Неточные совпадения
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов
прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе,
жил у духоборов, хотел переселиться
с ними в Канаду, но на острове Крите
заболел, и его возвратили в Одессу.
С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает
боль, и мысленно сближался
с ним.
Боль — это слабость, и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит
с предельной ясностью ту силу, которая заставляет его
жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума. Да, вот пойти к нему и откровенно, без многоточий поговорить
с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
Первыми китайцами, появившимися в уссурийской тайге, были искатели женьшеня. Вместе
с ними пришел сюда и он, Кинь Чжу. На Тадушу он
заболел и остался у удэгейцев (тазов), потом женился на женщине их племени и
прожил с тазами до глубокой старости.
Я рассказал ему всю историю
с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня задержало, что, кроме того, я чуть не
заболел и что за всеми этими хлопотами к ним, на Васильевский (они
жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но вовремя замолчал.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая
боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось
с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились
жилы, и корням волос стало тепло.
— И сами теперь об этом тужим, да тогда, вишь, мода такая была: все вдруг
с места снялись, всей гурьбой пошли к мировому. И что тогда только было — страсть! И не кормит-то барин, и бьет-то! Всю, то есть, подноготную разом высказали. Пастух у нас
жил, вроде как без рассудка. Болонa у него на лбу выросла, так он на нее все указывал:
болит! А господин Елпатьев на разборку-то не явился. Ну, посредник и выдал всем разом увольнительные свидетельства.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так
живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же
заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз
с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал
с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Её история была знакома Матвею: он слышал, как Власьевна рассказывала Палаге, что давно когда-то один из господ Воеводиных привёз её, Собачью Матку, — барышнею — в Окуров, купил дом ей и некоторое время
жил с нею, а потом бросил. Оставшись одна, девушка служила развлечением уездных чиновников, потом
заболела, состарилась и вот выдумала сама себе наказание за грехи: до конца дней
жить со псами.
— Душа у меня
болит! — азартно воскликнул Фома. — И оттого
болит, что — не мирится! Давай ей ответ, как
жить? Для чего? Вот — крестный, — он
с умом! Он говорит — жизнь делай! А все говорят — заела нас жизнь!
Анна Петровна.
Жила я
с тобою пять лет, томилась и
болела от мысли, что изменила своей вере, но любила тебя и не оставляла ни на одну минуту… Ты был моим кумиром… И что же? Все это время ты обманывал меня самым наглым образом…
— Я говорю вам: камня на камне не останется! Я
с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они
с детства волновали мое воображение! Я
жил ими… понимаете,
жил?! Но против науки я бессилен. И я
с болью в сердце повторяю: да! ничего этого нет!
Раиса как бы
с трудом перевела глаза на меня; мигнула ими несколько раз, все более и более их расширяя, потом нагнула голову набок, понемногу побагровела вся, губы ее раскрылись… Она медленно, полной грудью потянула в себя воздух, сморщилась как бы от
боли и,
с страшным усилием проговорив: «Да… Дав… жи…
жив», — порывисто встала
с крыльца и устремилась…
— Пытать так пытать, — подхватили казаки и обступили хозяйку; она неподвижно стояла перед ними, и только иногда губы ее шептали неслышно какую-то молитву. К каждой ее руке привязали толстую веревку и, перекинув концы их через брус, поддерживающий полати, стали понемногу их натягивать; пятки ее отделились от полу, и скоро она едва могла прикасаться до земли концами пальцев. Тогда палачи остановились и
с улыбкою взглянули на ее надувшиеся на руках
жилы и на покрасневшее от
боли лицо.
Его звали Хохол, и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени. Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из ссылки, из Якутской области, где он
прожил десять лет. Это усилило мой интерес к нему, но не внушило мне смелости познакомиться
с ним, хотя я не страдал ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив,
болел каким-то тревожным любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
С момента, когда он велел Гавриле грести тише, Гаврилу снова охватило острое выжидательное напряжение. Он весь подался вперед, во тьму, и ему казалось, что он растет, — кости и
жилы вытягивались в нем
с тупой
болью, голова, заполненная одной мыслью,
болела, кожа на спине вздрагивала, а в ноги вонзались маленькие, острые и холодные иглы. Глаза ломило от напряженного рассматриванья тьмы, из которой — он ждал — вот-вот встанет нечто и гаркнет на них: «Стой, воры!..»
И
с сознанием этим, да еще
с болью физической, да еще
с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от
боли большую часть ночи. А на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть
с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И
жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.
Мужик, брюхом навалившись на голову своей единственной кобылы, составляющей не только его богатство, но почти часть его семейства, и
с верой и ужасом глядящий на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкие засученные руки, которыми он нарочно жмет именно то место, которое
болит, и смело режет в живое тело,
с затаенною мыслию: «куда кривая не вынесет», и показывая вид, что он знает, где кровь, где материя, где сухая, где мокрая
жила, а в зубах держит целительную тряпку или склянку
с купоросом, — мужик этот не может представить себе, чтоб у Поликея поднялась рука резать не зная.
Лакей при московской гостинице «Славянский базар», Николай Чикильдеев,
заболел. У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе
с подносом, на котором была ветчина
с горошком. Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой, в деревню. Дома и хворать легче, и
жить дешевле; и недаром говорится: дома стены помогают.
