Неточные совпадения
Блестела золотая парча, как ржаное поле в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных
ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату
земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший
ночью снег, обнажал
земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос в землю давно не беленный корпус, весь в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса — четыре башни, в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
Ночами перед Самгиным развертывалась картина зимней, пуховой земли, сплошь раскрашенной по белому огромными кострами пожаров; огненные вихри вырывались точно из глубины
земной, и всюду, по ослепительно белым полям, от вулкана к вулкану двигались, яростно шумя, потоки черной лавы — толпы восставших крестьян.
Ложась спать, клал
земные поклоны и крестил подушку, чтобы
ночью не умереть… je m’en souviens.
Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы,
земные поклоны — все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за
ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий дом.
С утра Даше было и так и сяк, только землистый цвет, проступавший по тонкой коже около уст и носа, придавал лицу Даши какое-то особенное неприятное и даже страшное выражение. Это была та непостижимая печать, которою смерть заживо отмечает обреченные ей жертвы. Даша была очень серьезна, смотрела в одну точку, и бледными пальцами все обирала что-то Со своего перстью
земною покрывавшегося лица. К
ночи ей стало хуже, только она, однако, уснула.
Природа дышит и обновляется в своем торжественном бессмертии; луна ее сегодня светит, как светила в ту
ночь, которою в ее глазах убит был братом Авель; и червячки с козявками по смерти также оживают, а Авель, а человек — венец
земной природы, гниет бесследно…
Украл, конечно; или, может быть,
Там на большой дороге,
ночью, в роще…
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за все, что здесь хранится,
Из недр
земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп — я захлебнулся б
В моих подвалах верных. Но пора.
Он помнил виденье,
Но требовал снова
Ему примененья
Средь мира
земного,
Пока его очи
Опять не смежались
И мы, среди
ночи,
Ему не являлись...
Вцепился завод в землю, придавил её и, ненасытно алчный, сосёт дни и
ночи, задыхаясь от жадности, воет, выплёвывая из раскалённых пастей огненную кровь земли. Остынет она, почернеет, — он снова плавит, гудит, гремит, расплющивая красное железо, брызжет искрами и, весь вздрагивая, тянет длинные живые полосы, словно жилы из тела
земного.
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко на краю земли кто-то тёмный встанет — может, лошадь в ночном — постоит и растает в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже в ином месте, иной формы… Так всю
ночь бесшумно двигаются по полям немые сторожа
земного сна, ласковые тени летних
ночей. Чувствуешь, что около тебя, на всём круге
земном, притаилась жизнь, отдыхая в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
Дни мчатся. Начался байран.
Везде веселье, ликованья;
Мулла оставил алкоран,
И не слыхать его призванья;
Мечеть кругом освещена;
Всю
ночь над хладными скалами
Огни краснеют за огнями,
Как над
земными облаками
Земные звезды; — но луна,
Когда на землю взор наводит,
Себе соперниц не находит,
И, одинокая, она
По небесам в сияньи бродит!
Жмигулина. Какая жизнь, помилуйте! В бедности, между такого народа, который без понятия. Это не то, что, бывало, у вашей мамаши в Заветном! Просто был рай
земной! Ваша мамаша были самая добрейшая дама и любили, чтоб у них было всем весело. Барышень всегда было в доме много, а также и кавалеров; с утра до
ночи разные игры были. Даже горничных, бывало, заставляли с нами в горелки и в другие игры играть, а сами смотрят на нас да радуются.
Не прошло трех
ночей, как высокий курган
Воздвигся с крестом и чалмой,
И под ним тот пришлец из восточных стран
Зарыт — но не силой
земной!
И с тех пор, каждый год, только месяц взойдет,
В обитель приходит мертвец,
И монахам кричит (так молва говорит),
Чтоб крестили его наконец!..
А тут дары
земные:
Дыхание цветов,
Дни,
ночи золотые,
Разгульный шум лесов,
И сердца жизнь живая,
И чувства огнь святой…
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром. Когда, наконец, Матвей ушел, он продолжал читать, но уже удовольствия не было, от
земных поклонов тяжелела голова и темнело в глазах, и било скучно слушать свой тихий, заунывный голос. Когда такой упадок духа бывал у него по
ночам, то он объяснял ею тем, что не было сна, днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
Люблю я ходить летними
ночами один по земле — хорошо думается о ней и о мире в эти часы, точно ты углубил корни до сердца
земного и вливается оттуда в душу твою великая, горячая любовь к живому.
Как океан объемлет шар
земной,
Земная жизнь кругом объята снами…
Настанет
ночь, и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
Но чудное дело: бывало,
ночи напролет на молитве стаивал, до одуренья
земных поклонов сот до двенадцати отвешивал, все, бывало, двадцать кафизм псалтыря зараз прочитывал, железные вериги, ради умерщвления плоти, одно время носил, не едал по неделям; но никогда еще молитва так благотворно на его душу не действовала, как теперь после свиданья с братом и голодной семьей его.
