Неточные совпадения
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом…
ВсемуЯ покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя — в постель;
За всех,
про всех работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Еремеевна.
Все дядюшка напугал. Чуть было в волоски ему не вцепился. А ни
за что… ни
про что…
Несмотря на
всё это, к концу этого дня
все,
за исключением княгини, не прощавшей этот поступок Левину, сделались необыкновенно оживлены и веселы, точно дети после наказанья или большие после тяжелого официального приема, так что вечером
про изгнание Васеньки в отсутствие княгини уже говорилось как
про давнишнее событие.
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна
за границу, и о том, что он делает теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут говорить
про нее
все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не
всею душой отдавалась этим мыслям.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно
за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы
всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть
про страшный вопрос, что будет с сыном.
Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись подле него, почти
всё время говорил с ним, осуждая эту пиесу
за ее излишнюю, приторную, напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим встретил графа Боля,
про визит к которому он совсем забыл.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею:
все разлилось на землю вино, и схватил себя
за голову прибежавший хозяин, сберегавший его
про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек…
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во
всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего
за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает
про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна,
вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы
за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут
про прощение говорить! И то простила!
— Сильно подействовало! — бормотал
про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его
за границу? У меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что
все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
Он точно цеплялся
за все и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил
про контору и твердо знал, что сейчас
все кончится.
— Да вы… да что же вы теперь-то
все так говорите, — пробормотал, наконец, Раскольников, даже не осмыслив хорошенько вопроса. «Об чем он говорит, — терялся он
про себя, — неужели же в самом деле
за невинного меня принимает?»
Мне надо быть на похоронах того самого раздавленного лошадьми чиновника,
про которого вы… тоже знаете… — прибавил он, тотчас же рассердившись
за это прибавление, а потом тотчас же еще более раздражившись, — мне это
все надоело-с, слышите ли, и давно уже… я отчасти от этого и болен был… одним словом, — почти вскрикнул он, почувствовав, что фраза о болезни еще более некстати, — одним словом: извольте или спрашивать меня, или отпустить сейчас же… а если спрашивать, то не иначе как по форме-с!
Да и что
за охота
всю жизнь мимо
всего проходить и от
всего отвертываться,
про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть?
Красавицы! слыхал я много раз:
Вы думаете что? Нет, право, не
про вас;
А что бывает то ж с фортуною у нас;
Иной лишь труд и время губит,
Стараяся настичь её из силы
всей;
Другой как кажется, бежит совсем от ней:
Так нет,
за тем она сама гоняться любит.
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая
про себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя… Господи владыко! чем это
все кончится?» Кибитка шагом поехала
за нами.
«Странный этот лекарь!» — повторила она
про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула руки
за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа, выронила книжку — и заснула,
вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье.
И, стремясь возвыситься над испытанным
за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил
про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше
всех соблазнов мира».
— Я не персонально
про вас, а — вообще о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная сестра была замужем
за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то… к черту на кулички. Слушайте: что вы думаете о царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что —
вся эта чепуха — правда?
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом
все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то
про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет
за спинку дивана и уйдет.
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий
про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька,
за лекарством бегает в аптеку… И чего не знает?
Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
— Одни из этих артистов просто утопают в картах, в вине, — продолжал Райский, — другие ищут роли. Есть и дон-кихоты между ними: они хватаются
за какую-нибудь невозможную идею, преследуют ее иногда искренно; вообразят себя пророками и апостольствуют в кружках слабых голов, по трактирам. Это легче, чем работать. Проврутся что-нибудь дерзко
про власть, их переводят, пересылают с места на место. Они
всем в тягость, везде надоели. Кончают они различно, смотря по характеру: кто угодит, вот как вы, на смирение…
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, — сказал Райский, — а вот
про вас тоже
весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший дом родную племянницу, — однако же и бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот
за это пожурите нас!
Студенты
все влюблялись в нее, по очереди или по несколько в одно время. Она
всех водила
за нос и
про любовь одного рассказывала другому и смеялась над первым, потом с первым над вторым. Некоторые из-за нее перессорились.
«Правду бабушка говорит, — радовался он
про себя, — когда меньше
всего ждешь, оно и дается! „
За смирение“, утверждает она: и я отказался совсем от него, смирился — и вот! О, благодетельная судьба!»
— А Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник
за праздником, совсем блистает; говорят,
все даже придворные влюблены в нее… а с господином Бьорингом
все совсем оставили, и не бывать свадьбе;
все про то утверждают… с того самого будто бы разу.
— Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во
всем этом прогрессивном движении нашем
за последние двадцать лет мы прежде
всего доказали, что грязно необразованны. Тут, конечно, и
про наших университетских было сказано.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо
всех сил удерживая меня
за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня
про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Даже
про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством
за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до другого дня, когда уже
все совершенно
про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной
про французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он
все еще продолжал считать меня
за какого-то революционера и во
все разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.
