Неточные совпадения
А жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять на родину,
Пристроил эту горенку
И здесь давно
живу.
Покуда были денежки,
Любили деда, холили,
Теперь в глаза плюют!
Эх вы, Аники-воины!
Со стариками,
с бабамиВам только воевать…
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто
живет с богатой, старой
бабой, — хорошо сказал: «Мы все
живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат, есть что-то…
— Человек несимпатичный, но — интересный, — тихо заговорил Иноков. — Глядя на него, я, бывало, думал: откуда у него эти судороги ума? Страшно ему
жить или стыдно? Теперь мне думается, что стыдился он своего богатства, бездолья, романа
с этой шалой
бабой. Умный он был.
А между тем заметно было, что там
жили люди, особенно по утрам: на кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет
баба что-то в углу, как дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок
с водой; за стеной плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится,
с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то
баб в дом. Загляни в любое семейство: родственницы, не родственницы и не экономки; если не
живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить
с тремя стами душ такой пансион?
— Ну, как ты
живешь здесь?.. — заговорил Василий Назарыч после короткой, но тяжелой паузы. — Все
с твоей школой да
с бабами возишься? Слышал, все слышал… Сорока на хвосте приносила весточки. Вон ты какая сама-то стала: точно сейчас из монастыря. Ведь три года не видались…
От Нагибина Василий Назарыч узнал, что новых причин никаких не имеется, а Надежда Васильевна
живет в Гарчиках «монашкой»: учит ребят,
с деревенскими
бабами возится, да еще по мельнице орудует вместе
с ним, как наказывал Сергей Александрыч.
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, — говорила одна сгорбленная старушка, — ты
поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а
баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да
с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
Это уже окончательно взбесило писаря.
Бабы и те понимают, что попрежнему
жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор
с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Просто не понимаю, что сделалось
с женой, — удивлялся Замараев, разводя руками. — Уж я как ее уговаривал: не бери мамынькиных денег.
Проживем без них… А разве
с бабой сговоришь?
Там же поселенец Яроватый пожаловался, что его
баба отказывается
жить с ним.
— Приезжай, — продолжал он. — У нас тоже барышни наши будут; позабавитесь, на фортепьяне сыграют. Имеем эти забавки-то. Хоть и не достоит было, да что ты
с ними,
с бабами-то, поделаешь! В мире
живя, греха мирского огребатися по всяк час не можно.
Кроме этих лиц, в квартире Райнера
жила кухарка Афимья, московская
баба, весьма добрая и безалаберная, но усердная и искренно преданная Райнеру. Афимья,
с тех пор как поступила сюда в должность кухарки, еще ни разу не упражнялась в кулинарном искусстве и пребывала в нескончаемых посылках у приживальщиков.
Жили с одной кухаркой, деревенской
бабой Марфой, и ее мужем, маленьким мужичонком, Мартемьяном Ивановым, носившим необыкновенно огромные сапожищи, подбитые в три ряда шляпными гвоздями.
— Ах, какая ты недотрога!.. —
с улыбкой проговорила Раиса Павловна. — Не нужно быть слишком застенчивой. Все хорошо в меру: и застенчивость, и дерзость, и даже глупость… Ну, сознайся, ты рада, что приедет к нам Лаптев? Да?.. Ведь в семнадцать лет
жить хочется, а в каком-нибудь Кукарском заводе что могла ты до сих пор видеть, — ровно ничего! Мне, старой
бабе, и то иногда тошнехонько сделается, хоть сейчас же камень на шею да в воду.
Если б большая часть этого потомства не была в постоянной отлучке из дому по случаю разных промыслов и торговых дел, то, конечно, для помещения его следовало бы выстроить еще по крайней мере три такие избы; но
с Прохорычем
живет только старший сын его, Ванюша, малый лет осьмидесяти, да
бабы, да малые ребята, и весь этот люд он содержит в ежовых рукавицах.
— По предмету о совращении, так как по здешнему месту это, можно сказать, первый сюжет-с… Вашему высокоблагородию, конечно, небезызвестно, что народ здесь
живет совсем необнатуренный-с, так эти
бабы да девки такое на них своим естеством влияние имеют, что даже представить себе невозможно… Я думал, что ваше высокоблагородие прикажете, может, по совокупности…
Ижбурдин. А кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу приходит, а как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как бы самим-то нам в мире
прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы
с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и
бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
— Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною не допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: «Ты нам, Иван, будь приятель: мы, говорят, тебя очень любим, и ты
с нами в степи
живи и полезным человеком будь, — коней нам лечи и
бабам помогай».
