавшего подражания классическим образцам, главным образом итальянского
искусства, и выступали за создание русского самобытного
искусства, проникнутого передовыми, демократическими
идеями.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в
искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие
идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
Что
искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни
идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий,
идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Но соборность тут очень отличалась от соборности Хомякова, она скорее была связана с
идеями Р. Вагнера о всенародной коллективной культуре и о религиозном возрождении через
искусство.
Но это произошло лишь в части интеллигенции, большая часть ее продолжала жить старыми материалистическими и позитивистическими
идеями, враждебными религии, мистике, метафизике, эстетике и новым течениям в
искусстве, и такую установку считали обязательной для всех, кто участвует в освободительном движении и борется за социальную правду.
— Оно должно состоять, — кричал Рагуза, заметно уклоняясь от прямого ответа, — когда великие
идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все
искусства должны порицать это время упадка.
Там, бежавши от мира
идей,
искусств, заключенный в каменных стенах, он хотел заснуть сном крота, но его беспрестанно пробуждали волнения зависти и бессильные желания.
— О, не беспокойтесь! — отвечала с кисленькою улыбочкой Анфиса Петровна. — Впрочем, я уже все сказала вашему племяннику и заключу разве тем, monsieur Serge, — так, кажется? — что вам решительно надо исправиться. Я верю, что науки,
искусства… ваяние, например… ну, словом, все эти высокие
идеи имеют, так сказать, свою о-ба-ятельную сторону, но они не заменят дам!.. Женщины, женщины, молодой человек, формируют вас, и потому без них невозможно, невозможно, молодой человек, не-возможно!
— Невинные восторги первого авторства погибают в неравной борьбе с томящей жаждой получить первый гонорар, — резюмировал Пепко мое настроение: — тут тебе и святое
искусство, и служение истине, добру и красоте, и призвание, и лучшие
идеи века, и вклад во всемирную сокровищницу своей скромной лепты вдовицы, и тут же душевный вопль: «Подайте мне мой двугривенный!» Я уверен, что литература упала, — это факт, не требующий доказательств, — от двух причин: перевелись на белом свете меценаты, которые авторам давали случаи понюхать, чем пахнет жареное, а с другой — авторы нынешние не нюхают табака.
Литературные судьи останутся опять недовольны: мера художественного достоинства пьесы недостаточно определена и выяснена, лучшие места не указаны, характеры второстепенные и главные не отделены строго, а всего пуще —
искусство опять сделано орудием какой-то посторонней
идеи!..
Он решительно утверждал, что художество отжило свой век и что
искусство только до тех пор и терпимо, пока человечество еще глупо; да и то терпимо в тех случаях, когда будет помогать разуму проводить нужные гражданские
идеи, а не рисовать нимф да яблочки.
15) Совершенство формы (единство
идеи и формы) не составляет характеристической черты
искусства в эстетическом смысле слова (изящных
искусств); прекрасное как единство
идеи и образа, или как полное осуществление
идеи, есть цель стремления
искусства в обширнейшем смысле слова или «уменья», цель всякой практической деятельности человека.
Но мы уже заметили, что в этой фразе важно слово «образ», — оно говорит о том, что
искусство выражает
идею не отвлеченными понятиями, а живым индивидуальным фактом; говоря: «
искусство есть воспроизведение природы в жизни», мы говорим то же самое: в природе и жизни нет ничего отвлеченно существующего; в «их все конкретно; воспроизведение должно по мере возможности сохранять сущность воспроизводимого; потому создание
искусства должно стремиться к тому, чтобы в нем было как можно менее отвлеченного, чтобы в нем все было, по мере возможности, выражено конкретно, в живых картинах, в индивидуальных образах.
Определяя прекрасное как полное проявление
идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собственно говоря, прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в природе) истинно прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно прекрасного, будет следовать, что «
искусство имеет своим источником стремление человека восполнить недостатки прекрасного в объективной действительности» и что «прекрасное, создаваемое
искусством, выше прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия о прекрасном.
Содержание, достойное внимания мыслящего человека, одно только в состоянии избавить
искусство от упрека, будто бы оно — пустая забава, чем оно и действительно бывает чрезвычайно часто; художественная форма не спасет от презрения или сострадательной улыбки произведение
искусства, если оно важностью своей
идеи не в состоянии дать ответа на вопрос: «да стоило ли трудиться над подобными пустяками?» Бесполезное не имеет права на уважение.
Но эта формальная красота или единство
идеи и образа, содержания и формы-не специальная особенность, которая отличала бы
искусство от других отраслей человеческой деятельности.
