Неточные совпадения
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись после этого разговора домой, она некоторое время ни
за какое дело взяться не могла, словно
места себе не находила; потом подвалилась к Митьке и горько-горько
заплакала.
— Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом
месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и
платить за них подати!
Пришел срок присылки денег из деревни: Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и
заплатила проценты
за фермуар, серебро и мех, и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое
место.
Мы везде, где нам предложат капусты, моркови, молока, все берем с величайшим удовольствием и щедро
платим за все, лишь бы поддерживалась охота в переселенцах жить в этих новых
местах, лишь бы не оставляла их надежда на сбыт своих произведений.
Не дождавшись его, я пошел один опять на свое
место, но дорого
заплатил за смелость.
Когда Картинкин и Бочкова вышли, она всё еще сидела на
месте и
плакала, так что жандарм должен был тронуть ее
за рукав халата.
Казалось, что все злые духи собрались в одно
место и с воем и
плачем носились по тайге друг
за другом, точно они хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос на земле. Слышались то исступленный
плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже по этим перерывам было видно, что ветер скоро станет стихать.
Утром китайцы проснулись рано и стали собираться на охоту, а мы — в дорогу. Взятые с собой запасы продовольствия приходили к концу. Надо было пополнить их. Я купил у китайцев немного буды и
заплатил за это 8 рублей. По их словам, в этих
местах пуд муки стоит 16 рублей, а чумиза 12 рублей. Ценятся не столько сами продукты, сколько их доставка.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять
место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу
за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму,
платили «халтуру» полиции.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся
места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы
заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
По контракту, заключенному в 1875 г. на 24 года, общество пользуется участком на западном берегу Сахалина на две версты вдоль берега и на одну версту в глубь острова; ему предоставляются бесплатно свободные удобные
места для склада угля в Приморской области я прилегающих к ней островах; нужный для построек и работ строительный материал общество получает также бесплатно; ввоз всех предметов, необходимых для технических и хозяйственных работ и устройства рудников, предоставляется беспошлинно;
за каждый пуд угля, покупаемый морским ведомством, общество получает от 15 до 30 коп.; ежедневно в распоряжение общества командируется для работ не менее 400 каторжных; если же на работы будет выслано меньше этого числа, то
за каждого недостающего рабочего казна
платит обществу штрафу один рубль в день; нужное обществу число людей может быть отпускаемо и на ночь.
Но Ипполит вовсе не
плакал. Он двинулся было с
места, но четверо, его обступившие, вдруг разом схватили его
за руки. Раздался смех.
Но день выдался для них неудачный. Из одних
мест их прогоняли, едва завидев издали, в других, при первых же хриплых и гнусавых звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали на них с балконов руками, в третьих прислуга заявляла, что «господа еще не приехамши». На двух дачах им, правда,
заплатили за представление, но очень мало. Впрочем, дедушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя из ограды на дорогу, он с довольным видом побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно...
— А то, что даже в счастливом случае, когда нам удастся столкнуть Горемыкиных, кандидатами на их
место являются Вершинин и Майзель… Извините, но
за такое удовольствие
платить двадцать тысяч по меньшей мере глупо.
Все, что не находило себе
места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность
платить хотя бы и жалкие гроши
за кров и угол на ночь и в непогоду, — все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки,
платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора.
— Хотение-то наше не для всех вразумительно. Деньги нужно добыть, чтоб хотенье выполнить, а они на мостовой не валяются. Есть нужно, приют нужен, да и
за ученье, само собой,
заплати. На пожертвования надежда плоха, потому нынче и без того все испрожертвовались. Туда десять целковых, в другое
место десять целковых — ан, под конец, и скучно!
И во всяком
месте нужно обождать, во всяком нужно выслушать признание соотечественника: «с вас
за сеанс берут полторы марки, а с меня только марку; а вот эта старуха-немка
платит всего восемьдесят пфеннигов».
Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников:
место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже
месту губернского почтмейстера, но вся эта благодать была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей
за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой,
платя взамен того деньги.
На
место Максима взяли с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами. Помощник повара тотчас послал его резать кур: солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три курицы перелетели
за борт. Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько
заплакал.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете быть вполне спокойны. Это совсем не та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто
за себя
платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы в вашем
месте были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может быть, и держать не стал бы, если бы
за него не
платили от Тамани-холла. Ну, что мне
за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
Учреждены паспорты. Все, отлучающиеся от
места жительства, обязаны брать их и
платить за это пошлины. Вдруг в разных
местах являются люди, которые говорят, что брать паспорты не нужно, что не следует признавать свою зависимость от государства, живущего насилием, и люди эти не берут паспортов и не
платят за них пошлину. И опять ничем нельзя заставить этих людей исполнять требуемое. Их запирают в остроги и опять выпускают, и люди живут без паспортов.