Уж я сказал тебе, что
с твоими идеями хорошо сидеть в деревне,
с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то есть
жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
Извозчики подвезли их прямо к большой избе в четыре окна и
с жилыми пристройками на дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и прямо прошел во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо его приняло самое хлопотливое выражение. Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой и плотной
бабе, лет сорока, очень черноволосой и чуть не
с усами, что требует для себя всю комнату «и чтобы комнату затворить и никого более сюда не впускать, parce que nous avons а parler».
Всякая дура,
баба деревенская не станет этого терпеть, и потому я не хочу
с тобой больше
жить.
— Посиделок здесь нет, — произнес, как бы нечто обдумывая, управляющий, — но мужики здешние по летам все
живут на промыслах, и
бабы ихние остаются одне-одинехоньки, разве
с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой.
—
Баба бабе рознь! — заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку, — вот тебе хозяйка! — сказал он и выдвинул мамку вперед. — Возьми ее, старина,
живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!
— А на што?
Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте
жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай
с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
А что я
с Никоном
живу — сам виноват: если я для него —
баба и только ночью рядом, я и для другого тоже
баба, мало ли приятных мужиков-то!
— А та, которая
с письмами… Раньше-то Агафон Павлыч у ней комнату снимал, ну, и обманул. Она вдова,
живет на пенсии… Еще сама как-то приходила. Дуры эти
бабы… Ну, чего лезет и людей смешит? Ошиблась и молчи… А я бы этому Фоме невероятному все глаза выцарапала. Вон каким сахаром к девушке-то подсыпался… Я ее тоже знаю: швейка. Дама-то на Васильевском острове
живет, далеко к ней ходить, ну, а эта ближе…
Лука. Чего там понимать? Всяко
живет человек… как сердце налажено, так и
живет… сегодня — добрый, завтра — злой… А коли девка эта за душу тебя задела всурьез… уйди
с ней отсюда, и кончено… А то — один иди… Ты — молодой, успеешь
бабой обзавестись…
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть
с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза
баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула;
с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится;
жила не на миру, не в деревне
с людьми
жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя
бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни
с отцом.
— Да чтò ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине почитай первый мужик, — отвечала кормилица, поматывая головой. — Летось другую связь из своего леса поставил, господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков, троек шесть соберется, а скотины, коров да овец как
с поля гонят, да
бабы выйдут на улицу загонять, так в воротах их-то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше
живет. Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.
— И, отец ты мой, тàк испортят, что и навек нечеловеком сделают! Мало ли дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу… или чтò там… и навек нечеловеком сделает; долго ли до греха? Я так-себе думаю, не сходить ли мне к Дундуку, старику, чтò в Воробьевке
живет: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, и
с креста воду спущает; так не пособит ли он? — говорила
баба: — може он его излечит.
— И-эх, лей, кубышка, поливай, кубышка, не жалей, кубышка, хозяйского добришка! Будем пить, будем
баб любить, будем по миру ходить!
С миру по нитке — бедному петля! А от той петли избавишься — на своих
жилах удавишься…
— Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю…
Живёт она
с вами — тобой да Яковом, — не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят по ней
бабы и девки, а, как черви, ползут…
— То — женили… Ну, ладно, будет про это говорить… Ну, повелся
с бабой, — что же?
Баба — как оспа, без нее не
проживешь… А мне лицемерить не приходится… я раньше твоего начал к
бабам льнуть… Однако соблюдай
с ними осторожность…
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак
жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу
жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать жизнь себе… А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от людей… работу какую-нибудь работал бы… А то вот — пью я…
с бабой связался…
Под палубой устроилась целая бабья колония, которая сейчас же натащила сюда всякого хламу, несмотря ни на какие причитания Порши. Он даже несколько раз вступал
с бабами врукопашную, но те подымали такой крик, что Порше ничего не оставалось, как только ретироваться. Удивительнее всего было то, что, когда мужики голодали и зябли на берегу,
бабы жили чуть не роскошно. У них всего было вдоволь относительно харчей. Даже забвенная Маришка — и та жевала какую-то поземину, вероятно свалившуюся к ней прямо
с неба.
— Э, полно! Обыкновенная содержанка, развратная и пошлая. Послушай, Александр Давидыч, когда ты встречаешь простую
бабу, которая не
живет с мужем, ничего не делает и только хи-хи да ха-ха, ты говоришь ей: ступай работать. Почему же ты тут робеешь и боишься говорить правду? Потому только, что Надежда Федоровна
живет на содержании не у матроса, а у чиновника?
— Бога ты, Костя, не боишься! Денег у тебя для жены нет. Неш она у тебя какая ледащая, или не тебе
с ней
жить, а соседу? Глянь ты:
баба сохнет, кровью исходит. Тебе ж худо: твой век молодой, какая жизнь без жены? А еще того хуже, как
с женою, да без жены. Подумай, Костя, сам!
