Неточные совпадения
И я теперь
живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только,
с которой начать, — думаю, прежде
с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги.
Пришел
с тяжелым молотом
Каменотес-олончанин,
Плечистый, молодой:
— И я
живу — не жалуюсь, —
Сказал он, —
с женкой,
с матушкойНе знаем мы нужды!
Когда подле
матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи от кладовой, и ей на руки сданы были белье и вся провизия. Новые обязанности эти она исполняла
с тем же усердием и любовью. Она вся
жила в барском добре, во всем видела трату, порчу, расхищение и всеми средствами старалась противодействовать.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не
жил? Не умерла еще моя жизнь вместе
с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно,
матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался
жить на аршине пространства!
Борис. Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка
с матушкой и
жили в Москве.
Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться
с родней, уж очень ей дико казалось.
—
Матушка ты наша, Надежда Васильевна, — говорила одна сгорбленная старушка, — ты
поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да
с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
Оставил он
матушке моей деревянный дом небольшой и некоторый капитал, не великий, достаточный, чтобы
прожить с детьми не нуждаясь.
«
Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще
жить мне, много веселиться
с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет».
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы
с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то
матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он
живет на чердаке.
— Пускай
живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила
матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а
с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
— Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как Бог! — говорила
матушка, подходя к Федоту, — а я за тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то
с тобой
поживем, что любо!
Однако предпринять что-нибудь все-таки надо.
Матушка рассчитывает, сколько еще осталось до конца зимнего сезона. Оказывается, что, со включением масленицы, предстоит
прожить в Москве
с небольшим три недели.
Вспоминается ему, как он покойно и тихо
жил с сестрицами, как никто тогда не шумел, не гамел, и всякий делал свое дело не торопясь. А главное, воля его была для всех законом, и притом приятным законом. И нужно же было… Отец пользуется отсутствием
матушки, чтоб высказаться.
Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он во второй класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка приказал долго
жить, пробыл еще два года и,
с согласия
матушки, вступил потом в П*** пехотный полк.
Парень им говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот
жив будет. Авось-либо я
с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя
матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
— И скажу, все скажу… Зачем ты меня в скиты отправляла,
матушка Таисья? Тогда у меня один был грех, а здесь я их, может, нажила сотни… Все тут обманом
живем. Это хорошо, по-твоему? Вот и сейчас добрые люди со всех сторон на Крестовые острова собрались души спасти, а мы перед ними как представленные… Вон Капитолина
с вечера на все голоса голосит, штоб меня острамить. Соблазн один…
—
Матушка ваша вот писала вам, — начал полковник несколько сконфуженным голосом, — чтобы
жить с моим Пашей, — прибавил он, указав на сына.
«
Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут
живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста
с матерью, чтоб посмотреть, как он
живет».
От него я узнал, что между отцом и
матушкой произошла страшная сцена (а в девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано по-французски — да горничная Маша пять лет
жила у швеи из Парижа и все понимала); что
матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве
с соседней барышней, что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово, «якобы об ихних летах», отчего
матушка заплакала; что
матушка также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно отзывалась и о барышне также, и что тут отец ей пригрозил.
— Чтой-то,
матушка, будто уж смиренной Варсонофии не припомните? чай, не день и не два
с вами
жили.
— Я женат единственно по своей глупости и по хитрости женской, — сказал он
с ударением. — Я, как вам докладывал, едва не умер, и меня бы, вероятно, отправили в госпиталь; но тут явилась на помощь мне одна благодетельная особа, в доме которой
жила ваша
матушка. Особа эта начала ходить за мной, я не говорю уж, как сестра или мать, но как сиделка, как служанка самая усердная. Согласитесь, что я должен был оценить это.
— Один я. И женат не был.
Матушка у меня,
с год назад, померла, —
с тех пор один и
живу. И горницу прибрать некому, — прибавил он, конфузливо улыбаясь.
