Неточные совпадения
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя,
болезней, умирающих, в котором она
жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли
с детьми.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он
с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще
с большею точностию, если даже не
с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко
живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких
болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и
с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
— Вы преувеличиваете,
с вашей
болезнью живут долго…
— Болен, — отвечал я, встал, раскланялся и уехал. В тот же день написал я рапорт о моей
болезни, и
с тех пор нога моя не была в губернском правлении. Потом я подал в отставку «за болезнию». Отставку мне сенат дал, присовокупив к ней чин надворного советника; но Бенкендорф
с тем вместе сообщил губернатору что мне запрещен въезд в столицы и велено
жить в Новгороде.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна,
живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и у ней та же
болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет.
Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
Даже старая нянька Матрена, примирившаяся в конце концов
с тем, чтобы Устенька
жила в ученье у поляков, и та была сейчас за нее. Что же, известно, что барышня Дидя порченая, ну, а только это самые пустяки. Всего-то дела свозить в Кунару, там один старичок юродивый всякую
болезнь заговаривает.
Нам всем жаль, что нашего народу никого не придется угостить. Разве удастся залучить фотографа, но и то еще не верно. Сестра останется у нас, пока я не соберусь в Нижний, куда должна заехать за мной жена, осмотревши костромское именье. — Это уже будет в половине июня. Так предполагается навестить Калугу и Тулу
с окрестностями… [В Калуге
жили Оболенский и Свистунов, в Туле — Г.
С. Батеньков. В письме еще — о
болезни Ф. М. Башмакова в Тобольске (Пущину сообщили об этом его сибирские корреспонденты).]
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими
болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы
живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время и которая мешает
жить и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик,
с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между тем
болезнь одолевала меня все более и более, и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Это до такой степени справедливо, что когда Держиморда умер и преемники его начали относиться к двугривенным
с презрением, то
жить сделалось многим тяжельше. Точно вот в знойное, бездождное лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя, а тут еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной
болезни.
— Я
живу здесь по моим делам и по моей
болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых,
с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна; [В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна… — Этнограф
С. Максимов писал, что так называли в арестантской среде
болезни, зависящие от дурной и преимущественно сухой, «без приварка», пищи.] а где он, богатый мужик,
живет?
«Сонечка, — сказал он
с возможною для него твердостью и спокойствием, — я не могу, по моей
болезни и слабости, расстаться
с Николаем; я им
живу.
— Вы видите, господа, что он действительно ненормален и опека необходима! Это началось
с ним тотчас после смерти отца, которого он страстно любил, спросите слуг — они все знают о его
болезни. Они молчали до последнего времени — это добрые люди, им дорога честь дома, где многие из них
живут с детства. Я тоже скрывала несчастие — ведь нельзя гордиться тем, что брат безумен…
Кручинина. Да я не хочу лечиться; мне приятна моя
болезнь. Мне приятно вызывать образ моего сына, приятно разговаривать
с ним, приятно думать, что он
жив. Я иногда
с каким-то испугом,
с какой-то дрожью жду, что вот-вот он войдет ко мне.
— Чахоткой скоротечной… Простудилась она еще прежде в девицах, когда в бедности
жила, потом года
с два тому назад была больна, а к нынешней весне
болезнь окончательно разыгралась!.. Впрочем, — сказал Елпидифор Мартыныч, помолчав немного, — и слава богу, что она умерла!
— Она пополнела
с тех пор, как перестала рожать, и
болезнь эта — страдание вечное о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий
с его радостями, про который она забыла, но в котором она
жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
Эта
болезнь не особенно пугала его, так как ему было известно, что его покойная мать
жила точно
с такою же
болезнью десять лет, даже больше; и доктора уверяли, что это не опасно, и советовали только не волноваться, вести правильную жизнь и поменьше говорить.