Предположим, что в произведении
искусства развивается мысль: «временное уклонение от прямого пути не погубит сильной натуры», или: «одна крайность вызывает другую»; или изображается распадение человека с самим собою; или, если угодно, борьба страстей с высшими стремлениями (мы указываем различные основные
идеи, которые видели в «Фаусте»), — разве не представляются в действительной жизни случаи, в которых развивается то же самое положение?
Итак, 1) прекрасное как единство
идеи и образа вовсе не характеристическая особенность
искусства в том смысле, какой придается этому слову эстетикою; 2) «единство
идеи и образа» определяет одну формальную сторону
искусства, нисколько не относясь к его содержанию; оно говорит о том, как должно быть исполнено, а не о том, что исполняется.
Но если под прекрасным понимать то, что понимается в этом определении, — полное согласие
идеи и формы, то из стремления к прекрасному надобно выводить не
искусство в частности, а вообще всю деятельность человека, основное начало которой — полное осуществление известной мысли; стремление к единству
идеи и образа — формальное начало всякой техники, стремление к созданию и усовершенствованию всякого произведения или изделия; выводя из стремления к прекрасному
искусство, мы смешиваем два значения этого слова: 1) изящное
искусство (поэзия, музыкант, д.) и 2) уменье или старанье хорошо сделать что-нибудь; только последнее выводится из стремления к единству
идеи и формы.
Воззрение на
искусство, нами принимаемое, проистекает из воззрений, принимаемых новейшими немецкими эстетиками, и возникает из них чрез диалектический процесс, направление которого определяется общими
идеями современной науки.
Иначе сказать: «
Идея прекрасного, не осуществляемая действительностью, осуществляется произведениями
искусства».
6) Трагическое не имеет существенной связи с
идеею судьбы или необходимости. В действительной жизни трагическое большею частью случайно, не вытекает из сущности предшествующих моментов. Форма необходимости, в которую облекается оно
искусством, — следствие обыкновенного принципа произведений
искусства: «развязка должна вытекать из завязки», или неуместное подчинение поэта понятиям о судьбе.
«Произведение
искусства стремится к гармонии
идеи с образом» ни более, «и менее, как произведение сапожного мастерства, ювелирного ремесла, каллиграфии, инженерного
искусства, нравственной решимости.
Красота формы, состоящая в единстве
идеи и образа, общая принадлежность «е только
искусства (в эстетическом смысле слова), но и всякого человеческого дела, совершенно отлична от
идеи прекрасного, как объекта
искусства, как предмета нашей радостной любви в действительном мире.
Здесь же считаю не излишним заметить, что в определении красоты как единства
идеи и образа, — в этом определении, имеющем в виду не прекрасное живой природы, а прекрасные произведения
искусств, уже скрывается зародыш или результат того направления, по которому эстетика обыкновенно отдает предпочтение прекрасному в
искусстве перед прекрасным в живой действительности.
Но в нем есть справедливая сторона — то, что «прекрасное» есть отдельный живой предмет, а не отвлеченная мысль; есть и другой справедливый намек на свойство истинно художественных произведений
искусства: они всегда имеют содержанием своим что-нибудь интересное вообще для человека, а не для одного художника (намек этот заключается в том, что
идея — «нечто общее, действующее всегда и везде»); отчего происходит это, увидим на своем месте.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «прекрасное есть единство
идеи и образа, полное слияние
идеи с образом»; это выражение говорит о действительно существенном признаке — только не
идеи прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением
искусства: прекрасно будет произведение
искусства действительно только тогда, когда художник передал в произведении своем все то, что хотел передать.
Л-у, конечно, будет трудно разобрать его картину со стороны техники, но он сумеет коснуться ее значения как произведения
искусства, которое не терпит, чтобы его низводили до служения каким-то низким и туманным
идеям.
А Карамзин, если и имел отчасти это
искусство, то единственно для проведения своей главной
идеи о государстве.
«С Востока — лучшие дворянские традиции, с их бытом, приветом и милыми „закоулочками“, с „затишьем“ и „лишними людьми“ захолустных уездов». Да, то, что Розанов называет «лучшими традициями дворянства», — это с Востока. Но либеральные
идеи дворянства, его культурность, любовь к
искусствам, заботы о просвещении народа, — это от Запада, от Вольтера, от XVIII века.
Это же самое осуществляется и
искусством, просветляющим материю
идеей.