Англичанин этот,
про которого я упомянул, ищет впечатлений и приключений. Он каждый день с утра отправляется, с заряженным револьвером в кармане, то в лагерь, то в осажденный город, посмотреть, что там делается, нужды нет, что китайское начальство устранило от себя ответственность
за все неприятное, что может случиться со всяким европейцем, который без особенных позволений и предосторожностей отправится на место военных действий.
Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во
весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу,
за обедом, потом
за чашкой кофе и сигарой, а там
за книгой, и забыли
про океан… да не то что
про океан, а забыли и о фрегате.
— Разве он буянил или что, — говорила Кораблева
про Васильева, откусывая крошечные кусочки сахару
всеми своими крепкими зубами. — Он только
за товарища стал. Потому нынче драться не велят.
Чтобы окончательно развеселить собравшееся
за чаем общество, Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот
про Ивана Яковлича и кончил тем, что Марья Степановна не позволила ему досказать
все до конца, потому что
весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о которых было неудобно говорить в присутствии девиц.
Про то же, что повсеместно по
всей России уже прошла слава об ужасном процессе, Алеша знал давно, и, Боже, какие дикие известия и корреспонденции успел он прочесть
за эти два месяца среди других, верных, известий о своем брате, о Карамазовых вообще и даже о себе самом.
Он много и умно говорил
про «аффект» и «манию» и выводил, что по
всем собранным данным подсудимый пред своим арестом
за несколько еще дней находился в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим.
Нет, уж как бы ни был труслив человек, а уж если такое дело задумал, то уже ни
за что бы не сказал никому по крайней мере
про пакет и
про знаки, ибо это значило бы вперед
всего себя выдать.
Она начала рассказывать, она
все рассказала,
весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и «земной поклон», и причины, и
про отца своего, и появление свое у Мити, и ни словом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил «прислать к нему Катерину Ивановну
за деньгами».
— О да, да, непременно! — сжимал ее в объятиях Митя, — увезу тебя, улетим… О,
всю жизнь
за один год отдам сейчас, чтобы только знать
про эту кровь!
Не святее же мы мирских
за то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а, напротив, всякий сюда пришедший, уже тем самым, что пришел сюда, познал
про себя, что он хуже
всех мирских и
всех и
вся на земле…
Однако как я в силах наблюдать
за собой, — подумал он в ту же минуту еще с большим наслаждением, — а они-то решили там, что я с ума схожу!» Дойдя до своего дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом: «А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и
все объявить?» Вопрос он решил, поворотив опять к дому: «Завтра
все вместе!» — прошептал он
про себя, и, странно, почти
вся радость,
все довольство его собою прошли в один миг.
— Признаться сказать, я и забыла
про Наташку, — сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей, так и быть — пускай
за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ
все сорванец — долго ли до греха!
— Вот хоть бы мертвое тело. Кому горе, а тебе радость. Умер человек; поди, плачут по нем, а ты веселишься. Приедешь,
всех кур по дворам перешаришь, в лоск деревню-то разоришь…
за что,
про что!
Заварили майорский чай, и, несмотря на отвычку,
все с удовольствием приняли участие в чаепитии. Майор пил пунш
за пуншем, так что Калерии Степановне сделалось даже жалко. Ведь он ни чаю, ни рому назад не возьмет — им бы осталось, — и вдруг, пожалуй,
всю бутылку
за раз выпьет! Хоть бы на гогель-могель оставил! А Клобутицын продолжал пить и в то же время
все больше и больше в упор смотрел на Машу и
про себя рассуждал...
«Не любит она меня, — думал
про себя, повеся голову, кузнец. — Ей
все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И
все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
Пять дней в неделю тихо во дворе, а в воскресенье и понедельник
все пьяно и буйно: стон гармоники, песни, драки, сотни полуголых мальчишек-учеников, детишки плачут, ревут и ругаются ученики, ни
за что ни
про что избиваемые мастерами, которых и самих так же в ученье били.
«
За кого они меня принимают, черт их
всех побери?» — с ожесточением думал
про себя доктор, чувствуя, что
всех ненавидит.
В сущности ни Харитина, ни мать не могли уследить
за Серафимой, когда она пила, а только к вечеру она напивалась. Где она брала вино и куда его прятала, никто не знал. В своем пороке она ни
за что не хотела признаться и клялась
всеми святыми, что
про нее налгал проклятый писарь.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч, и говорить-то о нем:
всему роду-племени покор. Ты вот только помянул
про него, а мне хуже ножа… У нас Анна-то и
за дочь не считается и хуже чужой.
Перед Ильиным днем поп Макар устраивал «помочь». На покос выходило до полуторых сот косцов. Мужики любили попа Макара и не отказывались поработать денек. Да и как было не поработать, когда поп Макар крестил почти
всех косцов, венчал, а в будущем должен был похоронить?
За глаза говорили
про попа то и се, а на деле выходило другое. Теперь в особенности популярность попа Макара выросла благодаря свержению ига исправника Полуянова.