— Велика Россия, Матвей, хороша, просторна! Я вот до Чёрного моря доходил, на новые места глядеть шарахались мы
с Сазаном, — велика
матушка Русь! Теперь, вольная, как начнёт она по-новому-то
жить, как пойдёт по всем путям — ой-гой…
—
Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете
проживешь! Знал бы, так
с раннего молоду в дураки бы записался, авось теперь был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь старый дурак.
— Вот,
матушка, вдовье положенье; ото всего терплю, от последнего мальчишки. Что сделаешь — дело женское; если б был покойник
жив, что бы я сделала
с эдаким негодяем… себя бы не узнал… Горькая участь, не суди вам бог испытать ее!
Отправился
с визитом к своему попу. Добрейший Михаил Сидорович, или отец Михаил, — скромнейший человек и запивушка, которого дядя мой, князь Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял когда-то хоронить его борзых собак и поклоняться золотому тельцу, — уже не
живет. Вместо него священствует сын его, отец Иван. Я знал его еще семинаристом, когда он, бывало, приходил во флигель к покойной
матушке Христа славить, а теперь он уж лет десять на месте и бородой по самые глаза зарос — настоящий Атта Троль.
— И, полно,
матушка! теперь-то и
пожить! Жених твой знатного рода, в славе и чести; не нашей веры — так что ж? прежний патриарх Гермоген не хотел вас благословить; но зато теперешний, святейший Игнатий, и грамоту написал к твоему батюшке, что он разрешает тебе идти
с ним под венец. Так о чем же тебе грустить?
— Эх,
матушка Анна Савельевна, — сказал Кондратий, — уж лучше
пожила бы ты
с нами! Не те уж годы твои, чтобы слоняться по свету по белому, привыкать к новым, чужим местам… Останься
с нами. Много ли нам надыть? Хлебца ломоть да кашки ребенку — вот и все;
пожили бы еще вместе: немного годков нам
с тобою
жить остается.
Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я
жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я
с ума схожу…
Матушка, я в отчаянии!
Матушка!
Неудержимо потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не простился ни
с кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь
с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем.
Живу — не нарадуюсь!
Жевакин. А лейтенант морской службы в отставке, Балтазар Балтазаров Жевакин-второй. Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен,
матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по
жиле прохватила — как иголкой сшило, так что, когда, бывало, стоишь
с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить.
— А тут урядник
с старостой — шасть: слова, что ли, не те, кто ее разберет, да и в холодную, только и
пожила. Несут ее,
матушку, мужики жалеют, да мне и самому жалко, я и говорю: не бойсь, машинка! теперь не секут. Ей-Богу, правда, на этом месте провалиться!
— Родимый ты мой батюшка, застава наша богатырская! — голосила Охоня, припадая своей непокрытой девичьей головой к железной оконной решетке. —
Жили мы
с матушкой за тобой, как за горою белокаменной, зла-горя не ведали…
А она так и побледнеет: «
Живи, — говорит, —
матушка!
живи ты; не хочу я замуж; я
с тобою буду».
— Я-то?.. Да считать, так все тридцать лет насчитаешь. Да-с. Глупость была… По первоначалу-то я, значит, промышлял в Москве. Эх, Москва-матушка! Было пожито, было погуляно — всячины было! Половым я
жил в трактире, а барину своему оброк высылал. А надо вам сказать, что смолоду силища во мне была невероятная… Она меня и в Сибирь завела. Да. Видите ли, как это самое дело вышло. Вы слыхали про купца Неуеденова?
— Пресвятая троица! как же мне теперь уверить
матушку! А она, старушка, каждый день, как только мы поссоримся
с сестрою, говорит: «Вы, детки,
живете между собою, как собаки. Хоть бы вы взяли пример
с Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Вот уж друзья так друзья! то-то приятели! то-то достойные люди!» Вот тебе и приятели! Расскажите, за что же это? как?