За это
место, позволяющее избегать досадного перемещения, охраняющее от толчков и делающее человека выше толпы на две или на три головы, я
заплатил его владельцу, который сообщил мне, в порыве благодарности, что он занимает его с утра, — импровизированный промысел, наградивший пятнадцатилетнего сорванца золотой монетой.
«Осенняя плавня производится только с того
места, где оканчивается багренье, то есть верстах в 200 от Уральска и до моря. [Каждый казак имеет при сем лове у себя работника.
За полутора или двухмесячные труды должен он ему
заплатить от 70 до 100 рублей. (Прим. Пушкина.)]
В ином
месте баба, сама еле держась на ногах, с
плачем и руганью тащила домой
за рукав упиравшегося, безобразно пьяного мужа…
— Я не могу: в бане-то надо
за номер пять рубликов
платить, а у меня Пентюхово-то уж в двух
местах заложено… В одном
месте по настоящему свидетельству, а в другой раз мне Балалайкин состряпал… Послушай, однако ж, cousin! неужто я тебе так скоро надоела, что ты уж и гонишь меня?
— А что ты сам
за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек
за свои поступки сам
платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем
месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Это ресторация, в которой
платят за обед по рублю с человека. Там увидим мы презабавные физиономии: прегордых писцов из министерских департаментов, глубокомысленных политиков в изорванных сюртуках, художников без работы, учителей без
мест, а иногда и журналистов без подписчиков. Что
за разговоры мы услышим! Все обедают
за общим столом; должность официантов отправляют двe толcтыe служанки и, когда гости откушают суп, у всех, без исключения, собирают серебряные ложки. Умора, да и только!
Тетка пошла в гостиную и посмотрела
за шкап: хозяин не скушал куриной лапки, она лежала на своем
месте, в пыли и паутине. Но Тетке было скучно, грустно и хотелось
плакать. Она даже не понюхала лапки, а пошла под диван, села там и начала скулить тихо, тонким голоском...
Ходить часто в партер или кресла студенты были не в состоянии:
место в партере стоило рубль, а кресло два рубля пятьдесят копеек ассигнациями, а потому мы постоянно ходили в раек,
платя за вход двадцать пять копеек медью.
Прошел год, два, пять лет, — вывески эти неизменно оставались на своих
местах; Софья Карловна неизменно содержала то же самое заведение и исправно
платила деньги
за ту же самую квартиру на Большом проспекте.
Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж
за другого; на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными в постель; «она моя», говорил он — и слова его были ветер, гуляющий в пустом черепе; он прижал невесту к груди своей — где на
месте сердца у него была кровавая рана; призвали попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и выходя он
заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых глаз его.
— Слушайте, Иванов, не делайте этого никогда! Если б на моем
месте был какой-нибудь бурбон, вроде Щурова или Тимофеева, вы бы дорого
заплатили за вашу шутку. Вы должны помнить, что вы рядовой и что вас
за подобные вещи могут без дальних слов расстрелять!
Одна «сестра» запросила рубль на рубль, другая полтораста процентов, вот мужик и прибежал ко мне,
плачет — или продавай лошадей и уголь на
месте за бесценок, или ступай в кабалу к «сестрам».
Во время служения в зале напутственного молебна по случаю отъезда сына Марфа Андревна стояла на коленях и моргала, стараясь отворачиваться, как будто отдавая приказания стоящей возле нее ключнице. Она совладела с собою и не
заплакала. Но зазвеневший во время завтрака у крыльца поддужный колокольчик и бубенцы ее срезали: она подскочила на
месте и взялась
за бок.
— Начнут! — подумал я. — Что начнут? — спросил я сам себя. — Конечно, начнут пускать комедию? То было совещание у них между собою, а теперь примутся
за дело. Итти же в театр. Подумал так, да и пошел: взял снова билет,
заплатил снова полтора рубля; вошел и сел уже на другое
место, указанное мне услужливым лакеем. Поднялась опять картина.
"Хитрый город! нечего сказать, — думал я. — Нет того, чтобы приезжему все рассказать и объяснить, а тем и удержать его от роскоши
платить за билетики на каждый театр. Будь этакой театр у нас, в Хороле, и приехали бы к нам из петербургских
мест гости, я все бы им объяснил и не дал бы им излишне тратиться. Хитрый город! Но вперед не одурачите".
