Неточные совпадения
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь этому дикарю, он ее
зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у
себя мою шпагу…
— Стреляйте! — отвечал он, — я
себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас
зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…
И так, забыв её к
себе благодеянье,
Неблагодарности не побоясь греха,
Её
зарезал он.
— А Версилов ее
зарежет! Если он унизил
себя до Ламберта, то он ее
зарежет! Тут двойник! — вскричал я.
— Поживешь с мое, так и сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у
себя дома, — такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без ножа
зарежет. Вот тут и суди.
— Да ведь это мне зарез… Сам
себя зарезал… Голубчик, нельзя ли поправить как-нибудь? Ну, подпишись третьим ты сам.
Кажется, это уж должно бы возмутить родителей бедной жены его: в их глазах он, кругом сам виноватый, буйствует и, не помня
себя, грозит даже
зарезать жену и выбегает с ножом на улицу…
А то бы
зарезал, пожалуй… вон уж и приходит в
себя.
Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про
себя с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!» —
зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.
— Хоть
зарежь, ничего тут не понимаю! — произнес он и, усевшись на стул, почти до крови принялся кусать
себе ногти, — до того ему была досадна вся эта неопределенная чепуха.
По этим данным я в детстве составил
себе такое твердое и ясное понятие о том, что Епифановы наши враги, которые готовы
зарезать или задушить не только папа, но и сына его, ежели бы он им попался, и что они в буквальном смысле черные люди, что, увидев в год кончины матушки Авдотью Васильевну Епифанову, la belle Flamande, ухаживающей за матушкой, я с трудом мог поверить тому, что она была из семейства черных людей, и все-таки удержал об этом семействе самое низкое понятие.
— И отдал бы душу, Никита Романыч, — сказал он, — на пятом, много на десятом воре; а достальные все-таки б
зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де взял на
себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!
У нас иные уже шептались промеж
себя, чтоб остерегаться его; пожалуй,
зарежет кого-нибудь ночью.
— В документах Омского острога есть запись о том, что арестант Андрей Шаломенцев был наказан «за сопротивление против плац-майора Кривцова при наказании его розгами и произнесении слов, что непременно над
собою что-нибудь сделает или
зарежет Кривцова».
Несмотря на то, что Марья Дмитриевна ссорилась с мохнатым Ханефи (Хаджи-Мурат взял с
собой только двух: Ханефи и Элдара) и вытолкала его раз из кухни, за что тот чуть не
зарезал ее, она, очевидно, питала особенные чувства и уважения и симпатии к Хаджи-Мурату.
«Вступить в страну,
зарезать человека, который защищает свой дом, потому что он одет в блузу и у него нет на голове военной фуражки; сжигать дома бедняков, которым есть нечего, разбивать, красть мебель, выпивать вино из чужих погребов, насиловать женщин на улицах, сжигать пороху на миллионы франков и оставить после
себя разорение, болезни, — это называется не впадать в самый грубый материализм.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал
зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять
себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать
себе пропитание из земли, на которой они живут, не любят работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Лебедев (вспылив). Тьфу! Все вы то сделаете, что я
себя ножом пырну или человека
зарежу! Та день-деньской рёвма-ревет, зудит, пилит, копейки считает, а эта, умная, гуманная, черт подери, эмансипированная, не может понять родного отца! Я оскорбляю слух! Да ведь прежде чем прийти сюда оскорблять твой слух, меня там (указывает на дверь) на куски резали, четвертовали. Не может она понять! Голову вскружили и с толку сбили… ну вас! (Идет к двери и останавливается.) Не нравится мне, всё мне в вас не нравится!
— Именно, брат, от скуки. Скажу теперича хоть про
себя. Ну, встанешь это утром, начнешь думать, как нынче день провести. Ну, хоть ты меня
зарежь, нет у меня делов, да и баста!
«Ведь безо всякой пользы для
себя, Порфирий Петрович, — лепетал он, — ведь самого
себя зарезал!» Отец остался непреклонен…
Внутри
себя я думал так: «Что я делаю? Ведь я же
зарежу девочку». А говорил иное...
— А так, что с тех пор, как повесил я к
себе его в комнату, почувствовал тоску такую… точно как будто бы хотел кого-то
зарезать.
— Что?
зарежет небось? — проговорил Ордынов, не помня
себя от бешенства.
И волосы у них были, как следует, и только одна дама, желавшая ходить с распущенными волосами, производила несколько странное впечатление, да больной Петров имел огромную дикую бороду и поповскую гриву: он боялся бритвы и ножниц и не позволял стричь
себя из опасения, что его
зарежут.
Разбойник
зарезал человека, чтобы ограбить его, и находит в том пользу
себе, — это вина.
Глядит-глядит будто бы мать на своих детей, как они мучатся голодом, и заманит к
себе чьего-нибудь чужого ребенка, и
зарежет его, и сварит, и накормит своих детей «убоиной».
— Это я
себе руку
зарезал на работе… Фельдшер посыпал каким-то пульвером, и еще больше заболела. Только я понял, что фельдшер неправильно сделает. «Нет, — я думаю, — надо не так». Взял спермацетной мази, снапса и вазелина, сделал мазь, положил на тряпку, и все сделалось сторовое. Теперь уже можно работать, а раньше эту целую неделю и не работал.
Ему хотелось проникнуть в то, что теперь происходит или может произойти «промеж» Василия Иваныча и Калерии Порфирьевны. За барина он ручался: к своей недавней «сударке» он больше не вернется… Шалишь! Положим, она
собою «краля», да он к ней охладел. Еще бы — после такого с ее стороны «невежества». Этакая шалая баба и его как раз
зарежет. Удивительно, как еще она и на него самого не покусилась.
Вчера ввечеру около деревни жеребенка и двух собак
зарезал, а нынче чуть свет выхожу я, а он, проклятый, сидит под ветлой и бьет
себя лапой по морде.
Два разбойника
зарезали в лесу нищего; стали делить между
собою его одежду и нашли в сумке кусок свиного сала.
— За то, что она меня обманывала? — перебил он меня. — О нет! Не за то, повторяю вам. Но самое худшее это то, что когда я первый раз простил ее и когда я сказал ей, что тем не менее я мог бы отомстить за
себя,
зарезав в один прекрасный день ударом ножа, не показавши даже вида, что сделал это нарочно, но как бы по несчастью, по неловкости.
— Что ты, варвар, старый, что слово, то обух у тебя! Батюшки-светы! Сразил, как ножом
зарезал детище свое… Разве она тебе не люба! — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем как девушки спрыскивали лицо Насти богоявленской водою, а отец, подавляя в
себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходящее, как истукан.
— Что ты, варвар старый, что ни слово, то обух у тебя! Батюшки светы! Сразил, как ножом
зарезал, дитя свое… Разве она тебе не люба? — кричала и металась во все стороны Лукерья Савишна, как помешанная, между тем, как девушка вспрыскивала лицо Насти богоявленской водой, а отец, подавляя в
себе чувство жалости к дочери, смотрел на все происходившее, как истукан.
Вот зачем приезжал Антон Эренштейн на Русь! Да еще затем, чтобы оставить по
себе следующие почетные и правдивые строки в истории: «Врач немчин Антон приеха (в 1485) к великому князю; его же в велице чести держал великий князь; врачеваже Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его «татарам»… они же свели его на Москву-реку под мост зимою и
зарезали ножем, как овцу».