Неточные совпадения
Кто
знает, быть может,
пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
Иль ты доныне
Не
знаешь?.. нет! ты не в
пустыне,
Ты во дворце; ты
знать должна,
Как сила гетмана грозна,
Как он врагов своих карает,
Как государь ему внимает…
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная
пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не
знаю, что я такое, и никто этого не
знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в
пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
А кто
знает имена многих и многих титулярных и надворных советников, коллежских асессоров, поручиков и майоров, которые каждый год ездят в непроходимые
пустыни, к берегам Ледовитого моря, спят при 40˚ мороза на снегу — и все это по казенной надобности?
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не
знает по-русски,
пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов в семь вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Знай, что и я был в
пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число».
— Но нет, прежде я хочу же
знать, как это сделалось?» — «Что?» — «То, что бесплодная
пустыня обратилась в плодороднейшую землю, где почти все мы проводим две трети нашего года».
— Ничего, привык. Я, тетенька,
знаешь ли, что надумал. Ежели Бог меня помилует, уйду, по просухе, в
пустынь на Сульбу [Сольбинская
пустынь, если не ошибаюсь, находится в Кашинском уезде, Тверской губернии. Семья наша уезжала туда на богомолье, но так как я был в то время очень мал, то никаких определенных воспоминаний об этом факте не сохранил.] да там и останусь.
— У меня, Марья Андреевна, совсем сахару нет, — объявляет Степка-балбес, несмотря на то, что вперед
знает, что голос его будет голосом, вопиющим в
пустыне.
Я по опыту
знаю, что в несколько дней от постоянного созерцания снежной
пустыни можно получить бленорейное воспаление слизистой оболочки глаз».
Кто
знал одиночество в дальнем пути,
Чьи спутники — горе да вьюга,
Кому провиденьем дано обрести
В
пустыне негаданно друга,
Тот нашу взаимную радость поймет…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в
пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только
узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Напротив, мне это очень тяжело, — подхватил Калинович. — Я теперь живу в какой-то душной
пустыне! Алчущий сердцем, я
знаю, где бежит свежий источник, способный утолить меня, но нейду к нему по милости этого проклятого анализа, который, как червь, подъедает всякое чувство, всякую радость в самом еще зародыше и, ей-богу, составляет одно из величайших несчастий человека.
Когда Рогдай неукротимый,
Глухим предчувствием томимый,
Оставя спутников своих,
Пустился в край уединенный
И ехал меж
пустынь лесных,
В глубоку думу погруженный, —
Злой дух тревожил и смущал
Его тоскующую душу,
И витязь пасмурный шептал:
«Убью!.. преграды все разрушу…
Руслан!
узнаешь ты меня…
Теперь-то девица поплачет…»
И вдруг, поворотив коня,
Во весь опор назад он скачет.
« — А что он видел, умерший Сокол, в
пустыне этой без дна и края? Зачем такие, как он, умерши, смущают душу своей любовью к полетам в небо? Что им там ясно? А я ведь мог бы
узнать все это, взлетевши в небо хоть ненадолго.
Земли не
зная, на ней тоскуя, они стремятся высоко в небо и ищут жизни в
пустыне знойной.
Фома
знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по
пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
Такова была дедушкина мораль, и я, с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он
знал и понимал, что если мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть
пустыней, то он погиб. А мы?!
Но — увы! — мы уже не
знаем, как устраивается та
пустыня, без которой дедушкина мораль падает сама собою.
После этого вечер, видимо, начинал приходить к концу, так что некоторые пенкосниматели уже дремали. Я, впрочем, понимал эту дремоту и даже сознавал, что, влачи я свое существование среди подобных статей, кто
знает — быть может, и я давно бы заснул непробудным сном. Ни водки, ни закуски — ничего, все равно как в
пустыне. Огорчение, которое ощутил я по этому случаю, должно быть, сильно отразилось на моем лице, потому что Менандр отвел меня в сторону и шепнул...
Объявляет мне, что едет в Светозерскую
пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает; что Степанида Матвеевна, — а уж из нас, родственников, кто не слыхал про Степаниду Матвеевну? — она меня прошлого года из Духанова помелом прогнала, — что эта Степанида Матвеевна получила письмо такого содержания, что у ней в Москве кто-то при последнем издыхании: отец или дочь, не
знаю, кто именно, да и не интересуюсь
знать; может быть, и отец и дочь вместе; может быть, еще с прибавкою какого-нибудь племянника, служащего по питейной части…
Мне бы отшельником жить, в
пустынях, ну — не
знаю я
пустынь порядочных…
Вам мало того, что вас обожают, вы хотите
знать, имеют ли и эти бедные надежду быть любимыми, не отнято ли у них это благо, без которого жизнь безотрадна, как мертвая
пустыня…
Не за тем оставил человек дикие леса и
пустыни; не за тем построил великолепные грады и цветущие села, чтобы жить в них опять как в диких лесах, не
знать покоя и вечно ратоборствовать не только с внешними неприятелями, но и с согражданами; что же другое представляет нам История Республик?