— С кругу спились, совсем одурели. Да и как не одуреть: в сутки по три целковых теперь получают, да еще сколько обманут… Ведь наш брат другой раз даже до смешного бывает глуп и доверчив!.. Ей-богу! В глаза мужики всех обманывают, а им
за это еще деньги
платят. Одно
место в четверо рук продают… Ха-ха!
— Отцу Авраамию, что до меня в Синькове священником был. Его лишили
места за… слабость, а ведь он в Синькове и теперь живет! Куда ему деваться? Кто его кормить станет? Хоть он и стар, но ведь ему и угол, и хлеба, и одежду надо! Не могу я допустить, чтоб он, при своем сане, пошел милостыню просить! Мне ведь грех будет, ежели что! Мне грех! Он… всем задолжал, а ведь мне грех, что я
за него не
плачу.
— Ваше превосходительство, заставьте вечно бога молить, пожалейте меня, сироту, —
заплакала Щукина. — Я женщина беззащитная, слабая… Замучилась до смерти… И с жильцами судись, и
за мужа хлопочи, и по хозяйству бегай, а тут еще говею и зять без
места… Только одна слава, что пью и ем, а сама еле на ногах стою… Всю ночь не спала.
А в другом
месте откуп
заплатил за крестьян 85 целковых недоимки, чтобы только склонить их к покупке вина («Русский вестник», № 4).
Грекова. Я хочу посмотреть, какое у него теперь лицо… Что у него теперь на лице написано? Пошлите
за ним! Умоляю вас! Я хочу ему два слова сказать… Вы не знаете, что я наделала! Что я наделала! Не слушайте, Сергей Павлович! (Шепотом.) Я ездила к директору… Михаила Васильича переведут по моей просьбе в другое
место… Что я наделала! (
Плачет.) Пошлите
за ним!.. Кто знал, что он напишет это письмо?! Ах, если б я могла знать! Боже мой… Я страдаю!
Трилецкий (вскакивая). Да, да, да… Будет теперь
плакать… Кстати, глаза на мокром
месте… Выпороть бы тебя хорошенько! Одевай шапку! Едем! Муж! Хорош муж! Погубил женщину ни
за что, ни про что! Довел до чего! А эти и держат его здесь! Нравится он им! Оригинальный человек, интересный субъект, с грустью благородной на лице! Со следами когда-то бывшей красоты! Поедем-ка! Посмотришь, что ты наделал, интересный субъект, оригинал!
Человек в наивности своей думает: «
Заплачу деньги
за получение
места, если нельзя получить иначе; зато я принесу пользу на этом
месте».
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним
местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне
за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не
плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— Получай — вот тебе тысяча двести, — сказал Патап Максимыч, подвигая к сестре деньги. —
За Настю только хорошенько молитесь… Это вам от нее, голубушки… Молитесь же!.. Да скорей покупай; места-те, знаю их, хорошие
места, земли довольно. А строиться зачнешь — молви. Плотникам я же, ради Настасьи,
заплачу… Только старый уговор не забудь: ни единому человеку не смей говорить, что деньги от меня получаешь.
И пустил лошадь налево, на гору. Лошадь под Жилиным была охотницкая (он
за нее сто рублей
заплатил в табуне жеребенком и сам выездил); как на крыльях взнесла его на кручь. Только выскакал, глядь — а перед самым им, на десятину
места, стоят татары верхами, — человек тридцать. Он увидал, стал назад поворачивать; и татары его увидали, пустились к нему, сами на скаку выхватывают ружья из чехлов. Припустил Жилин под кручь во все лошадиные ноги, кричит Костылину...
Человек в нашем обществе не может спать, не
платя за то
место, на котором он спит. Воздух, вода, солнечный свет принадлежат ему только на большой дороге. Единственное право, признанное
за ним законом, это ходить по этой большой дороге до тех пор, пока он не зашатается от усталости, потому что он не может остановиться, а должен ходить.
— Да что тебе в них?
Место ведь только занимают… С ярманки поедешь,
за провоз лишни деньги
плати, вот и вся тебе польза от них, — говорил Марко Данилыч, отирая со полы сюртука запылившиеся от книг руки. — Опять же дрянь все, сам же говоришь, что разрознены… А в иных, пожалуй, и половины листов нет.
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних
местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал
за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь свою загубил, сам себя счастья лишил».
Плачет даже, сердечный.
Пришли какие-то молодые люди с равнодушными лицами, запечатали лавку и описали в доме всю мебель. Подозревая в этом интригу и по-прежнему не чувствуя
за собой никакой вины, оскорбленный Авдеев стал бегать по присутственным
местам и жаловаться. По целым часам ожидал он в передних, сочинял длинные прошения,
плакал, бранился. В ответ на его жалобы прокурор и следователь говорили ему равнодушно и резонно...