Неточные совпадения
Воспоминание обо всем, что случилось с нею после болезни: примирение с мужем, разрыв, известие о ране Вронского, его появление, приготовление к разводу, отъезд из
дома мужа, прощанье с сыном — всё это казалось ей горячечным сном, от которого она проснулась одна с Вронским
за границей.
И потому она знала, что их
дом будет в деревне, и желала ехать не
за границу, где она не будет жить, а туда, где будет их
дом.
Мать жила под Парижем, писала редко, но многословно и брюзгливо: жалуясь на холод зимою в
домах, на различные неудобства жизни, на русских, которые «не умеют жить
за границей»; и в ее эгоистической, мелочной болтовне чувствовался смешной патриотизм провинциальной старухи…
«Сомову он расписал очень субъективно, — думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил я, — подумал он и не мог сдержать улыбку. — Могу продать
дом и снова уеду
за границу, буду писать мемуары или — роман».
За границей, слыхать, молодых-то лишних отправляют к неграм, к индейцам, в Америку, а у нас — они
дома толпятся…
В наблюдениях
за жизнью
дома, в ожидании обыска, арестов, в скучнейших деловых беседах с матерью Самгин прожил всю осень, и только в декабре мать, наконец, собралась
за границу.
— Собирались в
доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, — сам Маркович —
за границей. Гасили огонь и в темноте читали… бесстыдные стихи, при огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все — мальчики, Марковичу — лет двадцать, Пермякову — тоже так…
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом
доме, и тоже
за границею, конечно, не у немцев.
Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их
дом. Внутреннее устройство его имело так же свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с собой всякого добра, много присылали им из России и из-за
границы тюков, чемоданов, возов.
Штольц ровесник Обломову: и ему уже
за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил
дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары
за границу.
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить
дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за
границы.
Она жила гувернанткой в богатом
доме и имела случай быть
за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
Наконец Петр Иванович сказал, что весь
дом, кроме Николая Васильевича, втайне готовится уехать на такие воды, каких старики не запомнят, и располагают пробыть года три
за границей.
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie,
за которой чуть не семь лет, как
за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли
за границу вместе с его ведьмой, и теперь в
доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только кормят все еще скверно…»
Вы остановились тогда у Фанариотовой, Андрей Петрович, в ее пустом
доме, который она у вас же когда-то и купила; сама же в то время была
за границей.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского другом
дома Ахмаковых (все тогда находились
за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Аграфена Петровна лет десять в разное время провела с матерью Нехлюдова
за границей и имела вид и приемы барыни. Она жила в
доме Нехлюдовых с детства и знала Дмитрия Ивановича еще Митенькой.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел
за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился
дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Отец мой почти совсем не служил; воспитанный французским гувернером в
доме набожной и благочестивой тетки, он лет шестнадцати поступил в Измайловский полк сержантом, послужил до павловского воцарения и вышел в отставку гвардии капитаном; в 1801 он уехал
за границу и прожил, скитаясь из страны в страну, до конца 1811 года.
Путешествие и особенно отъезд из
дому мне всегда были трудны и я нервничал, несмотря на то, что с детства я часто ездил
за границу.
Во время поездок Эмбо
за границу его заменяли или Орлов, или Розанов. Они тоже пользовались благоволением старого князя и тоже не упускали своего. Их парикмахерская была напротив
дома генерал-губернатора, под гостиницей «Дрезден», и в числе мастеров тоже были французы, тогда модные в Москве.
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем
за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в
домах зимой — так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
Вдруг она, не говоря ни слова, пишет обоим братьям, что наши семейные отношения стали таковы, что ей тяжело жить не только что в одном
доме со мной, но даже в одной стране, а потому она хочет взять свой капитал и уехать с ним
за границу.
— Хорошо-хорошо
за границей, а
дома лучше.
—
Дома — святое дело! — начал наконец Василий Иваныч, — это так только говорят, что
за границей хорошо, а как же возможно сравнить? Вот хоть бы насчет еды: у нас ли еда или
за границей?
Как набоишься
дома, так и
за границей небо с овчинку кажется.
Дома это достигается довольно легко с помощью игры в винт, юридических рефератов о силе земской давности, блудных разговоров об увенчании здания и т. д.; но
за границей — труднее.
Я довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой, кроме входа и коридора, была еще одна запертая дверь, и отчасти удивлялся этому мрачному характеру
дома, отчасти полагал, что это так должно быть у людей, которые были
за границей. Минут через пять дверь в залу отперлась изнутри посредством того же мальчика и он провел меня в опрятную, но небогатую гостиную, в которую вслед
за мною вошла Сонечка.