Узнал,
узнал он образ позабытый
Среди душевных бурь и бурь войны,
Поцеловал он нежные ланиты —
И краски жизни им возвращены.
Она чело на грудь ему склонила,
Смущают Зару ласки Измаила,
Но сердцу как ума не соблазнить?
И как любви стыда не победить?
Их речи — пламень! вечная
пустыняВосторгом и блаженством их полна.
Любовь для неба и земли святыня,
И только для людей порок она!
Во всей природе дышит сладострастье;
И только люди покупают счастье!
Откуда шум? Кто эти двое?
Толпа в молчаньи раздалась.
Нахмуря бровь, подходит князь.
И рядом с ним лицо чужое.
Три узденя за ними вслед.
«Велик Алла и Магомет! —
Воскликнул князь. — Сама могила
Покорна им! в стране чужой
Мой брат храним был их рукой:
Вы
узнаете ль Измаила?
Между врагами он возрос,
Но не признал он их святыни,
И в наши синие
пустыниОдну лишь ненависть принес...
— А вот как нас с тобой ограбят, так и услышишь, да поздно… Чудак! — прибавлял он, быстро впадая в «сердце», — какая это есть сторона, не
знаешь, что ли? Это тебе не Расея! Гора, да падь, да полынья, да
пустыня… Самое гиблое место.
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. «Верно, он кланяется в землю, — думала она. — Но не откланяется он, — проговорила она. — Он обо мне думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством думает он об этих ногах», — говорила она, сдернув мокрые чулки и ступая босыми ногами по койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. «Да эта
пустыня, эта тишина. И никто никогда не
узнал бы…»
Кругом опять вошла в колею жизнь
пустыни. Орлята и коршуны заливались своим свистом и ржанием, переливчатым и неприятным, по ветвям лиственниц ходил ленивый шорох, и утки, забыв или даже не
зная о недавней тревоге, опять лежали черными комьями на гладкой воде озера.
Поздним вечером этого дня, когда рабочие на промысле поужинали, Мальва, усталая и задумчивая, сидела на разбитой лодке, опрокинутой вверх дном, и смотрела на море, одетое сумраком. Там, далеко, сверкал огонь; Мальва
знала, что это костер, зажженный Василием. Одинокий, точно заблудившийся в темной дали моря, огонь то ярко вспыхивал, то угасал, как бы изнемогая. Мальве было грустно смотреть на эту красную точку, потерянную в
пустыне, слабо трепетавшую в неугомонном рокоте волн.
Кто
знал его, забыть не может,
Тоска по нем язвит и гложет,
И часто мысль туда летит,
Где гордый мученик зарыт.
Пустыня белая; над гробом
Неталый снег лежит сугробом,
То солнце тусклое блестит,
То туча черная висит,
Встают смерчи, ревут бураны,
Седые стелются туманы,
Восходит день, ложится тьма,
Вороны каркают — и злятся,
Что до костей его добраться
Мешает вечная зима.
Он оставил Византию — Рим, разрушаемый Алариком, страшил его; он не
знал, что там нашел бы зародыш исполнения своей мысли, — и удалился в
пустыню Фиваидскую.
— Ведь если я пойду в
пустыню и крикну зверям: звери, вы слышали, во сколько оценили люди своего Иисуса, что сделают звери? Они вылезут из логовищ, они завоют от гнева, они забудут свой страх перед человеком и все придут сюда, чтобы сожрать вас! Если я скажу морю: море, ты
знаешь, во сколько люди оценили своего Иисуса? Если я скажу горам: горы, вы
знаете, во сколько люди оценили Иисуса? И море и горы оставят свои места, определенные извека, и придут сюда, и упадут на головы ваши!
Губернатор быстро, искоса, огляделся: грязная
пустыня площади, с втоптанными в грязь соломинками сена, глухой забор. Все равно уже поздно. Он вздохнул коротким, но страшно глубоким вздохом и выпрямился — без страха, но и без вызова; но была в чем-то, быть может в тонких морщинах на большом, старчески мясистом носу, неуловимая, тихая и покорная мольба о пощаде и тоска. Но сам он не
знал о ней, не увидали ее и люди. Убит он был тремя непрерывными выстрелами, слившимися в один сплошной и громкий треск.