— Он также ведь не из здешних. Может быть, из одних
с вами мест. Ваша
матушка, смею спросить, где большею частию
проживала?
Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струей родного воздуха, донесшего
с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими… Он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его
жилах.
Митя. Ну, вот и столковались мы
с ней в потемочках, чтобы идти нам
с ней к вам,
матушка, да к Гордею Карпычу, просить вас низменно: благословите, дескать, нас, а нам уж друг без друга не
жить (утирает слезы); а нынче вдруг поутру слышу… опустились мои рученьки!..
Мигачева. Квартальный,
матушка, разобидел; пристает, забор красить, отдыху не дает. Какие мои доходы, сами знаете: один дом, да и тот валится. Четверо жильцов, а что в них проку-то! Вот, Петрович — самый первый жилец, а и тот только за два
с четвертаком
живет. Ну, опять возьмите вы поземельные. Все б еще ничего, да ведь дом-то заложен, процент одолел.
— Ты мне вчера одно слово сказал, — повторил еще раз старик, — ты меня этим словом как ножом в сердце пырнул. Твой отец мне тебя, умираючи, приказывал, ты мне заместо сына ро́дного был, а коли я тебя чем обидел, все мы в грехе
живем. Так ли, православные? — обратился он к стоявшим вокруг мужикам. — Вот и
матушка твоя родная тут, и хозяйка твоя молодая, вот вам фитанец. Бог
с ними,
с деньгами! А меня простите, Христа-ради.
Михевна. Ну, конечно, человек бедный,
живет впроголодь — думает и закусить, и винца выпить. Я так их и понимаю. Да я,
матушка, пугнула его. Нам не жаль, да бережемся: мужчины чтоб ни-ни, ни под каким видом. Вот как мы
живем. И все-то она молится, да постится, бог
с ней.
А по-нашему,
матушка, по-купечески: учись, как знаешь, хоть
с неба звезды хватай, а
живи не по книгам, а по нашему обыкновению, как исстари заведено.
— Я на них не нападаю: я
с детства привыкла не читать этих выдуманных сочинений;
матушке так было угодно, а я чем больше
живу, тем больше убеждаюсь в том, что всё, что
матушка ни делала, всё, что она ни говорила, была правда, святая правда.
— А я к себе доктора жду обедать, — сказал Иван Иваныч. — Обещал
с пункта заехать. Да. Он у меня каждую среду обедает, дай бог ему здоровья. — Он потянулся ко мне и поцеловал в шею. — Приехали, голубчик, значит, не сердитесь, — зашептал он, сопя. — Не сердитесь,
матушка. Да. Может, и обидно, но не надо сердиться. Я об одном только прошу бога перед смертью: со всеми
жить в мире и согласии, по правде. Да.
—
Матушка моя скончалась, а батюшка все в Петербурге; брат на службе; Варя
с ними
живет.
Тотчас очистили мне комнаты, в коих
жила кормилица
с девушками покойной
матушки, и я очутился в смиренной отеческой обители и заснул в той самой комнате, в которой за 23 года тому родился.
Матушка не знает, что у меня есть такой милый друг!» — Эраст целовал Лизу, говорил, что ее счастие дороже ему всего на свете, что по смерти матери ее он возьмет ее к себе и будет
жить с нею неразлучно, в деревне и в дремучих лесах, как в раю.
Вишь, староста приехал, да обоз
с дровами, что ли, пришел, так он и пошел в трактир принимать; самый вредный человек и преалчный, никакой совести нет, чаю пары две выпьет
с французской водкой как следует, да потребует бутылку белого, рыбы, икры; как чрево выносит, небось седьмой десяток
живет, да ведь что,
матушка, какой неочестливый, и сына-то своего приведет, и того угощай.
Батюшка-то
с матушкой, чай, думают, дочка-то
живет в богатстве да в радости, а не знают они того, что я
с утра до ночи слезами обливаюся.