И в таком самообольщенье день и
ночь помышляет она, что уж больше ничто
земное не должно омрачать ее просветленных дум…
— А то пристал, что ежели нынче
ночью, не дай бог, случится что… ты слушай!.. ежели случится что, то завтра же чуть свет пойду в Дядьково к отцу Никодиму и все объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, извините великодушно, но она ведьма. Почему? Гм… желаете знать почему? Извольте… Так и так. И горе тебе, баба! Не токмо на Страшном судилище, но и в
земной жизни наказана будешь! Недаром насчет вашего брата в требнике молитвы написаны!
Как молния — бурную тьму
ночи, постижение «тайны
земной» только в редкие мгновения пронизывает душу Достоевского. Сверкнув, тайна исчезает, мрак кругом еще чернее, ни отсвета нигде, и только горит в душе бесконечная тоска по исчезнувшему свету.
Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную
ночь в лазарете, — нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем
земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь «обожать» по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц…
Помолившись Богу и положив несколько
земных поклонов, Аксинья полезла на лежанку, где на
ночь устраивала себе постель. На лежанке было тепло и уютно. Толстая птичница с удовольствием протянула усталые ноги и, закрыв глаза, сладко зевнула на всю избу. И вдруг, в ту самую минуту, когда приятная дремота уже подкралась к отяжелевшей голове Аксиньи, чей-то резкий, крикливый голос прокричал отчетливо на всю избу...
— Порази тебя гнев небесный и оружие
земное! По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобою в
ночь битвы на Городище? Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.
Антон отворяет окно на улицу.
Ночь так темна, что город, кажется, скрыт под сводом
земным; предметы слились в одну черную массу. Едва может он различить движение нескольких фигур, то перескакивающих через решетки (или рогатки), то исчезающих во мраке. Он следит их более слухом, нежели глазами.
— Великое дело совершил ты надо мной, добрый пастырь стада Христова, — начал Синявин, сделав три
земных поклона, — свет пролил мне в душу словом Божиим, просветлил мой ум, и совесть моя чернее
ночи мне показалась. Помоги мне и ее осветить светом истины. Помолись за меня, великого грешника, отец мой духовный!
Почти всю
ночь пробыл узник на молитве. Грустно было ему расставаться с этим миром; но мысль, что он в чистоте сдает свою
земную одежду, что любовь и дружба провожают его такими искренними, живыми изъяснениями, облегчали для него путь креста.
Голова его с обнаженною макушкою представляет целый
земной шар; с одной стороны к свечке, служащей солнцем (как в свете нередко случается, что сальные огарки служат иным солнцами), сияет лучезарный полдень, далее рассвет,
ночь и сумрак.
— Порази тебя гнев небесный и оружие
земное. По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобой в
ночь битвы на Городище. Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.
Земные окружают твое произведение, судят, ценят, разбирают по суставам; покровители хвалят орнаменты, величину столбов, тяжесть труда; милостынераздаватели бросают в честь твою жетоны или подползают мышами под чертежи твои и во мраке
ночей грызут их.
Однако от черта и монастырь не крепость. Прознал он, само собой, что княжну Тамару в подоблачный монастырь укрыли, ан доступу ему туда нету, — сторож, отставной солдат, по
ночам с молитвой ограду обходит. Княжна воску белей все молится да поклоны кладет, — в церкви ли, в келье ли своей глаз не подымает, об
земном и не вспомнит.
Днем на людях, только у них и слова, как Христову рабу довлеет жить на вольном свету: сладко не есть, пьяно не пить, телеса свои грешные не вынеживать, не спесивому быть, не горделивому, не копить сокровищ и тленных богатств
земных, до сирых, убогих быть податливу, — а
ночью, как люди поулягутся и уйду я в каморку, — честные старцы по вечерней трапезе не на правило ночное становятся, а, делом не волоча, к пуховику на боковую.
Как океан объемлет шар
земной,
Земная жизнь кругом объята снами.
Настанет
ночь, и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он будит нас и просит.
Уж в пристани волшебной ожил чёлн…
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины.
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Кроме начальницы, Зинаида писала, что «есть у них в обители много разных святынь, но много и искушений», так что Зинаида Павловна «днем молится, а
ночью иногда котомку шьет и бежать хочет, но как только ударяют к заутрене, дьявол от нее отлетает», а «скоро она уже примет ангельский чин, и тогда ей уже нет и не будет возврата в мир
земной, где все искушение».
Там, откуда
ночью лил дождь и где перекатывался гром, освещая свой ночной путь среди туч и хаоса, теперь было тихо, лазурно и по-небесному просторно. Безмолвно и широко плыли редкие облака по своим невидимым путям, солнце одиноко царило, и не было ни шума, ни голосов
земных и ни единого знака
земного, который обозначал бы преграду.