Платонов. Будто бы? А не богатырь? Не Илья Муромец? (Хлопает его по плечу.) О храбрый, победоносный росс! Что мы теперь значим с тобой? Шляемся из угла в угол мелкими людишками, чужеядами, места своего не
знаем… Нам бы с тобой
пустыню с витязями, нам бы с тобой богатырей с стопудовыми головами, с шипом, с посвистом! Уколотил бы Соловья Разбойника? а?
— Я тоже…
Знаешь ли, приехал, как в
пустыню, и вдруг такая встреча!
Знаешь ли, Николай Константиныч, при виде тебя так много зашевелилось в душе, так много воскресло в памяти воспоминаний…
Нам приятно слышать, что Псару сумел предупредить бегство ленивых и трусов. Пусть
знают все, что и нам не угодна война, но мы не прекратим ее, доколе не покорим всех подлых врагов из
пустыни Сирийской и из
пустыни Ливийской, и будем воевать до полной победы. Пусть ответит нам слуга наш Псару, есть ли у него довольно оружия, довольно колесниц и довольно хлеба для войска?
Четырнадцати лет в
пустыню пришел; неразумный еще был, голоусый, грамоте не
знал…
— Не
знаю, что нá это сказать… Не пробовал в
пустыне жить, — молвил Василий Борисыч.
Да
узнают все народы наши, как велика наша мощь и как беззакатна наша слава! Да стекутся все народы к ногам нашим, как песчинки, гонимые ветром
пустыни! Да растерзают львы наши всех подлых врагов! И тогда мы поразим мир деяниями нашими; мы воздвигнем пирамиды превыше пирамид отца нашего; мы построим храмы величавее храма Сети. Так сказал нам Аммон, великий бог и отец наш; так говорит вам возлюбленный Аммона Узирмари-Сотпунири, сын Ра, Рамсизу-Миамун.
— «Хорошо, — отвечал он, — положим, Аяк-Ага ничего не пожалеет для своей дочери; но кто
знает, что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не имел и тебе всем обязан; нет, милая Магуль-Мегери, я положил зарок на свою душу: обещаюсь семь лет странствовать по свету и нажить себе богатство либо погибнуть в дальних
пустынях; если ты согласна на это, то по истечении срока будешь моею».
Но где ж оно, где это малое стадо? В каких
пустынях, в каких вертепах и пропастях земных сияет сие невидимое чуждым людям светило? Не
знает Герасим, где оно, но к нему стремятся все помыслы молодого отшельника, и он, нося в сердце надежду быть причтенным когда-нибудь к этому малому стаду, пошел искать его по белу свету.
Знал он, что в
пустыне ему не живать, что проводить жизнь, подобную жизни отшельников первых веков христианства, теперь невозможно;
знал и то, что подвиг мученичества теперь больше немыслим, ни страданий, ни смертных казней за Христа не стало.
Приму и это. Еще не нарекла меня своим именем Земля, и не
знаю, кто я: Каин или Авель? Но принимаю жертву, как принимаю и убийство. Всюду за тобою и всюду с тобою, человече. Будем сообща вопить с тобою в
пустыне,
зная, что никто нас не услышит… а может, и услышит кто-нибудь? Вот видишь: я уже вместе с тобою начинаю верить в чье-то Ухо, а скоро поверю и в треугольный Глаз… ведь не может быть, честное слово, чтобы такой концерт не имел слушателя, чтобы такой спектакль давался при пустом зале!
Высоко над полями стояло небо и тоже смотрело в себя; где-то за спиной Юрасова заходило солнце и по всему простору земли расстилало длинные, прямые лучи, — и никто не смотрел на него в этой
пустыне, никто не думал о нем и не
знал.
Отверженный, гонимый, без приюта,
Давно в
пустыне мира он блуждал,
Век протекал за веком, как минута,
Отступник смерти никогда не
знал.
И на вопрос созвездий изумленных,
Кто осудил его навеки жить,
Шептал: «Из всех врачей, мной оскорбленных,
Никто не захотел меня лечить...
Отшельник! ты отжил жизнь в
пустыне, и тебе, быть может, непонятно, какое я чувствовал горе, слушая, что отчаяние говорит устами этой женщины, которую я
знал столь чистой и гордой своею непорочностию! Ты уже взял верх над всеми страстями, и они не могут поколебать тебя, но я всегда был слаб сердцем, и при виде таких страшных бедствий другого человека я промотался… я опять легкомысленно позабыл о спасении своей души.
Пустыня знала свои миражи и обманы, демонские видения.
— Никто меня не обидел, кроме тебя, потому что я пришел к тебе из моей
пустыни, чтобы
узнать от тебя для себя полезное, а ты не хочешь сказать мне: чем ты угождаешь Богу; не скрывайся и не мучь меня: я вижу, что живешь ты в жизни суетной, но мне о тебе явлено, что ты Богу любезен.