— Именно, в том же самом
доме, — воскликнул Липутин, — только Шатов наверху стоит, в мезонине, а они внизу поместились, у капитана Лебядкина. Они и Шатова знают и супругу Шатова знают. Очень близко с нею
за границей встречались.
Другая театральная семья — это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже скорее какие-то учено-театральные заседания. Происходили они в полухудожественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца
дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного старика, долго жившего
за границей, знакомого с Герценом, Огаревым, о которых он любил вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой
за театр.
Итак, обратимся к лесам из конских волос. Получаемые из-за
границы очень хороши, но зато и очень дороги и не довольно разнообразны в своей толщине. Покупаемые в русских лавках обыкновенно ссучены неровно и часто из старых, уже не так прочных волос, что, впрочем, можно узнать по желтоватому цвету. Итак, всего лучше приготовлять их
дома.
Ни отца, ни матери он не помнит и не знает, рос и воспитывался он где-то далеко, чуть не на
границах Сибири, в
доме каких-то бездетных, но достаточных супругов из мира чиновников, которых долгое время считал
за родителей.
Почему-то вина и сигары инженер получал из-за
границы беспошлинно; икру и балыки кто-то присылал ему даром,
за квартиру он не платил, так как хозяин
дома поставлял на линию керосин; и вообще на меня он и его дочь производили такое впечатление, будто все лучшее в мире было к их услугам и получалось ими совершенно даром.
Княгиня умела держаться скромно и благородно даже по отношению к падшим врагам своего рода: в то же самое время, когда в Петербурге злословили графиню Прасковью Ивановну Шереметеву, бывший французский посланник при русском дворе, граф Нельи, описал
за границею князя Платона Зубова, к которому свекор княгини, князь Яков Протозанов, «в
дом не ездил, а кланялся только для courtoisie [вежливости (франц.).]».
Таких
домов, разумеется, было немного, и притом все они находились не у нас в провинции, где жил безвыездно дядя, а в Петербурге, в Москве и
за границею, куда Яков Львович не заглядывал.
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской
дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще более
за границей.
Семнадцатилетняя княжна решила как можно скорее оставить материн
дом. Выход представлялся один — замужество. Княжна Анастасия никого не любила, ей даже никто не нравился, ей было все равно,
за кого бы ее судьба ни вынесла, лишь бы поскорее, лишь бы заставить завидовать себе своих подруг, уехать
за границу, а возвратясь оттуда, жить открытым
домом и делать то же, что делают другие, то есть «выезжать в свет», к чему бабушка была решительно неспособна и откровенно в этом сознавалась, говоря, что...
Вскоре после отъезда княгини Григоровой
за границу Елена с сыном своим переехала в
дом к князю и поселилась на половине княгини.
Николя Оглоблин, самодовольно сознававший в душе, что это он вытурил княгиню
за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим
за границу; но ему никто не верил, и некоторые дамы, обидевшись
за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого в
дом принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину.
Никто не может быть милее, любезнее, вежливее француза, когда он
дома; но лишь только он переступил
за границу своего отечества, то становится совершенно другим человеком.
— Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В
доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения! — проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: — Ты знаешь, я уезжаю
за границу — на воды!
Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был
дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал
за границу.
Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку
за границу, отели — с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный
дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, — хоть при этом он не мог не подумать: «А что же сверх того ему делать в Москве?» — «То же, что и везде: страдать!» — отвечал себе Бегушев.
В продолжение всего пути до
дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее
за границу, в Италию.
Васса. Ты — слушай! Скажешь ему, что ко мне приехала из-за
границы Рахиль Топаз, эмигрантка. Он знает — кто это. Он ее арестовывал. И что если нужно снова арестовать ее, так пусть арестуют на улице, а в мой
дом — не приходят. Поняла?
—
За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду
за границу. Я помню, когда я был
за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий барон; он еще потом некоторое время в сумасшедшем
доме сидел.
— Смотри, опять напьёшься. Вот у меня Мирон учится на инженера — сделай милость!
За границу хочет ехать — пожалуйста! Всё это — в
дом, а не из
дома. Ты — пойми, наше сословие — главная сила…
Дочь бывала
за границей и вечерами лениво, жирненьким голоском рассказывала матери чепуху: в каком-то городе бабы моют наружные стены
домов щётками с мылом, в другом городе зиму и лето такой туман, что целый день горят фонари, а всё-таки ничего не видно; в Париже все торгуют готовым платьем и есть башня настолько высокая, что с неё видно города, которые
за морем.
Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его
дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим, убежала к своему любовнику, захвативши с собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать
за границу, — самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников.
Эта девушка определилась к нему в ту минуту, как он занял эту квартиру весной, из знакомого семейного
дома, отбывшего
за границу, и завела у него порядок.