В начале
болезни Егора Тимофеевича жена его, —
с которой он уже не
жил лет пятнадцать, обнаружила притязание на пенсию и присылала адвоката, но ее удалось отстранить, и деньги остались за больным.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи
с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и
болезней, всю жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей
живут хуже животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Это был человек одинокий, вдовец;
жил он скучно (работать ему мешала какая-то
болезнь, которую он называл то грызью, то глистами), деньги на пропитание получал от сына, служившего в Харькове в кондитерской, и
с раннего утра до вечера праздно бродил по берегу или по деревне, и если видел, например, что мужик везет бревно или удит рыбу, то говорил: «Это бревно из сухостоя, трухлявое» или: «В такую погоду не будет клевать».
— Ах, Марья Гавриловна, Марья Гавриловна!.. Зачем вы, голубушка, старались поднять меня
с одра
болезни? Лучше б мне отойти сего света… Ох, тяжело мне
жить…
Если
с нами случается неприятное, то мы чаще всего обвиняем в этом других или судьбу. А не думаем того, что если люди или судьба могут сделать нам что-нибудь дурное, то это значит, что что-нибудь в нас не в порядке. Тому, кто
живет для души, никто и ничто не может сделать ничего худого: и гонения, и обиды, и бедность, и
болезни не зло для такого человека.
Огонь и разрушает и греет. Так же и
болезнь. Когда здоровый стараешься
жить хорошо, то делаешь это
с усилием. В
болезни же сразу облегчается вся эта тяжесть мирских соблазнов, и сразу делается легко, и становится даже страшно думать, как это знаешь по опыту, что как только пройдет
болезнь, тяжесть эта со всей силой опять наляжет на тебя.
— То же самое и она сейчас мне говорила, — сказал Мокей Данилыч. — А как я один-то жизнь свою свекую? Кто ж мне на смертном одре глаза закроет? Кто ж будет ходить за мной во время
болезней? Спору нет, что будут в моем доме
жить Герасим Силыч
с племянником, да ведь это все не женская рука. Да и хозяйка в доме нужна будет.
— Еще будучи в Питере, — говорила Таифа, — отписала я матушке, что хотя, конечно, и жаль будет
с Комаровом расстаться, однако ж вконец сокрушаться не след. Доподлинно узнала я, что выгонка будет такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь
проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности, да матушкины
болезни задержали…
— И что мне
с ним делать? — обратился ко мне, по уходе его, Бугров. — Беда мне
с ним! Днем всё думает, думает… а ночью стонет. Спит, а сам стонет и охает…
Болезнь какая-то… Что мне
с ним делать, ума не приложу! Спать не дает… Боюсь, чтоб не помешался. Подумают, что ему плохо у меня
жить… а чем плохо? И ест
с нами и пьет
с нами… Денег только не даем… Дай ему, а он их пропьет или разбросает… Вот еще попута на мою голову! Господи, прости меня грешного!
В десять лет (
с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные
болезни. Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он
жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Этим убеждением князя в таинственном исчезновении вместе
с Луганским его бывшего опекуна вскоре воспользовался Гиршфельд, решивший открыть перед Шестовым свои карты. Он уже переехал в Петербург, а князь все еще продолжал
жить на даче. Последнего задержала
болезнь Агнессы Михайловны, разрешившейся недавно от бремени вторым ребенком — девочкой. Первому — мальчику шел уже второй год. Наконец, она достаточно оправилась для возможности переезда.
В то время, когда русская армия
с нетерпением ждала решительного приказания идти на штурм Очаковской крепости и роптала на медлительность и нерешительность вождя, когда сотни человеческих жизней гибли от стычек
с неприятелем, делавшим частые вылазки и особенно от развившихся в войсках
болезней, главнокомандующий
жил в главной квартире, окруженный блестящей свитой и целой плеядой красавиц.
В ту же минуту,
с быстротой электрического телеграфа, сказал бы я, если б электричество было тогда изобретено, и потому скажу —
с быстротой стоустой молвы, честный, благородный, примерный поступок Герасима Сазоныча разносится по городу и доходит до ушей значительного человека, который, по
болезни или по домашним обстоятельствам, остановился в городе Значительный человек в неописанном восторге от этого неслыханного подвига, желает видеть в лицо городничего, чтобы удержать благородные черты его в своей памяти, рассыпается в похвалах ему, говорит, что расскажет об этом по всему пути своему, в Петербурге, когда туда приедет, везде, где
живут люди.