Неточные совпадения
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не
платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его
книга?..
Известный Иван Антонович управился весьма проворно: крепости были записаны, помечены, занесены в
книгу и куда следует, с принятием полупроцентовых и
за припечатку в «Ведомостях», и Чичикову пришлось
заплатить самую малость.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго
плакала она.
Потом
за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то
за заставой; брал с собою какую-нибудь
книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже
плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника
книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне». Сели
за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто по обыкновению не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все
плакала и украдкой утирала слезы.
Все они казались мне бедными, голодными, и было странно видеть, что эти люди
платят по три рубля с полтиной
за псалтирь —
книгу, которую они покупали чаще других.
«Московский листок» сразу увеличил розницу и подписку. Все фабрики подписались, а мне он
заплатил двести рублей
за поездку, оригинал взял из типографии, уничтожил его, а в
книгу сотрудников гонорар не записал: поди узнай, кто писал!
Поставили на барку сорок человек, записали пятьдесят;
за нагрузку
заплатили сто рублей, а в
книгу занесли триста.
Отец и мать очень обрадовались таким известиям, особенно тому, что провалился Камашев, и хотя
платить за меня по триста рублей в год и издерживать рублей по двести на платье,
книги и дядьку было для них очень тяжело, но они решились для моего воспитания войти в долги, которых и без того имели две тысячи рублей ассигнациями (тогда эта сумма казалась долгами!), и только в ожидании будущих благ от Надежды Ивановны Куроедовой отважились на новый заем.
Мы видели, какие печальные обстоятельства встретили Бешметева на родине, видели, как приняли родные его намерение уехать опять в Москву; мать
плакала, тетка бранилась; видели потом, как Павел почти отказался от своего намерения, перервал свои тетради, хотел сжечь
книги и как потом отложил это, в надежде, что мать со временем выздоровеет и отпустит его; но старуха не выздоравливала; герой мой беспрестанно переходил от твердого намерения уехать к решению остаться, и вслед
за тем тотчас же приходила ему в голову заветная мечта о профессорстве — он вспоминал любимый свой труд и грядущую славу.
Скука читать эти противные мне
книги, скука добираться в них до какого-нибудь смысла и еще большая скука — не совсем искренно толковать об этом с Рубановским представилась живо моему воображению, и я дорого бы
заплатил за то, чтоб воротить слова, сорвавшиеся с моего болтливого языка, но уже было поздно.
— Эка, о чем заботится… А мне и невдомек! Нет, ангел мой, — вздохнул он, — писать мне не к кому, завещать нечего… ведь я, что называется, «бедна, красна сирота, веселого живота»;
плакать, стало быть, некому будет… А есть кое-какие должишки пустячные, рублей на сорок; там в бумажнике записано… счет есть. Ну, так ежели что, продай вот вещи да
книги, да жалованья там есть еще
за полмесяца, и буду я, значит, квит!
— Да что тебе в них? Место ведь только занимают… С ярманки поедешь,
за провоз лишни деньги
плати, вот и вся тебе польза от них, — говорил Марко Данилыч, отирая со полы сюртука запылившиеся от
книг руки. — Опять же дрянь все, сам же говоришь, что разрознены… А в иных, пожалуй, и половины листов нет.
За соседним верстаком Грунька Полякова, крупная девушка с пунцовыми губами и низким лбом, шила дефектные
книги. Она не торопясь шила и посвистывала сквозь зубы, как будто не работала, а только старалась чем-нибудь убить время:
за шитье дефектных
книг платят не сдельно, а поденно. Александра Михайловна искоса следила
за Поляковой.
Ив. Бунин настойчиво требовал, чтобы мы немедленно приступили к изданию сборников. Я был решительно против этого: для сборников требовались средства, которых у нас еще не было,
за статьи для сборника нужно было
платить сразу, чего мы сделать не могли; кроме того для сборников нужна была не такая расплывчатая платформа, как для издания
книг, платформа, о которой нужно было еще договориться с товарищами. Бунин все время бузил, возмущался.
Во второй год музыка уже смолкла во флигеле и юрист требовал в своих записках только классиков. В пятый год снова послышалась музыка и узник попросил вина. Те, которые наблюдали
за ним в окошко, говорили, что весь этот год он только ел, пил и лежал на постели, часто зевал, сердито разговаривал сам с собою.
Книг он не читал. Иногда по ночам он садился писать, писал долго и под утро разрывал на клочки всё написанное. Слышали не раз, как он
плакал.
И с этими мыслями пошла Груня спать на свое жесткое ложе, молилась,
плакала, но не могла заснуть до зари. Поутру рано, пока барышня ее спала, отослала она
книгу к Тредьяковскому, решившись сказать, что
за нею присылали. Ведь наказано было как можно ранее возвратить ее. А то, неравно, бедная княжна вздумает отвечать на письмецо; ответ перехватят, и опять новое горе, новые заботы!
И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах — учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не
платили злом
за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в
книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.
Баранщиков, появившийся в конце восемнадцатого столетия, в литературный век Екатерины II, уже начинает прямо с генерал-губернаторов и доходит до митрополита, а свое «гражданское общество» и местное приходское духовенство он отстраняет и постыждает, и обо всем этом подает уже не писаную «скаску», которой «вся дорога от печи и до порога», а он выпускает печатную
книгу и в ней шантажирует своих общественных нижегородских людей, которые, надокучив
за него
платить, сказали ему: «много вас таких бродяг!» Этот уже не боится, что его дьяк «пометит» к ответу
за «сакрамент».