Чтобы действительно увериться, что он не пьян, майор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта
боль совершенно уверила его, что он действует и
живет наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза
с тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своем месте; но в ту же минуту отскочил назад, сказавши...
По временам Ордынов думал, что все это еще сон, даже был в этом уверен; но кровь ему бросилась в голову, и
жилы напряженно,
с болью, бились на висках его.
— Как будто греют тебя мои очи! Знаешь, когда любишь кого… Я тебя
с первых слов в сердце мое приняла.
Заболеешь, опять буду ходить за тобой. Только ты не
болей, нет. Встанешь, будем
жить, как брат и сестра. Хочешь? Ведь сестру трудно нажить, как Бог родив не дал.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи
с раннего утра до потемок гнут спины,
болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей
живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Надя. Портниха-с; но нам у хозяев, пожалуй, еще труднее жить-с. У меня даже грудь начала
болеть, сидишь все согнувшись…
Я
прожила свою молодость без любви,
с одной только потребностью любить, я веду себя скромно, никому не навязываюсь; я, может быть,
с болью сердца отказалась даже от мечты быть любимой.
Они уехали, а мы остались одни
с няней Анной Трофимовной, и все
жили внизу, в одной комнате. Помню я, сидим мы вечером, няня качает сестру и носит по комнате: у нее животик
болел, а я куклу одеваю. А Параша, девушка наша, и дьячиха сидят у стола, пьют чай и разговаривают; и всё про Пугачева. Я куклу одеваю, а сама все слушаю, какие страсти дьячиха рассказывает.
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися
с голодом,
Мерзли и мокли,
болели цингой.
— Что
болит?.. Все
болит, во всей болезь ходит… рученьки, ноженьки ломит, у сердца тошно;
с печи падала не один раз, пора бока отбить… Не так было прежде,
жили… да… что станешь делать… не больно нынче маток слушают: хоть говори, хоть нет… третий год в Питере не бывал, какое уж это дело!.. О-о-ой, тошнехонько!..
Я был однажды приглашен к одной старой девушке лет под пятьдесят, владетельнице небольшого дома на Петербургской стороне; она
жила в трех маленьких, низких комнатах, уставленных киотами
с лампадками, вместе со своей подругой детства, такою же желтою и худою, как она. Больная, на вид очень нервная и истеричная, жаловалась на сердцебиение и
боли в груди; днем, часов около пяти, у нее являлось сильное стеснение дыхания и как будто затрудненное глотание.
Если
живешь духовной жизнью, то при всяком разъединении
с людьми чувствуешь духовное страдание. Для чего это страдание? А для того, что как
боль телесная указывает на опасность, угрожающую телесной жизни, так это духовное страдание указывает на опасность, угрожающую духовной жизни человека.
Бейгуш смутился и потупил взгляд. Эта встреча словно обожгла его. — «Нет,
жить так далее, продолжать бесконечно выносить такие взгляды… Нет, это невозможно!» — решил он сам
с собою. «Если бы ты не верил в дело, не сочувствовал ему, — ну, тогда куда б ни шло еще!.. Но любя их всех, страдая
с ними одною
болью, деля их мысли, их убеждения, молясь одному Богу, слыть между ними „изменником“, добровольно лишить себя честного имени поляка… нет, это невозможно!» — повторил себе еще раз Бейгуш.
Елена Андреевна (одна). Голова
болит… Каждую ночь я вижу нехорошие сны и предчувствую что-то ужасное… Какая, однако, мерзость! Молодежь родилась и воспиталась вместе, друг
с другом на «ты», всегда целуются;
жить бы им в мире и в согласии, но, кажется, скоро все съедят друг друга… Леса спасает Леший, а людей некому спасать. (Идет к левой двери, но, увидев идущих навстречу Желтухина и Юлю, уходит в среднюю.)
В десять лет (
с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни. Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно
болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он
жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Всё
жили кое-как, да вот
с месяц тому назад сама
заболела, померла.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени.
Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались
с чувством
боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали
жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.
Вадим Петрович проснулся поздно,
с головной
болью и ломом в ногах. Он спал в обширном, несколько низковатом кабинете мезонина. Нижний этаж его дома стоял теперь пустой. В мезонине долго
жил даром его дальний родственник, недавно умерший.
С тех пор мезонин не отдавался внаем и служил для приездов барина.
Так ничтожно то, что могут сделать один, два человека, десятки людей,
живя в деревне среди голодных и по силам помогая им. Очень мало. Но вот что я видел в свою поездку. Шли ребята из-под Москвы, где они были в пастухах. И один
заболел и отстал от товарищей. Он часов пять просидел и пролежал на краю дороги, и десятки мужиков прошли мимо его. В обед ехал мужик
с картофелем и расспросил малого и, узнав, что он болен, пожалел его и привез в деревню.
Чтобы правильно определить степень нужды крестьянина, нужны не списки, а надо призвать прорицателя, который предскажет, кто из мужиков и его домашних будет
жив, здоров, будет
жить в согласии
с семьей, работать и найдет работу, кто будет воздержан и аккуратен, а кто будет
болеть, ссориться и не найдет работы, поддастся соблазнам и увлечениям.
Опять было ей очень тяжело. Опять изводили тошноты и постоянно
болела голова. Но в душе
жило сладкое ожидание, и Марина
с торжествованием несла все тягости. Отлеживалась и бодро бралась опять за учебники. И
с одушевлением вела кружок текущей политики на прядильной фабрике.