Вся философия, так же как и
искусство эллинов, есть умное видение этих
идей или же искание этого видения, она воспламенена подлинной любовью к Софии — недаром сама она наименовала себя φιλο-σοφία [Букв.: «любомудрие», «любовь к мудрости» (греч.).].
Если рассматривать ее
идею как творческую мечту, идеальную проекцию, она символически выражает недосягаемое в
искусстве софиургийное устремление (и так истолковала ее нежданная смерть).
Если же видеть здесь «проект» чуда, совершаемого
искусством, причем самому художнику усвояется роль теурга или мага, тогда приходится видеть здесь типичный подмен софиургийной задачи эстетическим магизмом, причем соблазн лжемессианизма ведет к человекобожию и люциферизму (не без явного влияния теософических
идей).].
В красоте природы, как в созданиях
искусства, ощущается частичное или предварительное преображение мира, явление его в Софии, и красота эта своим эросом поднимает человека в мир вечных образов
идей, трепетные кони возносят верного возницу к животворящему солнцу, по незабвенному образу платоновского «Федра».
Греческому умозрению, которое в этом отношении идет параллельно с откровениями греческого
искусства, как самая бесспорная истина о мире, открылось, что в основе явлений лежит мир запредельных
идей — сущностей.
Возрождение религиозного
искусства, если оно и последует, само по себе отнюдь еще не является ответом на эти запросы, потому что и оно остается еще в пределах
искусства, между тем
идея софиургии выводит за его пределы.
Искусство не есть отражение мира
идей в чувственном мире, как думала идеалистическая философия.
Остроту мы чувствуем в возникающих революционных течениях, в первых столкновениях романтизма с классицизмом, в новых течениях в
искусстве, в новых освободительных моральных
идеях, в возникающих школах, в борьбе за духовную реформацию.
Но возможна ли любовь к
идеям, к ценностям, к истине, к справедливости, к красоте, к науке, к
искусству и т. д.?
В нашем редакционном кружке он давал молодую, изящную ноту; но тогдашними разрывными
идеями не увлекался и был чрезвычайно предан культу"чистого
искусства".
Это несомненно! Мы подросли в уважении к
идее университетской науки, приобрели склонность к чтению, уходили внутренним чувством и воображением в разные сферы и чужой и своей жизни, исторической и современной. В нас поощряли интерес к
искусству, хотя бы и в форме дилетантских склонностей, к рисованию, к музыке. Мы рано полюбили и театр.
Идея «социального заказа» в
искусстве и литературе в писаревщине утверждалась даже в более крайней форме, чем в коммунизме.
Васильев-Рыбак тоже догадался о причинах принятия в труппу Пальм-Швейцарской, и очень обиделся, так как Анны Аркадьевна, за несколько времени перед тем, наотрез отказала ему в принятии на сцену одной его пасии, пользовавшейся не особенно скромной репутацией, объяснив этот отказ ее служением
идеи чистого
искусства.
— А надо быть ею, чтобы вести такое дело! С одной
идеей о служении чистому
искусству — далеко не уедешь.
Философия есть
искусство познания в свободе через творчество
идей, противящихся мировой данности и необходимости и проникающих в запредельную сущность мира.
Всей душою преданная
идее проведения в жизнь чистого
искусства, Анна Аркадьевна бережно охраняла свой вертоград — ее собственное выражение — от тех дневных и ночных бабочек, которые званием артистки прикрывали другие, к
искусству прямого отношения не имеющие профессии.
Во все времена философия знала своих героев, которые отстаивали свободную философию как
искусство творить существенные
идеи, через которые за необходимостью прозревалась свобода, за бессмыслицей — смысл.
Иначе его не называл никто, кроме Мака, который, впрочем, имел от природы недоверчивый характер и был наклонен к насмешке над всякими шумными и надутыми чувствами и восторгами, но на него не обращали много внимания: он в самом деле был ворчун и, может быть, портил прямую линию самодовлеющему
искусству, наклоняя его к «еретическому культу служения
идеям».
Он ощутил в себе неудержимый позыв дать горделивый отпор, в котором не намерен был вступаться за свое произведение, но хотел сказать критику, что не он может укорять в несвободности художника за то, что он не запрягает свою музу в ярмо и не заставляет ее двигать топчак на молотилке; что не им, слугам посторонних
искусству идей, судить о свободе, когда они не признают свободы за каждым делать что ему угодно; что он, Фебуфис, не только вольней их, но что он совсем волен, как птица, и свободен даже от предрассудка, желающего запрячь свободное
искусство в плуг и подчинить музу служению пользам того или другого порядка под полицейским надзором деспотической критики.