«Да, погибнет, — он иначе не понимал этого, — изменить своей молодой, любящей жене в деревне
с бабой, на виду всех, разве это не была погибель, страшная погибель, после которой нельзя было
жить больше? Нет, надо, надо принять меры».
Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник
живёт всё так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив;
с рабочими груб, как полицейский, они его не любят;
с бабами он особенно, брезгливо груб, только
с Натальей говорит как-то особенно, точно она не хозяйка, а родственница его, тётка или старшая сестра.
— Вот-вот оне самые и есть… Много ли девке надо при ее глупом разуме: сегодня сводня пряниками покормит, завтра ленточку подарит да насулит
с три короба — ну, девка и идет за ней, как телушка. А как себя не соблюла раз — тут уж деваться ей совсем некуда! Куда теперь Наська-то денется? У отца не будет век свой
жить, а сунься-ко в контору — да Аксинья-то ее своими руками задавит. Злющая
баба…
— Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный,
с бабами не
живу, только
с девицами. Это у меня — тринадцатая! Никифорычу — крестная дочь.
— Что тут баять, — отрывисто отвечал муж; он тяжело вздохнул и, как бы собравшись
с духом, промолвил: — Велел пегашку вести… на ярманку!.. Не надоть ее, говорит… теперь дело зимнее:
проживешь без лошади… Ну, вот, сказал тебе сдуру, а ты… Эх, Варюха, Варюха! Полно тебе рюмиться-то, ведь говорю, слезами-те пуще мутишь мне душу! Эка ты, право, неразумная
баба какая… нешто горю этим пособишь?.. Знать, погрешил я, право, чем перед господом богом!..
— А вот нам, коли молвить правду, не больно тошно, что брата нету: кабы да при теперешнем житье, так
с ним не наплакаться стать; что греха таить, пути в нем не было, мужик был плошный, неработящий, хмельным делом почал было напоследях-то заниматься; вестимо, какого уж тут ждать добра, что уж это за человек, коли да у родного брата захребетником
жил, — вот разве
бабу его так жаль: славная была
баба, смирная, работящая… ну да, видно, во всем бог… на то его есть воля… ох-хо-хо…
— Ага-а!.. — кричит Миха. — Этот? Да, этот праведной жизни скот, как же! За игру в карты из военных выгнан, за скандалы
с бабами — из духовной академии! Из офицеров в академию попал! В Чудовом монастыре всех монахов обыграл, сюда явился — семь
с половиной тысяч вклад сделал, землю пожертвовал и этим велик почёт себе купил, да! Здесь тоже в карты играет — игумен, келарь, казначей да он
с ними. Девка к нему ездит… О, сволочи! Келья-то у него отдельная, ну, он там и
живёт как ему хочется! О, великая пакость!
Его слушали
с интересом и не без зависти. Редьку все знали — она
жила недалеко под горой и недавно только отсидела несколько месяцев за вторую кражу. Это была «бывшая» кормилица, высокая и дородная деревенская
баба,
с рябым лицом и очень красивыми, хотя всегда пьяными глазами.
— Даже в сумасшедший дом! Лучше! лучше! — продолжала она кричать, блестя глазами. — Сегодня, когда я была в Пестрове, я завидовала голодным и больным
бабам, потому что они не
живут с таким человеком, как вы. Они честны и свободны, а я, по вашей милости, тунеядица, погибаю в праздности, ем ваш хлеб, трачу ваши деньги и плачу вам своею свободой и какою-то верностью, которая никому не нужна. За то, что вы не даете мне паспорта, я должна стеречь ваше честное имя, которого у вас нет.
Краснова. Вот правду-то говорят, что все мы,
бабы, сумасшедшие: сама ведь замуж пошла, никто меня не неволил, ну так и
жить бы, как по закону следует; а меня вот к тебе тянет, из дому бежать хочу. А ты все виноват, Валентин Павлыч: через тебя теперь я от дому отбилась. Кабы не ты,
жила бы как-нибудь
с мужем, по крайности бы горя не знала.
— А ты, Серафима, чем лаять да выть, подобно собаке, человечий свой образ береги, со всяким зверем не якшайся: выбери себе одного кого — поласковее да поумнее — и
живи с ним! Не девушка, должна знать: мужчине всякая
баба на час жена, стало быть, сама исхитрись сдержку поставить ему, а не стели себя под ноги всякому прохожему, уважь божье-то подобие в себе!
Спиридоньевна. То, баунька, хоть бы
с себя теперь взять, —
баба еще не перестарок; добро бы она в наготе да в нищете
жила, так бы на деньгу кинулась; а то, ну-ко, в холе да в довольстве
жила да цвела.